Простейшие пути и способы к познаванию психики животных.

Способность к логическому мышлению у животных и сознательное проявление последовательных действий у морской свинки мною замечены в последующих опытах с ними.

Опыт 1-й.

Выучив морскую свинку звонить в колокольчик, то есть, говоря яснее, дергать за веревочку, я стал искать новое применение к выученному уже движению. Беря своими длинными резцами веревку и дергая ее книзу, свинка получала капусту. Ассоциативное действие настолько удачно и часто повторялось, что моя ученица в течение одной недели великолепно вызубрила и звонила без помощи интонировки и повадко-приманки. Единственно применялось вкусопоощрение. Я свинку дрессировал четыре раза в день. На каждом уроке ей приходилось дергать от 16 – 25 раз, считать в среднем 20 усилий. В течение 7 дней это составит 20 X 4 = 80 X 7 = 560 раз; перед тем, как она выучилась дергать, надо было раз 30 заставить повадко-приманкой дотрагиваться до шнурка сначала губами, потом зубами; итого в недельный срок дрессировки моя свинка производила манипуляцию со шнурком 560 + 30 = 590 раз.

Принимая во внимание великолепную память у животных, этот срок был достаточен, и свинка навсегда выучилась дергать шнурок.

Надо было придумать что-нибудь другое. Я устроил аппарат или, проще назвать, пьедестал. Он состоял из длинной металлической трубки, ящичка, изображавшего стол, и палочки с блоком; трубка служила ножкой столику. В столик вставлялась палочка с блоком, через блок проходил шнур, на одном конце которого была привязана дощечка-плакатик, а на другом конце – оловянный груз. Груз входил в ножку, то есть в трубку, и по мере того, как свинка тянула шнур, груз опускался по трубке, служа балансом, а дощечка-плакатик, скрытая в столике, поднималась до самого блока. Я сажал на пьедестал грызуна, мордочкой к шнурку, и командовал: «подымай». Свинка, вытягивая шейку, поднимала кверху головку, брала шнур зубами и тянула его вниз на себя, затем выпускала его изо рта и, вновь вытягивая шею, перехватывала выше и тянула вниз. Так повторялось до тех пор, пока свинка не получала капустного листка или моркови. На арене во время действия я одновременно показывал двух свинок. Одна свинка, розетовая (кличка «Муаровая»), подымала дощечку-плакатик (см. рис. 41), а другая, разновидность «Агути», танцевала вальс, т.-е. повертывалась вокруг себя. Когда «Муаровая» свинка дотягивала до самой верхушки плакат, я, давая ей морковку, говорил: «кто работает, тот и ест, а теперь отдыхай, больше не подымай», и переходил на другой конец арены к другой. Пока я заставлял «Агути» вальсировать, «Муаровая», быстро съев капусту, без приказания торопливо поднимала плакатик, как будто боясь, что не успеет и я могу заметить. Я оборачивался, делал вид, что сержусь, и, подбегая с выговором к проказнице, снова опускал дощечку. Эта сценка повторялась 3 – 4 раза. Публика смеялась, понятно ошибочно приписывая разумные действия животному. Другая свинка научена была опускать плакат (см. рис. 42).

Рис. 41. Свинка «Муаровая» поднимает плакат.

Я дома в своей лаборатории. Решаю произвести первый опыт с «Муаровой». Заранее не предрешаю, чему буду ее учить, а хочу испытать, что она будет делать сама, сидя на пьедестале, не видя перед собой шнурка. В комнате тихо. Я один с ученицей. Предварительно сняв шнурок, сажаю свинку на пьедестал. «Муаровая» по обыкновению тянется к месту, где всегда находилась веревка. Я, затаив дыхание, наблюдаю. Свинка, обнюхав весь верх стола и не найдя ничего, долго сидит, не двигаясь; я тоже не шевелюсь и не спускаю с нее глаз. Но вот она задвигалась по столику, подняла несколько раз мордочку, вытянула шею, как она это делала перед тем, как взяться за шнур, но, не видя его, не находя на столе ничего, свинка ни с того, ни с сего один раз грызнула гладкую поверхность стола. Опять присмирела. Слежу, не шевелясь, дабы не развлечь движением. Жду терпеливо какого-либо случайно проявленного действия. Жду самостоятельного движения, которое бы я мог уловить и вкусопоощрением заставить повторить. Потом при помощи интонировки или дуновения на шкурку (механического воздействия я мог бы заставить повторять еще и еще раз, так до полного зазубривания. Грызун поднял переднюю лапку и вытер свой носик. Я не успел во время дать морковку, а потому пропустил это движение и стал ждать какого-либо другого. Ждать пришлось недолго; видимо, наскучило «Муаровой» сидеть без дела, да, видно, она и есть захотела, только свинка вышла из своего оцепенения и, нагнув головку под свое брюшко, стала его зубами чесать. Так обыкновенно чешутся почти все грызуны. Когда она кончила заниматься куафюрой, я тотчас же дал ей откусить кончик морковки. Губки быстро заходили, и когда челюсти перестали работать, свинка, к моему удивлению, тотчас почесала брюшко. Получила морковь, съела и опять, на этот раз ненадолго, впала в неподвижное состояние.

Рис. 42. Другая морская свинка опускает плакат.

Снова как-то натужилась или, лучше сказать, надулась, секунды три посидела пыжом и нагнула головку под брюшко. Осторожно поднесена мною морковка. Закипела работа челюстями. Тем временем, пораженный невероятно скорым успехом, я обдумывал, к чему это движение применить для представления. Оно вполне похоже на очень низкий поклон. Так и буду говорить, решил я: «кланяйся, свинка, да пониже кланяйся, с поклоном и в люди выйдешь...»

Одной и той же интонацией я говорил ей: «кланяйся» и по исполнении аккуратно платил. Свинка безошибочно кланялась, поражая меня. Это был первый случай в моей долголетней практике, когда животное без ошибки, как бы сознательно, с самого начала процесса ассоциации по смежности исполняло безукоризненно точно одно и то же движение. Обыкновенно вся процедура продолжалась несколько часов. Повторяю, куда легче и скорее вызвать нужное заранее намеченное движение посредством повадко-приманки, дуновением, движением; но когда ждешь от животного произвольного, могущего пригодиться для сценической работы, движения, тогда приходится много тратить и времени и труда, и зачастую напрасно. И вдруг в этот раз наоборот. Свинка исполняла как будто уже старое, зазубренное, – без заминки. Только с одной странностью: с короткими промежутками, в которые она надувалась, как бы тужилась. Правда, думал я, долголетняя практика выработала во мне большой навык к общению, но не настолько же, чтобы я мог сообщаться с животными моментально, без всякого напряжения энергии. Совершенно верно и то, что я развил в себе (как развивают музыкальный слух люди, родившиеся без оного) нервное чувство общения с животными и инстинктивное ощущение момента, когда надлежит порицать и поощрять. В данном опыте что то происходит новое. Надо разобраться, думал я, продолжая наблюдать; я заметил, что перед свинкой лежат ее экскременты; в другое время я, понятно, не обратил бы на это внимания. Мне показалось, что количество кала слишком велико сравнительно с коротким временем.

Нормальное испражнение свинок представляет из себя полумягкие темно коричневые шарики, похожие на кедровые орешки. Я сосчитал – орешков было 14. Приблизительно столько же раз свинка кланялась, что привело меня в начале опыта к неправильному заключению о действиях, похожих на почесывание брюшка. Что бы это значило? Наблюдаю дальше. После поклона «Муаровая» выбросила что-то изо рта; оказывается, свежий орешек. Свинка, к моему удивлению, не чешется, как я предполагал, а берет по одному орешку. Вот почему свинка сразу стала повторять поклоны. Беру игрушечный столик, перевертываю его ножками вверх, кладу на них стекло, сажаю свинку на стекло, заставляю кланяться, а сам слежу снизу за брюшком через стекло. Свинка берет своими длинными резцами непосредственно из заднего прохода каждый раз по одному орешку. Предположение мое сводится к следующему: «Муаровая» привыкла что-то брать в зубы, а потом получать пищу. Обнюхав стол и не найдя ничего, что можно было бы взять в рот, вместо отсутствующего шнурка, свинка попробовала грызнуть стол. От этого у нее в зубах ничего не оказалось. И, понятно, чувство неудовлетворения заставило ее искать чего-то. Предполагаю, что она случайно наткнулась на свой кал, лежавший тоже случайно под брюшком, когда она пожелала брюшко почесать. Она его берет и бросает—получает морковку. Быстро проглотив пищу, она уже сознательно ищет орешек и, не находя его на прежнем месте, непосредственно вынимает из прохода. Натуживание каждый раз перед поклоном находит тоже свое объяснение. Во всем этом новом для меня поведении морской свинки я ясно вижу подход к логическому мышлению ее. На этом я заканчиваю свой первый опыт и перехожу на другой день к следующему.

Опыт 2-ой.

Приготовляясь к продолжению исследований, я для более удобного наблюдения положил на дно перевернутого столика зеркало. Раньше мне приходилось очень низко нагибаться, чтобы видеть через стекло брюшко свинки. Нагибаясь, своими движениями я развлекал внимание свинки. Устранив неудобство, я с громадным интересом продолжал свой опыт. Посадив свинку на тщательно вытертое стекло, я прекрасно мог видеть в зеркале отражение всей нижней части тела «Муаровой». Повадкой-приманкой я заставил двигаться свинку и искать морковку. Она вспомнила свои еще не заученные поклоны и нагнулась, – на этот раз без результата, без выделения калового орешка. Выпрямив и подняв мордочку кверху, свинка ждала подачки. Не дождавшись – надулась, и я ясно заметил в зеркале, как брюшко спазматически сократилось. Свинка тотчас же нагнулась и подала свежий орешек. Теперь я понял, что значили те движения, которые я отметил выше. Короткое неподвижное состояние, описанное мною выше, было тем моментом, когда свинка перед испражнением как бы прислушивалась к перистальтике своих кишок.

Не следует смешивать долгое неподвижное состояние свинки с коротким. Долгое сиденье без движения я делю на четыре различных состояния. Первое – спокойное полусонное, второе – вызванное страхом, третье – состояние сосредоточенного внимания и четвертое – в трансе. Состояние это описано в моей главе о трансе.

Затем следовали ясно выраженные потуги и выделение кала. Наблюдаю дальше. Подавая орешек за орешком, свинка один не донесла и выронила, оставив его под брюшком; разогнувшись «Муаровая» не получила жалованья. Вторично нагнувшись без предварительной потуги и не получив свежего орешка, она взяла забытый и положила его перед собой, как она это делала с другими. Быстро поднесенный за это листочек капусты был моментально съеден. Съев с аппетитом, «Муаровая» запросила еще. Поклонилась. Опять без результата. Еще поклонилась, а кала нет. (До этого момента «Муаровая» в продолжение 17 минут дала почти под ряд 38 орешков). Свинка сидела с полминуты без движения, а затем, повторив безрезультатно поклон, она неожиданно для меня взяла свою правую заднюю лапку зубами за палец и подняла ее. Подождав секунду, выпустила изо рта лапку и потянулась за жалованьем. Получив должное, свинка повторила то же самое. Звонок в передней и затем лай собак, бросившихся навстречу пришедшим, заставили свинку вздрогнуть и впасть в неподвижное состояние. Опыт был прекращен.

После этого исследования я еще увереннее могу утверждать, что инстинктивного, рефлекторного и бессознательного действия здесь не было. Прибавлю, что аналогичных действий, т.-е. непосредственного вынимания кала из заднего прохода, я у других свинок никогда не замечал. Подражательных действий здесь быть не могло, и вся эта манипуляция не была плодом долгих изучений, а была получена путем индивидуального опыта. Ассоциации по смежности здесь тоже нет места, и я смело могу утверждать, что свинка первый раз в жизни проявила это, совсем для нее новое действие, результат ее собственного «творчества». Все эти как бы логически последовательные действия «Муаровой» говорят, что без некоторого умозаключения с ее стороны здесь обойтись не могло. Проявленные свинкой разумные способности наводят на более глубокие размышления. Попробую проанализировать самого себя, как я понимаю самый процесс и вытекающие из него факты.

Начну с поднимания плакатика. Предварительно посадив свинку на заранее приготовленный пьедестал, я дал ей время осмотреться и обнюхать поверхность стола. Затем я постепенно подводил, маня капустой, «Муаровую» к веревочке. Когда она подходила к ней, то тотчас же получала лакомство. Потом я заставлял свинку тянуться вдоль веревочки кверху за морковкой. Свинка вытягивалась, насколько позволяла длина ее тела. Постепенно движением руки с морковкой я как бы наталкивал на то, чтобы свинка взялась за нее зубами. Когда свинка касалась мордочкой веревки, я тотчас к этому месту прикладывал морковку. Свинка, желая откусить морковку, невольно ошибалась и бралась зубами за веревку. Потянув и выпустив веревку, она тотчас же получала кусочек морковки. Шаг за шагом вызывал я у свинки нужные мне движения. Свинка смело подходила к веревке и, вытянув шею, бралась зубами за нее и тянула веревочку книзу, точь-в-точь, как она делала это с морковкой, когда я держал морковку чуть выше ее головы. Все это повторяла она охотно, пока не удовлетворила аппетита. Итак, дрессируя «Муаровую» повадко-приманкой и вкусопоощрением, я установил постепенно ассоциативные чувства в одно нужное мне ассоциативное действие. Эти движения были не случайные и не волевые, а заранее предрешенные мною. Когда же я отнял веревочку прочь, я этим самым заставил свинку проявить собственную инициативу, заставил ее, полагаю, призадуматься. Тут же должны были получить толчок психические проявления, связанные с сознательными действиями, и, как говорят факты, они вполне проявились.

Я старался понять каждое малейшее движение животного и понять их особым чувством, своей интуицией. Продолжаю наблюдать далее. «Муаровая» сидит неподвижно. Я чувствую, что она в этот момент что-то переживает. Постараюсь определить все по предыдущему и по последующему поведению животного. Не видя знакомой веревочки и не ощущая ее у себя в зубах, но, чувствуя желание есть, свинка, недовольная и удивленная создавшимся из ряда вон выходящим положением, сидит на одном месте, чуть-чуть расширив глаза и вытянув немного вперед шею, как бы в состоянии сосредоточенного внимания и удивления. Но вот шея и глаза пришли в спокойное состояние. «Муаровая» сидит по-прежнему, не шевелясь. Все-таки что-то переживает. Как будто придя к какому-то решению, она зашевелилась и нагнула голову. Сразу грызнула поверхность стола. Предполагаю, что свинка, не чувствуя знакомого ощущения в зубах при дергании за веревку, захотела чем-нибудь заменить его, грызнула, но зубы скользнули по полировке, нужного ощущения не получилось. Следовательно, надо найти что-либо другое, которое сна могла бы взять и потянуть, как веревочку, даже хотя бы только взять. Понюхав еще раз воздух, она как бы проверила себя: не ошиблась ли, не висит ли веревочка на старом месте. Удостоверившись, что ее нет, она съежилась и замерла. Тут более трудно определить процесс ее мышления. Как пришло ей на мысль воспользоваться своим калом? Можно предполагать, что момент прохождения мысли в голове о веревочке совпал со случайной перистальтикой кишок и что все это слилось в одно представление о кале и недостающем ощущении в зубах. Это представление и натолкнуло на последующее действие. Допускаю и другое. Почесав зубами брюшко, свинка увидела вываливающийся орешек и у нее тотчас явилась мысль взять его, как потребность что-то подержать в зубах. Факт налицо. Свинка взяла свой кал и положила его перед собой. Если предположить, что это произошло случайно, то последующие ее действия говорят обратное. Положив орешек, свинка привычно тотчас же потянулась за кормом, как за чем-то должным. Вот на это-то явление я и обращаю особое внимание. Факт, доказывающий, что свинка вполне сознавала, что за это получит вознаграждение, а также и доказывающий, что орешек был взят не случайно. Получив пищу, она, уже не задумываясь, сразу берет следующий орешек. Понятно, дальше при однородных актах устанавливается прежняя ассоциация по смежности. Продолжаю наблюдения. Потуги все продолжительнее, а кала все меньше и меньше. Аппетит продолжает давать себя знать. Свинка напрасно несколько раз касается мордочкой заднего прохода. Орешков нет. Нет и морковки. Случайно попадается на глаза один забытый. Она вполне определенно берет его в зубы и сознательно кладет перед собою. При других обстоятельствах свинка, наверное, не взяла бы в рот вызывающий отвращение предмет. Обычно свинки не обращают внимания на свой кал. Продолжаю дальше. Полученное за орешек съедено. Аппетит еще не прошел, а материала нет. Наступило хорошо мне знакомое неподвижное состояние. В этот момент «Муаровая» без сомнения раздумывала, что бы ей предпринять дальше, дабы получить морковку. Последующее совсем неожиданное действие подтверждает, что свинка что-то сообразила. «Муаровая» после минутного неподвижного сидения сразу подгибает головку под себя и берет себя за лапку и тотчас же лезет за морковкой, как за своим заслуженным. Не могу найти другого объяснения всего происшедшего перед моими глазами, как только то, что свинка размышляла, решила и привела решение в исполнение. Нет ли здесь налицо в ее последовательных действиях логического мышления? Понятно, не надо слово «логическое» понимать в прямом смысле. Свинка не рассуждает так: я, предположим, хочу сделать то-то, но для этого необходимо сначала сделать вот это, а когда я сделаю это, то должно получиться то, чего я желаю, и поэтому мне необходимо поступать так-то, и т. д. Такого процесса логического мышления и умозаключения и человек в обыденной жизни не проявляет. Он в такой форме не рассуждает. Его логическое мышление происходит в мозгу просто, быстро, сокращенно. У свинок я допускаю способность к логическому мышлению. Надеюсь, что мои дальнейшие объективные опыты с большим количеством свинок дадут мне возможность не сомневаться в моем предположении. Несмотря на очевидную для меня способность свинки к логическому мышлению, я все же причисляю ее, в сравнении со многими другими животными, в умственном отношении к животным, стоящим на низкой ступени.

По моему распределению способов дрессировки свинка должна стоять на низшей ступени. Привожу мою схему классификации способов дрессировки:

1) Механический.

2) Ассоциативный.

3) Доместикация обезволиванием.

Соотношение прирожденного ума к способам, по моему, следующее:

а) к механическому – безразличное (все равно, умное или глупое животное);

б) к ассоциативному – чем глупее, тем и лучше, т.-е. чем глупее животное, тем легче дрессировать, и получаются лучшие результаты;

в) доместикация обезволиванием – чем умнее животное, тем труднее, но зато лучше для цели, т.-е. получаются лучшие результаты.

При дрессировке вторым ассоциативным способом приходится заключить, что свинка довольно глупое животное, т. к. свинок легко обманывать. Лисица или кошка во время приманки будут долго сидеть неподвижно, отворачивать голову и не смотреть на вкусопоощрение. Будут щурить глаза и делать вид, что не замечают лакомства. У кошки много своего личного «я», а свинка просто идет на приманку, и ассоциация по смежности без труда устанавливается. Теперь остается мне самому себе ответить: не играл ли какую-либо роль в действиях «Муаровой» рефлекс или инстинкт. О простом рефлексе в данном опыте не может быть и речи: все действия морской свинки после удаления веревочки начинаются последовательным стремлением к одной и той же цели, т.-е. к получению пищи.

«То, что называется инстинктом, представляет дальнейшее усложнение деятельности нервных центров по сравнению с простыми рефлексами» – пишет уважаемый акад. Бехтерев[41] и также указывает, что понятие об инстинкте, достигающем особого развития у различных животных, далеко не может быть признано установленным. Различные натуралисты и философы слову «инстинкт» придают не одинаковые толкования, на что справедливо указывает Рибо. По Е. фон Гартману это есть целесообразное действие без сознания цели.

В моем случае «Муаровой» проявлено целесообразное действие – неопровержимое стремление к одному ясно выраженному желанию есть.

Молль с некоторыми ограничениями держится того же определения, как и фон-Гартман. Он не включает, впрочем, знания цели, если только оно не служит мотивом действия. Это тоже подтверждает, что в данном случае ни рефлекса, ни инстинкта нет, а есть мотивированное действие животного. Остается сознательное волевое мотивированное стремление к известной ей, свинке, цели. Последовательное сцепление действий, это и есть подход к логическому мышлению. Этот подход я называю способностью морской свинки к умозаключению.

Опыт 3-ий.

В науке очень мало разработан вопрос о влиянии разнородных психических состояний на пищеварительную систему. Не могут ли пролить свет на этот вопрос мои первые опыты с морскими свинками, где перистальтика кишок сыграла особую роль? (Опыт с «Муаровой»). Тем более что сокращение кишечных петель было очевидно произведено непосредственно по воле «Муаровой», несмотря на то, что сами же ученые, указывая на самостоятельную работу кишечного канала, без участия центральной нервной системы, все-таки допускают влияние головного мозга. В подтверждение могу привести несколько случаев. Страх у животных часто выражается в послаблении желудка. Мне часто приходилось это наблюдать в первоначальной дрессировке у диких лисиц. Испуг действует на ослабление мочевого пузыря у забитых собак. Если собака ложится на спину и мочится при первом вашем прикосновении, то эта собака не годится для дрессировки. По крайней мере надо потратить много лет, принимая во внимание великолепную память животных, для исправления этого громадного недостатка. Животные долго помнят болевые ощущения. Мочевые и пищеварительные каналы, благодаря ослаблению задерживающих центров (находящихся в серой коре головного мозга), дают этот эффект и, наоборот, нормально задерживающие центры по воле животного удерживают работу сокращений кишечных петель. Это мы отлично знаем по опыту на себе. Воля играет здесь первенствующую роль. Морская свинка, как показал опыт, напряжением своей воли, сознательно заставляла работать кишечник в нужный для нее момент. Насильственное сокращение кишок у морских свинок оказывается более развито, чем у человека. Ветеринарный врач Московского зоологического сада П. М. Иловайский видел случай, как одна обезьяна, будучи сильно раздражена на стоящих около ее клетки, сначала трясла изо всей силы железную решетку, потом бросала в присутствующих всем находящимся в клетке, и когда в клетке нечего было брать, обезьяна вызывала из себя выделение кала и бросала им в дразнящих ее. Подобный же случай был мною наблюдаем у африканского льва. В цирке Никитина выступала известная укротительница диких зверей Зинида. Клетка-вагон с ее группой африканских львов до ее выступления стояла вблизи конюшни и служила для обзора публики. В антрактах посетители гурьбой теснились около вагона. Я видел несколько раз, как один из восьми великанов, при приближении публики к решетке, скрывался за своими товарищами у задней стенки, подальше от любопытствующих, как бы боясь их. Но когда по звонку публика спешила занимать свои места и отходила от клетки, то львица делалась смелее, и приближаясь к самой решетке, становилась к ней задом и метко пускала струю мочи в зазевавшегося одного из посетителей. Направление своей воли на внутренние органы часто замечается нами у собак в повседневной жизни. Мы видим, как кобеля, обнюхивая на улице стенки домов, выпускают каплю мочи. Это действие животных я объясняю желанием оставить после себя след, который помогает им ориентироваться в пути.

Один ученый даже приписывал собакам целые сложные действия, называя такое поведение собачьей почтой, телеграфом. Якобы собаки посредством этого переписывались между собою, назначая друг другу свидания и т. д., и т. д. Во всяком случае, влияние психики на внутренние органы здесь несомненно. Выбрасывание кала, мочеиспускание и вызывание по желанию рвоты у животных сильно в ходу. У людей эти способности мы очень редко встречаем. В нашей артистической деятельности, например, вызывание рвоты за всю мою жизнь мне привелось видеть только в трех случаях. Это так называемые люди-аквариумы. Артист среди арены на глазах у публики выпивает 30 стаканов воды (конечно, не под ряд, – такое количество воды не поместилось бы в желудке). Артист, наполнив до максимума желудок жидкостью, незаметно выбрасывает ее, наклонившись к цветам, декоративно стоящим сзади, и затем начинает наполнять желудок снова. Опорожнив таким образом все 30 стаканов, стоявших тут же подряд на столе, он начинает эффектно выпускать фонтаном воду изо рта кверху, при чем один из троих ухитрился класть на струю целлулоидный шарик, который быстро вертелся, то опускаясь, то поднимаясь, по желанию экспериментатора. Человек-аквариум, как он именовал себя на афише, проделывал очень ловко еще следующее. Около артиста ставился аквариум с рыбками и лягушками. Экспериментатор ловил из аквариума живых рыбок и лягушек и тут же на глазах публики клал поодиночке себе в рот и проглатывал. Затем задавал вопрос публике: «Что желаете получить ранее, рыбку или лягушку?» И вот по желанию публики во рту артиста появлялась то лягушка, то рыбка. Публика аплодировала, хотя у большинства посетителей это представление вызывало чувство отвращения, а у некоторых даже позыв к рвоте, но, конечно, без фокуса со стороны экспериментатора тут не обходилось. Выпускалось со струей воды содержимое желудка предварительно в закрытый рот и уже путем ощущения в полости рта языком выпускалось по требованию то или другое, т.-е. рыбка, или лягушка.

«В вызывании, по желанию, акта рвоты», – пишет академик И. Р. Тарханов[42], – «главным действующим аппаратом является механизм брюшного пресса, а действие последнего, как известно, состоит в том, что начинают сильно сокращаться мышцы брюшной стенки при сокращенной, т.-е. опущенной и фиксированной грудобрюшной преграде. Последствием подобной игры мышц является сильное надавливание на органы брюшной полости и преимущественно на желудок, из которого и выдавливается имеющееся в нем содержимое. Мышечные стенки самого желудка если и принимают, то лишь самое слабое активное участие в акте рвоты и в пользу этого говорит, по-видимому, тот факт, что если заменить у животных желудок каким-либо пузырем, наполненным водою, то действием брюшного пресса можно и при этих условиях вызвать типичный акт рвоты.

Впрочем, в желудке происходит одно важное, активное явление при акте рвоты. Это расширение входа его, т.-е. того места, которым он соединяется с пищеводом.

Понятно, что если бы это место было сильно сжато, то как бы ни было сильно давление мышц брюшного пресса на желудок, содержимое его не могло бы быть выведено из него в направлении пищевода, а отсюда ко рту. Возможно,, что воля влияет на эту малую, но зато важную часть всего механизма рвоты и что эта способность бывает развита у людей лишь в очень редких случаях». Зато у животных, добавляю я, эту способность мы очень часто замечаем. Собаки, лисы, барсуки часто прибегают к рвоте, дабы освободить желудок от неудобоваримых веществ, на минуту облегчить работу желудка и вновь съесть вырванное. Моя дрессированная росомаха, обжора в полном смысле этого слова, как-то умела и выбрасывать изо рта и почти одновременно выдавливать из желудка через задний проход, прибегая для последнего к надавливанию живота, путем пролезания между клеток и ящиков из-под реквизита.

Третий опыт с «Муаровой» заставляет меня предполагать у животных и еще новые способности проявлять свою волю на внутренний половой орган.

Заставляя очень часто свинку последовательно вынимать свой кал, тянуть себя за лапку, я получил неожиданный результат: утром в клетке у «Муаровой» мы нашли выкидыш.

Мало развитой, приблизительно недельный недоносок лежал на дне клетки с поранениями верхних покровов.

Морда и лапки у «Муаровой» были в крови. По-видимому, «Муаровая» сама себе сделала аборт. Так как самого акта, к сожалению, никто не видал, то и утверждать в положительном смысле я не решаюсь.

Наружный вид у свинки до выкидыша не давал возможности предполагать, что она носит детеныша. И ночью она ни разу не пискнула. Обыкновенно я, лежа в постели, долго пишу; каждый шорох из соседней комнаты, где находится «Муаровая», мне слышен. И в эту ночь я позднее обыкновенного заснул. И в то время, когда служащий пришел убирать комнату, он тоже ничего не слыхал и не видал. Могу только предполагать, что вследствие утрированных действий, очень частых наклонений и потуг для доставания кала, «Муаровая», бывши беременной, могла вызвать и родовые потуги, а затем, при появлении плода, «Муаровая» помогала себе, вытаскивая зубами мертвого детеныша, о чем свидетельствовала кровь на мордочке и лапках «Муаровой».

Во всяком случае, я этот вопрос для себя оставляю открытым.

Вот, приблизительно, те знания и вытекающие из них понятия, которые я составил себе о морских свинках. Но для того, чтобы изучить их детально, проверить себя в своих выводах, а также искать новое в психике животного, я и решил приступить сначала к субъективному, а потом и к объективному исследованию.

Предполагаю, что путем искусственного отбора, по заранее определенному плану, при помощи дрессировки, возможно, производить со свинками опыты по наследственности различных психических явлений, связанных с поступками.

Исследование психики при посредстве дрессировки недрессированных и уже дрессированных животных, по моему, есть новый оригинальный путь к познанию природы наследственности.

Куда этот путь приведет – покажет будущее. Если мой новый способ и не приведет к желанной цели, то, во всяком случае, пропасть бесследно мой труд в этом направлении не может и должен оставить хотя бы какой-нибудь след на общей дороге к знанию.

Мнения других ученых о подходах к познаванию психики животных я привожу далее. В особенности интересными являются суждения по этому вопросу акад. В. М. Бехтерева.