Мечта — это прогноз без оснований

Мечтать можно лишь о невозможном. Все возможное следует просто планировать и осуществлять. Если мы пытаемся осущест­вить мечту как таковую, то получаем утопию. Обломов мечтал о всеобщем благе людей - вещи, заведомо невозможной, но он был достаточно умен, чтобы не стремиться к ее достижению. Мечта выполняет регулятивную функцию; она служит ориентиром для планирования и прогноза, задавая им «сверхзадачу», обеспечивая пространство творчества и временной горизонт рефлексии. Реали­зованная мечта — противоречие в себе, это — чудо.

«Не забудьте, что мнящаяся нам невозможность вещи — пер­вая примета ее естественности, само собой разумеется — в мире

Глава 21. Философия и литература

ином»¹, — писала Марина Цветаева. И она же: «Письмо как некий вид потустороннего общения менее совершенно, нежели сон, но законы те же. Ни то ни другое — не по заказу: спится и пишется не когда нам хочется: письму — быть написанным, сну — быть уви­денным»².

Чудо — это закон невозможного

Чудо являет собой пример не только ограниченности челове­ческого знания о будущем, но и границы понятия причинности и закономерности вообще. Так, совпадение двух и более независи­мых друг от друга причинно-следственных цепочек во времени есть постоянно повторяющийся факт, не укладывающийся в по­нятие закономерности как того, что противостоит случайности. Это есть столкновение разных, несоизмеримых миров.

Чудо эфемерно и мимолетно; как только оно произошло, оно уже не чудо, а продукт действия некоторых законов. Поэтому чудо не есть причина некоторых событий, его нельзя использовать, из него нельзя извлечь полезных результатов. Чудо есть пример абсо­лютной беспространственности и безвременья: в «момент чуда» время останавливается, а пространство сжимается до математиче­ской точки. Непосредственное переживание чуда исчезает почти сразу, единственный его свидетель и способ фиксации — память легенды.

Легенда — это память о небывшем

Чудо представляет собой прасобытие, лежащее в основе вся­кой легенды. Легенда же - литературная версия чуда, предназна­ченная для его частичного воспроизводства при необходимости, своего рода «карманная магия», напоминающая людям о сакраль-ности бытия. Одновременно с этим легенда есть рефлексивное развертывание, разработка онтологии, производной от чудесного прасобытия. Однако легенда не является сообщением о случив­шемся, это просто способ его языкового бытия, несущий в себе элементы чудесного. Именно благодаря ему легенда реализуется в

¹ Цветаева М. Письма к А. Штейгеру//Опыты. Н.-И., 1955. № 5. С. 47.

² Цветаева М. Стихотворения и поэмы. Л., 1990. С. 542.

Раздел III. Прикладные исследования

Глава 21. Философия и литература

классических и настольных книгах, необъяснимо и упорно читае­мых от поколения к поколению. Легенда обеспечивает непрерыв­ность сакрального пространства и времени, она питает мечту и за­мыкает собой кольцо сакрального бытия. Ачто же философия, ве­дущая диалог с литературой? Где ее архетипы?

Вопрос — символ философии

Неустанная миграция философского ума, его неуспокоен­ность, неудовлетворенность наличным проявляется в особом ме­тоде мышления. Философия может быть понята как теоретиче­ское выражение природы человека вообще, поскольку ему свой­ственно удивляться, сомневаться, ставить под вопрос все что угодно. Здесь уместно вспомнить принцип герменевтического первенства вопроса (Г.Г. Гадамер). Вот еще несколько отсылок к авторитетам.

Михаил Бахтин: «Смыслом я называю ответы на вопросы. То, что ни на какой вопрос не отвечает, лишено для нас смысла».

Поль Рикер: «Великий философ — это тот, кто открывает но­вый способ спрашивать».

Вернер Гейзенберг: ученого в философии «интересуют прежде всего постановки вопросов и только во вторую очередь ответы. Постановки вопросов кажутся ему весьма ценными, если они ока­зываются плодотворными в развитии человеческого мышления. Ответы же в большинстве случаев носят преходящий характер, они теряют в ходе времени свое значение благодаря расширению наших знаний о фактах».

Робин Коллингвуд: «Вы никогда не сможете узнать смысл ска­занного человеком с помощью простого изучения устных или письменных высказываний, им сделанных... Чтобы найти этот смысл, мы должны также знать, каков был вопрос (вопрос, воз­никший в его собственном сознании и, по его предположению, в нашем), на который написанное или сказанное им должно послу­жить ответом».

Что же есть вопрошание само по себе — спросим, используя сократический метод. Подвергнуть вопрос вопросу, поставить во-

прос под вопрос - все это процедуры возведения вопроса в сте­пень. Мы делаем это для того, чтобы понять истоки человеческой способности ставить вопросы; не объяснить этот феномен науч­но, но осознать смысл этой способности в контексте человеческо­го бытия.

«Священный король» не может задавать вопросы в силу ста­тичности своей природы; он также не терпит, если вопросы зада­ют ему, ибо он не общается, а изрекает истину, совпадающую с по­рядком бытия. Высший социальный статус противится вопроша-нию во всех его формах. В некотором смысле просить — тоже вопрошать, интересоваться: недашьли? не позволишьли? Нобо-гам и правителям пришлось пойти на снижение своего статуса, да­бы не утратить поклоняющихся и подданных. Между прошением и вопрошанием провели границу, а затем она прошла и между бес­покойством о личной судьбе и желанием узнать о том, как обстоят дела вообще. Просить о помиловании можно, требовать инфор­мации рискованно. Социальная история вопрошания еще не за­кончена, она совпадает с эволюцией общественного строя, ибо вопрос — проявление антропологической природы человека.

С вопросом человек отправляется в странствие, с вопросом встречают странника и ищут у него ответа. Вопрос - языковое проявление динамичности бытия, его миграционной природы. «Откуда ты это знаешь?» - тот самый первый вопрос.

Вопрос — проявление недостаточности знания, в основе кото­рого лежит недостаточность бытия. Вопрос - это звук, который издает Ничто, как сказал бы Хайдеггер, если бы его спросили. А может, он так уже и сказал. Нарушение порядка природы, сбой в человеческой деятельности или общении приводят к вопросу о причинах. Почему же именно мне так не повезло? В этом смысле первый вопрос обращен к себе, и только потом - к другому. Одна­ко этот первый вопрос - бессловесный, невысказанный, бесфор­менный, вопрос-протест, разражающийся еще животным нутря­ным криком, но уже переходящим в задумчивый стон. Но то, что может быть спрошено, должно быть спрошено ясно, как сказал бы другой философ (или уже сказал, это не важно).

«Кому выгодно?», «Кто виноват?», «Что делать?», «Быть или не быть?» — вопросы, задающие параметры индивидуальной судьбы и перспективу нации и государства. Уголовные процессы и рево­люции, личные трагедии и трещины мира, проходящие через

Раздел III. Прикладные исследования

сердце поэта, — вот следствия этих вопросов. То обстоятельство, что на один и тот же вопрос можно дать разные и даже взаимоис­ключающие ответы, являет собой потрясающую поливариант­ность, характерную именно для человека, для его мобильного бытия и абстрактного мышления. Истина и заблуждение, доказа­тельство и опровержение, гипотеза и факт, проблема и догма -эпистемологические полюсы человеческой проективности, бы­тия под вопросом.

Вопрос, пробуя на ощупь границы бытия, одновременно зада­ет их. Вопрос как форма требовательной власти, как спрос; ответ как форма непокорной ответственности, как небезответность. Тяжесть неизбежных вопросов с самого рождения несет на себе человек; это признак силы и слабости человека, мера субъектив­ной открытости миру и непостижимости этого мира. Младенец в чреве матери, свернувшийся в защищающе-осторожном вопро-шании. Сгорбленный старике клюкой в форме вопроса, словно из загадки сфинкса, разгаданной Эдипом. Что осталось позади? Что ждет впереди?

«Мыслитель» Родена сидит, сгорбившись, как вопросительный знак. Бытие начинается с вопроса и заканчивается им.

* * *

Мы определили литературу как конструирование архетипов мечты, чуда, легенды. Философия получила свою дефиницию как особый способ вопрошания. Он состоит в концептуализации че­ловеческого бытия как трансцендирования путем мысли, слова, поступка. Пусть литература, творя архетипы, пробует на проч­ность границы бытия. Философия же проблематизирует возмож­ность архетипа как такового. И в этом их единство — вопреки оче­видности.

Глава 22. Кнехт и Дезиньори. Социокультурные роли человека интеллектуального труда¹

Природа познающего субъекта являет собой центральную проблему теории познания. При этом ей не всегда уделяется достойное место, и ее обстоятель­ный анализ нередко заменяется постулированием некоторых абстракций или использованием расхожих представлений. Так, субъект познания обыч­но трактуется исходя из общего понятия человека (личности, индивида) в контексте известных оппозиций трансцендентального и эмпирического, индивидуального и коллективного, пусть даже формально и признаются его включенность в культуру, зависимость от пространственно-временных от­ношений, телесность и социальность. Как представляется, шаг от общефило­софской категории человека как биосоциального существа в сторону эпи­стемологического понятия «субъект познания» может быть сделан с по­мощью разработанной типологии «человека познающего», учитывающей многообразие его когнитивных способностей, культурных ипостасей и со­циальных ролей. Это в свою очередь предполагает социально-культурную онтологию индивидуального субъекта, которая выражает интерсубъектив­ную природу творческой деятельности.

Исторические замечания

На этом пути эпистемологии предстоит присматриваться к ис­торическому изменению социальной роли интеллектуального труда сквозь призму того, что уже сделано в философии и науке в плане исследования различных типов познающего индивида. Речь идет о социологии и истории науки, в которой анализиро­вался образ ученого²; о культурологии, искусствоведении и худо­жественной литературе³, где немало внимания уделялось фигуре

¹ Журнальный вариант см.: Эпистемология и философия науки. 2011.№ 3.

² См., например: Merton R. Sociology of Science. University of Chicago Press, Illinois, 1942; Price D.J. Little Science, Big Science. N.Y. : Columbia University Press, 1971; Ziman J. Why Must Scientists Become More Ethically Sensitive than They Used to be?//Science. 1998. №282. P. 1813-1814; Giddens A. Runaway World. How Globali­sation is Reshaping our Lives. L.: Profile Books, 1999.

³ Имеются в виду известные образы от Фауста и Франкенштейна до доктора Моро и Сайреса Смита, а также художественные биографии в стиле Ирвина Сто­уна или Владимира Карцева.

Раздел, III Прикладные исследования

художника-творца, изобретателя и ученого-новатора; о социаль­но-философской публицистике, поднимавшей проблему интел­лигенции (традиция «Вех»); о социологии А. Шюца¹ и теориях творческой деятельности². Уже на этой основе возникает возмож­ность выделения некоторых ключевых параметров, между кото­рыми располагается значительная часть многообразия познаю­щих субъектов. Таковы, в частности, оппозиции «интеллектуал» и «интеллигент», «публичный интеллектуал» и «университетский профессор», «профессионал» и «дилетант» и ряд других.

Интеллигенция как проект Петра I пробивала себе дорогу в России в особо неблагоприятном окружении, чему были специ­фические исторические причины. Так, в России отсутствовала сбалансированная конкуренция двух культур — монастырской и замковой, которая сложилась в Западной Европе. В России рыца­ри («богатыри», «казаки») не строили замков, а «гуляли по чисто­му полю», по «о(у)краине», «поляковали», как замечательно пока­зывает С.М. Соловьев³, в лучшем случае нанимаясь в дружину князя. Поэтому они не были самостоятельными культурообра-зующими фигурами, вокруг них не сложилось то, что было на­звано «куртуазной культурой» и что послужило истоком светской образованности, высокого искусства, науки. Поэтому русский интеллигент изначально выступал в образе «немца», противостоя­щего как монастырю, так и боярам - светским проводникам мо­настырской культуры. Одинокой опорой нарождающейся интел­лигенции был просвещенный царь, отчего и единственной целью интеллигенции стало служение государю, но не Истине или Кра­соте. Если европейский ученый мог искать и выбирать себе суве­рена и покровителя во Фландрии, Бургундии, Пруссии, Богемии или еще где-то, то русский интеллигент мог в крайнем случае лишь уйти в монастырь.

Французская революция всколыхнула и Россию, и русская ин­теллигенция благодаря декабристам и разночинцам получила два новых шанса. Вероятно, что эти два общественных движения, ба­зируясь на разных социальных группах и системах ценностей, в

А. Шюц анализирует образ социального ученого и возможность социальной науки вообще.

См., например: Бескова И.А., Касавин И.Т. Творчество//Энциклопедия эпи­стемологии и философии науки. М., 2009.

³ Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989. С. 249-255.

Глава 22. Социокультурные роли человека интеллектуального труда

дальнейшем сформировали два крыла русской интеллигенции, которые принципиально не могли найти общий язык. Это симво­лически выразилось в том, что Октябрьская революция положила конец Серебряному веку, без которого она едва бы состоялась.

Русские философы стали проблематизировать понятие интел­лигента как индивида и интеллигенции как социальной группы по следам разгрома революции 1905 г. Н. Бердяев, М. Гершензон, С. Булгаков, с одной стороны, и В. Ульянов-Ленин, А. Богданов, А. Луначарский — с другой, обвиняли те или иные слои интелли­генции в прямо противоположных грехах, иной раз почти одними и теми же словами. Интеллигент якобы погряз в непоследователь­ности и догматизме, невежестве и пустом любомудрии, трусости и отчаянности, служении власти и служении народу, корыстном прагматизме и витании в эмпиреях, бесконечных моральных ис­каниях и безнравственных компромиссах. Историческая судьба русской интеллигенции обусловила весомую ценностную нагру-женность обозначающего ее слова. Ее ядро - неистребимое убеж­дение в ущербности «интеллигента» — человека в шляпе и очках. И. Бабель, как никто, выразил его в рассказе «Мой первый гусь» словами одного командира из Первой конной: «Канитель тут у нас с очками и унять нельзя. Человек высшего отличия — из него тут душа вон. А испорть вы даму, самую чистенькую даму, тогда вам от бойцов ласка...» И если вообще можно говорить об ином, пози­тивном образе интеллигента, то им он обязан классической рус­ской литературе, благодаря которой слово «intelligenzia» вошло в европейские языки — пусть даже наряду с «apparatchik», «dacha» или «sputnik».