Реформы Петра I: истоки и последствия

Оценка преобразований, осуществленных в царствование Петра Великого (1689—1725), была и остается одной из самых сложных проблем отечественной исторической науки. Еще в начале XX в. В. О. Ключевский писал: «Всякий, кто хотел взглянуть сколько-нибудь философским взглядом на наше прошлое, считал требованием ученого приличия высказать свое суждение о деятельности Петра. Часто даже вся филосо­фия нашей истории сводилась к оценке петровской реформы... Реформа Петра становилась центральным пунктом нашей исто­рии, совмещавшим в себе итоги прошлого и задатки бу­дущего»⁸¹.

Оформившиеся в 30—40-е гг. XIX в. два различных подхода к оценке петровских реформ и отечественной истории в целом обычно связывают с традициями славянофильства, отстаивав­шего мысль об особом пути развития России, и- запад­ничества, основанного на идеях общественного прогресса, закономерности которого одинаковы для всех народов (по край­ней мере, в рамках христианской цивилизации). Противо­поставление западнических и славянофильских общественных идеалов очень схематично; на самом деле внутри каждого из этих течений существовали весьма различные трактовки фило­софских и социальных проблем, причем некоторые мысли­тели, причисляемые к разным (на первый взгляд противо­стоявшим друг другу) группам, сходились во многих своих суждениях⁸ .

Тем не менее с известной долей упрощения можно утверж­дать, что славянофилы воспринимали преобразования Петра I как искусственное вмешательство государственной власти в ход общественного развития, как насильственное перенесение на русскую почву чужеродных идей, обычаев и установлений; западники же исходили из того, что Петр затеял и осуществил полезное для страны дело, ускорив ее развитие и ликвиди­ровав (или уменьшив) «отставание» России от Европы. Понят­но, что в крайних своих выражениях и западническая кон­цепция «прогрессивности» петровских реформ, и славяно­фильская теория «искусственного разрыва» в развитии страны грешат преувеличениями.

Абсолютизация любого научного суждения, признание его единственно правильным препятствует изучению и пониманию исторической действительности. Но из этого вовсе не следует, что нужно вовсе отвергнуть и славянофильскую, и запад­ническую оценку того, что произошло в России в конце XVII — начале XVIII в. Просто необходимо помнить о неод­нозначности проявившихся тогда тенденций духовного, поли­тического и социального развития общества, о сложных взаимосвязях этих тенденций с предшествующей и после­дующей эпохами.

Мнение о том, что Петр привнес в русскую общест­венную жизнь не свойственные ей ранее черты, создал принци­пиально новый государственный аппарат и впервые приобщил русских к достижениям западной цивилизации,— это расхожее мнение сильно упрощает проблему и основано на произволь­ных, далеких от фактов оценках допетровского времени. Очень многие из тех черт общественных отношений, куль­туры и быта, которые стали особенно заметны в эпоху преобразований, были известны в России и прежде.

Политические и социальные неурядицы начала XVII в. силь­но подорвали уверенность подданных московских царей в непогрешимости отечественного государственного устройства. Пренебрежительно-высокомерное или опасливо-настороженное отношение ко всему чужеземному и нетрадиционному продол­жало существовать, но уже не было ни всеобщим, ни безуслов­ным. По-прежнему сильна была тяга к «старине»; так, изме­ной обычаю объяснял несчастья, постигшие Русскую землю в Смутное время, дьяк Иван Тимофеев, автор написанного при царе Михаиле исторического повествования под названием «Временник». Однако уже в царствование первого Романова намечается и другая тенденция: не отказываясь от традицион­ных способов устроения общества и государства, перенимать отдельные западные достижения.

По словам В. 'О. Ключевского, в XVII в. «правительство стало обращаться к иноземцам для удовлетворения наиболее насущных материальных своих потребностей, касавшихся обо­роны страны, военного дела, в чем особенно больно чувство­валась отсталость»⁸³. То же стремление было присуще и Пет­ру, для которого обращение к западному опыту стало средством решения вполне практических- вопросов военного-строительства, снабжения армии, создания флота.

Использование иностранцев на военной службе было не редкостью даже в XVI в., когда, например, чужеземцам пору­чали пушкарское дело. В XVII в. подобная практика расши­рилась. Уже около 1630 г. служившие царю Михаилу инозем­ные полковники Лесли и Фандам занимались вербовкой солдат в Европе. В 1632 г., когда шла Смоленская война с Польшей, в русской армии было шесть пехотных полков иноземного строя. В 1647 г. был отпечатан составленный по западным образцам воинский устав («Учение и хитрость ратного строения пехотных людей»). Голландские мастера организовывали в Москве пушечный завод, а позднее участвовали в строитель­стве первого русского военного корабля «Орел» (1669; в 1670 г. был сожжен казаками Степана Разина).

Как видим, и мысль о строительстве русского флота возникла еще до Петра; точно так же ещё при Алексее Михайловиче (1645—1676) была вполне осознана стратеги­ческая и хозяйственная значимость балтийских берегов и гава­ней. В 1662 г. русская дипломатия пыталась, {правда, без­успешно) договориться с властями Курляндского герцогства о размещении в его портах русских военных кораблей.

Русь не жила в изоляции от европейских воздействий даже во времена монголо-татарского владычества; затруд­ненные в ту эпоху связи, прежде всего с Византией, не прерывались. После Флорентийской унии и турецкого завоева­ния Константинополя (1439 и 1453; см. главу 6) активно развивались отношения и с другими европейскими странами, уже не только иноязычными, но и чужеверными. При Иване IV близ городских стен Москвы возникла Немецкая слобода (немцами на Руси обычно называли и англичан, и голландцев, а иногда всех иностранцев вообще). Создание специального, относительно изолированного поселения для выходцев из Евро-' пы свидетельствовало и о заинтересованности русского прави­тельства в развитии связей с Западом, и о настороженном отношении к «латинянам» и «люторам» (т. е. католикам, исполь­зующим латинский язык в богослужении, и протестантам, в которых русские, не вдаваясь в тонкости европейской Реформации, видели последователей немецкого преобразовате­ля Церкви Мартина Лютера).

Антипольские и вообще националистические настроения, весьма распространенные в первой половине XVII в., ко­нечно, ограничивали возможности полноценного культурного диалога с Западом, но диалог этот все же продолжался. При Михаиле Федоровиче иностранцам вновь запретили сво­бодно селиться в Москве и строить свои храмы в пределах городских стен (1643); ранее возведенные кирки (так русские называли протестантские церкви, от нем. «сНе К1гспе») велено было снести. Опять разрослась Немецкая слобода на реке Яузе—та самая,_; где любил бывать молодой Петр.

Двойственное отношение к западному опыту в XVII в особенно заметно проявлялось в сфере культуры, и образования. Несмотря на сдержанное восприятие Церковью западной уче­ности, в Московском государстве переводили и печатали книги европейских авторов. В начале царствования Алексея Михай­ловича из польских владений были выписаны ученые западно-русские православные монахи Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский, Дамаскин Птицкий; в их задачу входил полный, перевод Библии, с греческого на церковнославянский, Славинецкий и другие монахи переводили также различные энциклопедические сборники и ученые трактаты, .вызывавшие интерес образованных москвичей.

Западнорусские земли (Украина и Белоруссия), входившие в XVII в. в состав Речи Посполитой⁸⁴ , играли большую роль в ознакомлении Московской Руси с европейскими достижениями. Близость языка, общность культуры и веры делали менее подозрительными те книги или нововведения, ко­торые Великороссия получала при посредстве украинцев и бело­русов (несмотря на сомнения московитов, связанные с «латин­ской порчей» западнорусского православия, т. е. с католиче­ским влиянием). Украинская и белорусская культуру, пере­рабатывавшая и синтезировавшая как древнерусские традиции, так и влияния католического Запада и греческого православ­ного Востока, тесно взаимодействовала при этом с культурой московской, великорусской.

Это взаимодействие с «ополяченными» русскими и с Польшей вообще было особенно интенсивным именно в XVI— XVII вв. Культурным связям не мешали ни взаимная враж­дебность, ни почти постоянные войны Московского государства с Речью Посполитой. Поэтому не кажется удивитель­ным, что «западноевропейская цивилизация в XVII в. приходила в Москву в польской обработке, в шляхетской одежде» (выражение В. О. Ключевского)⁸⁵. Взаимная вражда оборачивалась взаимной зависимостью; политические сообра­жения часто побуждали московскую знать, да и самого царя, осваивать польский язык и культуру. Так, царь Алексей, надеясь на возможное династическое соединение Польши и Московско­го государства в результате своего избрания (или избрания своего сына) на трон Речи Посполитой, изучал польский язык; приглашенный в Москву писатель и мыслитель Симеон Полоцкий обучал царских детей латыни и польскому⁸⁶.

Верхи российского общества постепенно привыкали к европейскому комфорту; еще до Петра при дворе вошла в моду одежда западного покроя, вытеснившая русские модели (за образец тогда было взято не немецкое, как при Петре, а поль­ское платье). Театр и танцы (польская мазурка) вошли в быт московской знати еще при Алексее Михайловиче.

Внешние приметы нового не были случайными наслоениями на поверхности российской общественной жизни; само внутрен­нее развитие Московского государства в XVII в. порождало тягу к переменам.

Бунташный XVII век, начавшийся со Смуты, не принес политического и социального мира. Решая грандиозные внешне­политические задачи (начало освоения Сибири, успешная борьба и примирение с Речью Посполитой, стремление обез­опасить южные рубежи), русское общество не смогло, обеспе­чить внутреннюю стабильность. Обозначившийся на Земском соборе 1613 г. компромисс не стал прочной основой сбаланси­рованного социального развития (подробнее см. в главе 8). Со-словно-представительная монархия постепенно обретала черты самодержавия; абсолютистское государство, используя свою естественную роль арбитра в спорах различных обществен­ных сил, сумело подчинить себе все эти силы. Гипер­трофированное, неестественно возросшее вмешательство го­сударства .в социальные отношения стало реальностью еще до Петра; царь-реформатор только слегка упорядо­чил способы этого вмешательства и придал им видимость законности⁸⁷.

Неорганизованный, приобретавший порой дикие формы про­тест социальных низов и варварские карательные акции властей расшатывали самые основы общественного согласия. В принципе были возможны два выхода из создавшегося положения: постепенное ослабление государственного давления на общество, развязывание частной инициативы и обеспечение элементарной сословной (а затем и личной) свободы — или насильственное подчинение всех сословий общегосу­дарственным интересам и явное забвение интересов частных. При наличии традиций деспотической государственной власти более вероятным был второй вариант. Он и лег в основу петров­ских преобразований.

Необходимость серьезных реформ явственно ощущалась многими русскими государственными деятелями предпетровского времени. Очевидно было и то, что западный опыт может стать существенным подспорьем в деле преобразований.

Занимавший видные государственные посты при царе Алексее Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин (ок. 1605— 1680) прославился не только своими успехами на дипломати­ческом поприще, но и смелыми по тому времени реформатор­скими проектами. Знакомый с достижениями западной об­щественной мысли политик полагал, что многое в России мож­но исправить «с примеру сторонних чужих земель». Будучи псковским воеводой (главой администрации), Ордин-Нащокин попытался ввести элементы самоуправления по европейскому образцу. В составленных воеводой «Статьях о градском управлении» предусматривалась передача некоторых судебных и ад­министративных функций выборным представителям горожан.

Почти революционным в то время был отказ царского чинов­ника от надзора за некоторыми сборами, которыми пополня­лась государственная казна. Впоследствии Петр I, не хуже Ордина-Нащокина знакомый с европейской практикой налого­обложения и фискальной системой, использовал сходную кон­цепцию при проведении городской реформы. Но для Петра эле­менты самоуправления горожан и их коллективной ответствен­ности за своевременные выплаты в казну были в основном фискальным средством (от лат. «Нясиз» — «государственная казна»); Нащокин же, не забывая о финансовых нуждах государства, смотрел на проблему несколько шире.

Будучи сторонником протекционистских (покровительст­венных) мер, способствующих развитию ремесел и торговли, Ордин-Нащокин считал необходимым развязать частную ини­циативу, создать условия для народнохозяйственного процве­тания. Этой цели были подчинены многие действия первого отечественного политэконома (так отзывался о Нащокине Клю­чевский); экономические воззрения европейски образованного вельможи отразились в составленном в 1667 г. Новоторговом уставе.

Несмотря на то что царь Алексей благоволил Ордину-Нащокину, тому не удалось осуществить многих своих замыслов (иные из них, как, например, идея замены дворянского ополчения постоянным войском, набираемым из «даточных лю­дей», предвосхищали петровские преобразования). В 1671 г. дипломат, отличавшийся редкой для политического деятеля совестливостью, отказался, вопреки требованию царя, нарушить слово, данное но время переговоров с Польшей. На сле­дующий год А. Л. Ордин-Нащокин постригся в монахи.

Большие, хотя тоже не безграничные, возможности осу­ществить свои планы были у другого реформатора-запад­ника, у князя Василия Васильевича Голицына (1643—1714), ставшего в годы регентства царевны Софьи (1682—1689) фактическим правителем государства. Годы Софьиного прав­ления отнюдь не были временем торжества «боярской реак­ции», как утверждалось в некоторых книгах, изданных в совет­ское время. Голицыну удалось сделать немногое⁸⁸, но для оценки той перспективы, которую стремился открыть перед Россией фаворит царевны, следует учитывать не только свер­шения, но и замыслы, планы, идеи.

Программа преобразований, намечавшихся Голицыным, была изложена им в беседе с польским посланцем Невиллем в 1689 г., незадолго до государственного переворота, приведшего к власти юного Петра. Свидетельства Невилля, подкрепленные собственными призваниями князя Василия Ва­сильевича и сведениями из иных источников, позволяют со­поставить голицынскую концепцию реформ с петровской. Если Петр ставил во главу угла укрепление государства, то Голицын придавал большее значение исправлению нравов и высвобождению хозяйственной и политической энергии под­данных, важнейшим средством решения этой задачи князь счи­тал просвещение, но не ограничивался только сферой образо­вания, распространением знаний и грамотности; Смягчение законов, отказ от средневековых наказаний и осуществление выдвинутой еще Ординым-Нащокиным идеи государственно­го поощрения торговли и ремесел — таковы были важные компоненты голицынских планов.

Через несколько десятилетий после утверждения крепост­ного права и почти за два века до его отмены Голицын уже видел в крестьянской несвободе препятствие на пути общественного развития. Он предлагал освободить земле­дельцев от власти помещиков (неизвестно, распространялся ли этот план и на вотчинные владения, которые, впрочем, к концу XVII в, почти не отличались по своему фактиче­скому статусу от поместий). Умеренная поголовная (подуш­ная) подать со свободных крестьянских хозяйств принесла бы, по мысли князя, немалый доход казне и позволила бы государству взять на себя заботы о содержании служилых дворян. Осуществление этой идеи в принципе могло бы спо­собствовать чрезмерному усилению государства — ничуть не в меньшей степени, чем петровские реформы. Однако надо пом­нить, что в представлении Голицына государство должно 'в первую очередь обеспечивать хозяйственное процветание под­данных, а в системе взглядов Петра — свою собственную мощь, в основном военную.

Голицын, подобно Петру или Ордину-Нащокину, считал важным отказаться от неэффективного дворянского ополче­ния, но, судя по всему, склонялся к концепции наемной армии, содержать которую дешевле, чем помещиков, живущих за счет малопроизводительного труда крестьян.

Итак, к концу XVII в. в русском обществе не только была осознана необходимость перемен, но и сложились неко­торые, еще не совсем отчетливые, представления о программе преобразований. Затевая крутую ломку существовавших в Мо­сковском государстве порядков, Петр отталкивался от реаль­ных проблем и противоречий, а не каких-либо придуман­ных им или позаимствованных в Европе схем.

Тем не менее нельзя признать петровские преобразования естественным результатом предшествующего развития. Наси­лие, ставшее основным инструментом политики Петра Вели­кого, и подчинение всего хода реформ одной, притом произ­вольно навязанной обществу, цели — внешнему усилению го­сударства, возрастанию его военной мощи — придали рефор­мам искусственный, неорганический характер.

Противоестественность многих установлений петровского времени самым непосредственным образом сказалась на ито­гах и последствиях преобразований в целом.

Основными сферам» преобразовательной деятельности Пет­ра были армия, государственное управление и финансы. Реформы, затрагивавшие иные области общественной жизни, были так или иначе подчинены военно-государственным зада­чам. У Петра изначально не было продуманного плана реформ, наличествовали только представления о тех целях, которых он хотел достичь, было стремление превратить Россию в процветающую и грозную державу. Процветание не мыслилось без военной мощи, и такое соединение, даже слияние двух разных задач во многом определило проти­воречивость результатов реформы.

Петр смотрел на мир очень рационально и механисти­чески; он искренне верил в возможность чуть ли не букваль­ного перенесения на русскую почву всего того, что было уместно в иных странах, будь то шведская система админи­стративного деления страны или немецкий покрой платья. Механистический взгляд мешал реформатору понять или хотя бы признать сложную взаимозависимость явлений. Так, Петр был убежден, что для создания — почти что на пустом месте — российской науки (имелось в виду естественнонауч­ное знание) достаточно императорского указа и нескольких выписанных из-за рубежа специалистов.

Тот подход, который оправдывал себя в военном строитель­стве, царь с легкостью переносил во все иные сферы госу­дарственной деятельности. Если можно перенять у неприятеля приемы ведения боя или строительства крепостей, то, полагал Петр, с тем же успехом можно использовать и заимство­ванные государственные органы. Первый русский император стремился управлять государством и обществом так, как хоро­ший командир распоряжается, в своем полку.

Петр Великий во многом походил на тех русских людей XVII в., которые, по словам Ключевского, пользовались пло­дами иноземной цивилизации, «не заглядывая далеко вперед, в возможные последствия своих начинаний, и не допыты­ваясь, какими усилиями западноевропейский ум достиг... тех­нических успехов»⁸⁹. Петр был намного решительнее своих предков и предшественников; если Алексей Михайлович «только развлекался новизной»⁹⁰ , то для его сына новизна ста­ла предметом серьезных устремлений. Последствия же ново­введений очень часто оказывались далеко не столь благотвор­ными, как представлялось их инициатору.

Надо заметить, Петр (по крайней мере в последние годы своего царствования) понимал ущербность реформ, направлен­ных почти исключительно на укрепление государственной власти, и в 1721 г. говорил о том, что настала пора позабо­титься и о благоденствии подданных. Тем не менее государ­ство всегда оставалось в центре петровских преобразовании — не только как их средство, но и как цель.

Петр ослабил те ограничения, которые привязывали чело­века к его сословию, но вырваться яз сословных пут мож­но было только полностью подчинив свои действия и помыслы государственной идее, только заняв место на одной из ступе­нек «Табели о рангах». Реформы не освободили личность, а лишь переподчинили ее, хотя, конечно, и создали более благоприятные условия для служебной бюрократической карье­ры и для интеллектуального развития человека⁹¹.

Неоднозначным было и воздействие петровских преобразо­ваний на развитие государства. Петр нуждался в механизме пополнения казны и на первых порах был озабочен именно этой, фискальной проблемой. Затем естественное для царя-самодержца стремление добиться правильного и быстрого ис­полнения высочайших распоряжений заставило взглянуть на органы управления более широко. Петр первым из русских монархов вполне осознал, что государство нельзя пол­ностью отождествлять с государем, что государь служит державе, а не только владеет ею (подобная мысль возника­ла в умах русских людей и раньше, в XVI—XVII вв., но недвусмысленное признание получила лишь в законодатель­стве начала XVIII в.).

В ходе административных реформ, начатых без • четкого плана, всё же постепенно оформилась концепция создания стройного, слаженно функционирующего государственного ме­ханизма⁹². Осуществить эту концепцию Петр не смог — и из-за собственных многочисленных ошибок, которые прихо­дилось спешно, на ходу исправлять, и из-за несоответствия замыслов и наличных ресурсов (в России не могла вдруг появиться высококвалифицированная бюрократия; русские купцы, которым Петр хотел поручить ряд государственных функций, связанных с городскими денежными сборами и судом, не прошли многовековой школы западноевропейского самоуправления).

Реформируя государство, Петр явно недооценил роль правовой системы. Старые установления, содержавшиеся в Со­борном уложении 1649 г., не были всерьез пересмотрены. Новые указы просто возникали рядом со старыми правовыми нормами, причем одни законодательные акты противоречили другим; все это создавало обстановку юридической сумятицы и путаницы. Не слишком настойчивые попытки привести в по­рядок запущенное законодательство были безрезультатными. Ни созданная в 1700 г. комиссия, на которую возлагалась обязанность систематизации законов на основе Уложения 1649 г., ни Сенат, которому в 1719 г. было дано поручение создать новый кодекс с учетом шведского правового опыта, не могли справиться со своими задачами. Сам же царь продол­жал руководствоваться не правовым подходом к решению общественных проблем, а соображениями пользы. Право подчинялось злободневным нуждам, законы писались и переписывались по произволу монарха. Неумение высшей власти уважать закон и постоянное пренебрежение юриди­ческой процедурой формировали правовой нигилизм исполни­телей закона, низших чиновников, подданных. Возникала «молчаливая круговая порука беззакония»⁹³.

Свойственное Петру утилитарное, прагматическое отноше­ние к закону как к инструменту власти во многом опреде­лило дальнейшее развитие российской государственности, ко­торая лишь постепенно, очень медленно обретала правовые черты. Самодержавие весьма неохотно шло даже на такие самоограничения, которые характерны для «полицейского го­сударства», власти которого, издавая удобные для них (а не для общества) законы, все-таки сами их соблюдают.

Государство в послепетровской России оказалось противо­поставленным обществу. Это не было чем-то совершенно но­вым в отечественной истории, но возникшая в результате реформ надсословная бюрократия, слабо укорененная в тра­диционных структурах, взяла на себя чрезвычайно широкие функции именно тогда, когда в обществе начала формиро­ваться тяга к известной независимости личности от го­сударства.

Реформы Петра стали исходным пунктом двух во многом противоположных процессов. Именно в начале XVIII в. полу­чило мощный импульс огосударствление общественной жизни; но одновременно потрясения петровской эпохи и внезапное расширение культурного горизонта образованных слоев об­щества стимулировали развитие критического отношения к со­циальному и политическому строю созданной Петром империи. Эта вторая тенденция таила в себе большой антигосударст­венный потенциал. Либеральные вельможи екатерининского времени, вольнолюбивые офицеры-декабристы, мыслители николаевской эпохи, революционеры и радикально настроен­ные интеллигенты пореформенной России — все эти оппози­ционные властям силы складывались в новой культурной среде, характерные черты которой проявились именно при Петре Великом.

Конечно, и до Петра существовала интеллектуальная оппозиция власти (достаточно вспомнить хотя бы князя Андрея Курбского), но не было условий, превращающих оппозицию в неизбежность и выталкивающих в ее ряды многих ярких представителей политической и культурной эли­ты. Глубина противостояния бюрократического государства и значительной части этой элиты бывала различной, было нема­ло попыток примирения двух начал — государства и общества, были времена (например, в царствование Александра II), способствовавшие компромиссу, но трагическая раздвоенность социального организма оставалась постоянной чертой отечест­венной действительности.

Эта раздвоенность, проявившаяся уже в послепетровское время, не сводилась к идейному размежеванию внутри элиты. Петр невольно способствовал культурному обособлению об­разованного меньшинства, приобщившегося к западной цивили­зации, от большинства, хранившего верность заветам старины.

Европеизация меньшинства первоначально была довольно внешней и искусственной. Тот синтез чужеземного и отечест­венного, старого и нового, который был характерен для строя мысли А. Л. Ордина-Нащокина или В. В. Голицына, оказался недоступен посредственному офицеру из дворян или купеческо­му сыну, поступившему на государственную службу. Отечест­венная традиция интеллектуального постижения мира, духов­ного его осмысления была очень слаба и поддерживалась в основном немногими представителями православного духо­венства.

Светская образованность (вырастающая из собственных раздумий, а не из усвоения готовых истин) делала в России только первые шаги. Без посредничества «книжных» монахов и священников (в том числе выходцев из украинских и бело­русских земель) большинство мирян не могло воспринять не только западных веяний, но и отечественной религиозной и культурной традиции. Приверженность православию для мно­гих была в основном привычкой к обрядам. Усваивая про­пагандируемые Петром европейские знания, по преимуществу прикладного характера, такие люди - впервые приобщались к культуре, выходящей за рамки поверхностной религиозности.

Большинство же населения — крестьяне, посадские люди — оставалось вне сферы цивилизаторской деятельности Петра и отвергало европейские нравы как «барские забавы». Куль­турная деятельность духовенства в петровское и после­петровское время не, смогла приобрести необходимых масшта­бов из-за очень непродуманной церковной реформы.

Петр был несомненно православным (несмотря на его кощунственные порой развлечения), но смотрел на Церковь по преимуществу с государственной точки зрения. Огосу­дарствление, столь последовательно проводившееся Петром во всех сферах общественной жизни, коснулось и религии. Петр хотел превратить Церковь в одно из государственных ве­домств и подчинить ее царской власти. Политические притяза­ния некоторых русских патриархов XVII в. вызывали беспокой­ство Петра, поэтому он постепенно упразднил саму должность предстоятеля Церкви. После смерти патриарха Адриана (1700) царь не разрешил избрать ему преемника, а в 1721 г. заменил высший в церковной иерархии пост коллегиальным органом — Синодом (в проекте регламента этот орган имено­вался Духовной коллегией, но затем получил более высокий ста­тус, чем другие коллегии). Синод постепенно превратился в орган не столько церковный, сколько государственный. (Уже в послепетровское время обер-прокурор Синода, свет­ский чиновник, стал фактическим главой этого собрания высших иерархов и светских лиц.)

Государство подчинило Церковь, ослабленную расколом (он стал непреложным фактом после церковного собора (1666— 1667 гг.), и сильно затруднило ее деятельность. Осуществлен­ная по протестантскому образцу реформа церковной органи­зации пагубно сказалась на приходской жизни, на деятель­ности школ (народное образование традиционно считалось делом духовенства; светские школы, создававшиеся при Петре, возникали почти исключительно в городах и обучали только меньшинство населения). Духовенство само нуждалось в более основательном образовании, но подчинение Церкви государству не слишком благоприятствовало просветительской деятельности немногих ученых епископов и священников (хотя Петр и не препятствовал такой деятельности, тре­буя лишь политической лояльности)⁹⁴.

Невольным итогом культурных и религиозных реформ на­чала XVIII в. стала поверхностная европеизация меньшин­ства, сопровождавшаяся его отрывом от • традиционной куль­туры (которую в течение сотни лет после Петра поддержи­вало в основном духовенство, не вполне готовое к этой ро­ли). Одновременно консервировалась прежняя малообразован­ность большинства, так как государство, несмотря на просве­тительский пафос, долгое время не предпринимало серьезных усилий для организации массовых школ.

Петр, конечно, не _ мог предвидеть отдаленных и косвен­ных последствий своих преобразований. Нелепо и антиисто­рично выводить пугачевщину из нежелания Петра освободить крепостных, а истоки распространения в России европейских революционных теорий искать в петровском «западничестве». Петровские реформы не предопределили раз и навсегда развитие страны, но все же обозначили вероятное направле­ние этого развития.

10. Крепостное право и попытки социальной реформы в
XVIII—XIX веках

Характерные для средневекового общества формы социаль­ного и правового неравенства были известны на Руси еще в киевские времена. Тогда же возникли различные ти­пы зависимости сельских жителей от землевладельцев.Некоторые историки полагали, что в Киевском госу­дарстве существовали и отдельные черты крепостной зависи­мости, но это мнение, не подтвержденное достаточно убе­дительными фактами, отвергается большинством ученых. Ни закупал, которые получали от землевладельца ссуду и затем отрабатывали ее; ни рядовичи, заключавшие договор о выпол­нении сельскохозяйственных работ; ни общинники-смерды, добровольно или в результате прямого насилия бравшие на себя какие-либо хозяйственные обязательства перед князем, дружинником, боярином,— никакие категории зависимого крестьянства в киевские времена не были крепостными, т. е. юридически привязанными к земле или к личности земле­владельца.

В личной зависимости от господина находились холопы (обращенные в рабов пленники, несостоятельные должники, дети холопов, а также' люди, поступившиеся своей свободой

-добровольно, за деньги или за гарантированный прокорм). Но холопы обычно не занимались сельскохозяйственными работами, а были слугами, иногда воинами или доверенными людьми своих господ. Использование холопского труда на

земле стало более или менее обычной практикой, вероятно, только в XV—XVI вв., т. е. тогда, когда уже серьезно измени­лось и положение большинства населения.

Стремление вотчинников .прикрепить крестьян к земле, т.е. обеспечить себя и своих наследников дармовыми рабочими руками, должно было возрасти в феодальный (удельный) период, когда поземельная зависимость (связанная с тем, что крестьянин .получал надел на земле феодала или продол­жал пользоваться таким наделом после смерти своего отца)

во многих случаях, почти совпадала с зависимостью поддан­ного от государя (понятия вотчины и государства в то время очень сблизились). Однако в условиях раздробленности, когда земледелец, недовольный своим вотчинником, легко мог за

несколько дней, а то и несколько часов добраться до вла­дений соседнего князя, получить там надел и сельскохозяй­ственный инвентарь, иногда даже ссуду на обзаведение хо­зяйством,— в таких условиях трудно было обеспечить реаль­ное прикрепление крестьян к земле или к личности феодала. Попытки ограничить крестьянские переходы стали более или менее успешными лишь в XV в.

В 1497 г. в Судебнике Ивана III было зафиксировано право крестьянина покидать прежнего землевладельца лишь в течение двух осенних недель; расчеты, связанные с крестьян­ским выходом, или отказом, начинались за неделю до 26 ноября (Юрьева дня) и завершались через неделю после этой даты. Это правило, сложившееся на практике задолго до составления Судебника, распространялось на всю территорию, подвластную великому князю (в Псковской земле, союзной с Москвой, но еще сохранявшей известную самостоятельность, действовала сходная норма, только дата перехода была иной).

Право выхода формально сохранялось в течение полутора веков после Судебника Ивана III, но реализовать его станови­лось все сложнее и сложнее. Обычно крестьянин считался лишь временным владельцем надела и за пользование им должен был отдавать часть продуктов своего труда в натуральной, иногда денежной форме (оброк), а также обрабатывать землю вотчинника или помещика, ухаживать за его скотом, снабжать его дровами и т.п. (барщина, или изделье). Но очень часто хозяйственные отношения владельца земли и работника услож­нялись ссудами, расчетами за сломанный господский инвен­тарь, недоимками (невыплаченные оброчные суммы); прежде чем переселиться на новое место, нужно было распла­титься со всеми долгами, которые иногда накапливались годами и десятилетиями.

Те работники, которые не пользовались землей из поко­ления в поколение, а впервые садились на выделенный им участок, обычно заключали договоры (порядные записи), в которых могли оговариваться какие-то особые условия расторжения соглашения.

В 1550 г. в Судебнике Ивана IV был юридически оформлен новый порядок исчисления пожилого, т. е. выплат, которые должен был сделать уходивший от землевладельца работник. Насколько можно судить, размер пожилого в середине XVI в. зависел от количества лёт, в течение которых крестьянин рабо­тал на земле. Если пользование наделом было наследствен­ным или очень длительным, то расплатиться с землевладель­цем было попросту невозможно. В этом случае крестьянин был вынужден или мириться с теми условиями, на которых он пользовался наделом, или — если эти условия казались ему вовсе невыносимыми — бежать⁹⁵.

Бегство крестьян с частновладельческих земель стало серьезной проблемой в XVI в. Некоторые бежали на окраи­ны государства, на вновь присоединенные территории или на постепенно осваиваемые земли. Потоки беглых, вливавшихся в пеструю толпу свободных гулящих людей или казаков, ста­новились фактором колонизации северных, восточных и юго-восточных областей. Колонизация, на протяжении многих ве­ков влиявшая на социальное и политическое развитие рус­ских земель, оказала заметное воздействие и на становление крепостного права. Возможность переселения в отдаленные районы, где разыскать беглого было нереально, с одной сто­роны, сдерживала фактическое закрепощение крестьянства, а с другой — побуждала землевладельцев добиваться законо­дательного оформления своего права свободно распоряжать­ся трудом и судьбами сельских жителей.

Бегство на окраины государства было предприятием слож­ным и опасным, на которое не так уж часто отваживались земледельцы, привыкшие к размеренному оседлому существованию и обремененные семьями. Для таких крестьян более простым способом перемены участи <