Литературность вне литературы

Вторая причина заключается в том, что разграничение не является принципиальным, поскольку в теоретических трудах раскрывается так называемая «литературность» внелитературных явлений. Качества, которые зачастую считаются присущими литературе, оказываются жизненно важными для продуктов внелитературной деятельности. Например, дискуссии о природе исторического мышления¹ основыва­ются на методах осмысления сюжета. Характерно, что историки не предлагают нам объяснений в духе научных прогнозов. Они не утвер­ждают, что при наличии А и Б с необходимостью произойдет В. Они показывают нам, как одно явление влечет за собой другое, и говорят, например, о том, почему началась Первая мировая война, а не почему она должна была начаться. Получается, что логика исторических объяс­нений сродни логике литературного повествования, которая раскры­вается в ходе течения сюжета: описывается начальная ситуация, ее развитие и осмысленное разрешение, так что становится понятным, что привело к тому или иному событию.

Короче говоря, моделью исторического исследования служит лите­ратурное повествование. Слушателю или читателю повествования не­трудно определить, имеет ли сюжет смысл, хорошо ли согласуются друг с другом его части, завершено ли произведение. Если одна и та же мо­дель, одни критерии осмысленности и значимости применимы как к литературным, так и к историческим повествованиям, то разграниче­ние их не представляется насущной теоретической проблемой. Сход­ным образом теоретики осознали значимость во внелитературных текстах – будь то отчеты Фрейда о случаях применения психоанализа или философские трактаты – таких риторических приемов, как метафо­ра, которые считались жизненно важными в литературе, но в текстах другого рода часто воспринимались исключительно как украшения.[25]

Показывая, как риторические тропы и фигуры помогают оформить мысль в текстах, предположительно не принадлежащих литературе, теоретики раскрывают силу литературности; тем самым размывается различие между литературными и внелитературными текстами.

Однако сам факт, что я, описывая сложившуюся ситуацию, говорю о «литературности» во внелитературных текстах, подтверждает, что понятие литературы по-прежнему весомо, и мы не можем к нему не прибегать.

В чем вопрос?

Выходит, что мы вернулись к ключевому вопросу: «Что такое лите­ратура?». Этот вопрос не снят. Но какого рода этот вопрос? Если его задает пятилетний ребенок, ответить на него легко. Мы скажем: «Ли­тература – это рассказы, стихи, пьесы». Но если этим вопросом зада­ется теоретик литературы, то понять, о чем он спрашивает, гораздо сложнее. Может быть, его интересует общая природа данного предме­та – литературы, которую он отлично знает. Что собой представляет данный предмет или данная деятельность? Как они функционируют? Каким целям они служат? Тогда вопрос «Что такое литература?» тре­бует не определения, а анализа, даже рассуждения о том, для чего че­ловек вообще обращается к литературе.

Но вопрос «Что такое литература?» может относиться и к отличи­тельным характеристикам произведений, считающихся литературны­ми. Что отличает их от произведений внелитературных? Что отличает занятия литературой от других видов деятельности или времяпрепро­вождения? Этот вопрос люди могут задавать в том случае, если они должны решить, какие книги им читать. Вероятно, однако, у них уже есть определенное представление о том, что считается литературой, и они хотят узнать другое: существуют ли существенные черты, свой­ственные всем литературным произведениям?[26]

Это непростой вопрос. Теоретики сражаются с ним, но без видимо­го успеха. Причины увидеть легко: произведения художественной ли­тературы имеют самые разные формы, объем, и многие из них имеют больше общего с текстами, которые литературой не считаются, нежели с теми, которые признаются литературными. Например, «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте больше похожа на автобиографию, чем на со­нет, а стихотворение Роберта Бернса больше напоминает народную песню, чем шекспировского «Гамлета». Есть ли у стихов, пьес и романов такие общие качества, которые отделяют их от, допустим, песен, протоколов и автобиографий?

Исторические вариации

Даже самое поверхностное обозрение исторической перспективы еще больше осложняет вопрос. В течение двадцати пяти столетий люди со­здавали то, что мы сегодня называем литературой, но современный смысл слова «литература» возник около двухсот лет назад. До 1800 года тер­мин «литература» и его аналоги в различных европейских языках озна­чали «письменные труды» или «книжность». Даже сегодня, когда ученый говорит, что «литература по эволюции очень обширна», он имеет в виду не романы и стихи, а только то, что о данном предмете очень много на­писано. Труды, которые сегодня изучаются как литература на уроках латыни или английского языка в школах и университетах, когда-то рас­сматривались не как особый вид письменных произведений, а как об­разчики мастерского использования языка и риторических приемов. Они включались в более широкую категорию образцов письма и мыш­ления наряду с речами, проповедями, историческими и философскими трактатами. От студентов не требовалось разбирать их, как сегодня мы разбираем литературные произведения, раскрывая, «о чем» они. На­против, учащиеся заучивали их наизусть, изучали их грамматику, ис­пользованную аргументацию, определяли риторические приемы, которые встречались в тексте. Такие произведения, как «Энеида» Вер­гилия, которые сегодня изучаются как художественная литература, при­близительно до 1850 года воспринимались совершенно иначе.

Бытующее на Западе в наши дни представление о литературном произведении как о порождении творческого воображения восходит к немецким романтикам конца XVIII века. [27]

Если нам нужен конкретный источник, можно обратиться к книге французской баронессы ма­дам де Сталь «О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями». Но даже если мы ограничимся последними двумя столетиями, то увидим, что категория «литературы» ускользает от нас. Сочла бы мадам де Сталь литературой, скажем, стихотворения, похо­жие на обрывки обыкновенных разговоров, лишенные метра или чет­кого ритма? А если мы обратимся к неевропейским культурам, вопрос о том, что считать литературой, невообразимо осложнится. Заманчиво было бы не ломать себе голову и договориться: литература - это все, что в данной культуре считается литературой, то есть все то, что экс­перты признают принадлежащим литературе.

Разумеется, такой вывод совершенно неудовлетворителен. Он лишь меняет форму вопроса, а не разрешает его. Вместо того чтобы спра­шивать: «Что такое литература?», мы должны спросить: «Что побуж­дает нас (или какое-либо иное общество) относить то или иное произведение к литературе?» Существуют, впрочем, и другие катего­рии, которые основываются не на определенных качествах, а лишь на критериях, различных для всех общественных групп². Например: «Что такое сорняк?». Есть ли это некая квинтэссенция «сорности», что-то je пв sais quoi, что объединяет все сорняки и отличает их от не-сорняков? Каждый, кому доводилось пропалывать сад, знает, как сложно отличить сорную траву от не-сорной, и может спросить, есть ли тут секрет. В чем он? А секрет в том, что секрета нет. Сорняки – это расте­ния, которые не должны расти в саду, по мнению садовника. Если вы заинтересуетесь сорняками, станете искать сущность «сорности», то напрасно потратите время, доискиваясь до ботанических характерис­тик сорняков, докапываясь до их отличительных форм или физичес­ких свойств, делающих то или иное растение сорняком. Нет, вам потребуется провести исторические, социологические, может быть, даже психологические изыскания о сортах растений, которые признаны не­желательными разными социальными группами в разных областях.

Вероятно, литература подобна сорняку.

Но такой ответ не снимает вопроса. Просто вопрос звучит теперь так: «Что в нашей культуре побуждает считать произведение литера­турным?»[28]

Как установить, является ли текст художественным? Вы сталкиваетесь со следующим предложением:

Мы водим хоровод и предполагаем,

А Тайна в центре сидит и знает.

Важно, где вы это предложение встретили. Если оно напечатано на вкладыше к упаковке китайского печенья, вы можете счесть его за­шифрованным предсказанием судьбы, а если оно приводится в каче­стве примера (как в этой книге), то вы будете искать его смысл в знакомой вам языковой сфере. Может быть, это загадка, и вас призы­вают отгадать, что такое Тайна? А вдруг это реклама чего-то, обозна­ченного словом «Тайна»? Рекламные объявления нередко бывают рифмованными («Уинстон» курить – замечательно жить») и имеют за­гадочную форму, чтобы заинтриговать потребителя. Но это предло­жение представляется оторванным от определенного контекста, как, например, продажа конкретного продукта. Этот факт, а также наличие рифмы и относительно регулярного ритма, то есть правильного чере­дования ударных и безударных слогов, позволяет предположить, что перед нами стихотворение, частичка литературы.

Однако здесь кроется очередная дилемма: так как у рассматривае­мого предложения нет самоочевидной практической нацеленности, существует возможность того, что оно принадлежит литературе. Но разве мы не можем добиться того же эффекта, извлекая другие пред­ложения из контекста, в котором их роль очевидна? Предположим, мы выписываем предложение из инструкции, рецепта, рекламного объяв­ления, газеты и помещаем его здесь без контекста:

Тщательно размешайте и подождите пять минут.

Литература ли это? Сделал ли я эту фразу художественной, когда извлек ее из практического контекста? Возможно, но это далеко не ясно. Кажется, чего-то здесь недостает. В предложении нет ресурсов, с которыми можно было бы работать. Наверное, чтобы сделать его частью литературы, нужно представить себе заглавие, отношение ко­торого к строчке ставило бы задачу и будило воображение: например, «Тайна» или «Свойство милосердия».[29]

Что-нибудь подобное помогло бы, но фрагмент предложения вроде «Сладкая слива утром на подушке» как будто имеет больше шансов на то, чтобы считаться литературой, поскольку он не может быть ничем иным, кроме как образом, который притягивает определенное внима­ние, требует усилия воображения. Такой эффект производят высказы­вания, в которых соотношение формы и содержания дает потенциальную пищу для размышления. Так, первое предложение в философской кни­ге У. О. Куайна «С точки зрения логики» предположительно может быть сочтено стихотворением:

Любопытная вещь

в онтологической задаче - это

ее простота.

Помещенное на странице подобным образом, окруженное пугающим умолчанием, это предложение привлекает определенное внимание, которое мы могли бы назвать литературным: возникает интерес к сло­вам, к их соотнесенности, их применению и в особенности интерес к тому, как соотносится содержание высказывания с его формой. Та­ким образом, это предложение как будто соответствует современному представлению о стихотворении и заслуживает внимания, которое сегодня привлекает литература. Если кто-нибудь произнесет при вас это предложение, вы спросите: «Что вы имеете в виду?» Но если вы отнесетесь к нему как к стихотворению, возникнет иной вопрос: не что имел в виду автор, а что означает само стихотворение? Как функ­ционирует язык? Какой эффект производит это предложение?

Изолированная первая строчка («Любопытная вещь») может выз­вать следующие вопросы: о какой вещи идет речь и что для вещи зна­чит быть любопытной. «Что такое вещь?» – одна из проблем онтологии, учения обо всем существующем. Но слово «вещь» в сочетании «любо­пытная вещь» обозначает не физический объект, а что-то вроде отно­шения, аспекта, который существует не в том смысле, в каком существуют камень или дом. [30]

Данное предложение выражает одобре­ние простоты, но, похоже, само отказывается от этого качества, причем неопределенность этой вещи демонстрирует угрожающую слож­ность онтологии. Но, может быть, сама простота стихотворения, кото­рое заканчивается на слове «простота», словно больше ничего и не нужно говорить, придает достоверности этой неправдоподобной «про­стоте». Во всяком случае, предложение, изолированное таким обра­зом, открывает простор для интерпретаций, ассоциирующихся с литературой. Именно такой деятельности я и уделяю здесь место.

Что могут добавить к нашему представлению о литературе подоб­ные мысленные эксперименты? Прежде всего, они демонстрируют тот факт, что, будучи изолированным от контекста, некоторый фрагмент может восприниматься в качестве литературы (для этого фрагмент должен обладать определенными качествами, которые бы делали воз­можной такую интерпретацию). Если литература – это текст без кон­текста, лишенный каких-либо функций и не преследующий практиче­ских целей, то он сам по себе является контекстом, который провоци­рует особый тип восприятия. Так, читатели ожидают потенциальной сложности и ищут скрытые значения, не допуская, что, например, выс­казывание имеет целью просто проинструктировать их. Описать «ли­тературу» – значит проанализировать ряд допущений и операций по интерпретации, которые читатели могут произвести над текстами по­добного рода.

Литература как предмет договора

Одна из существенных договоренностей, которые становятся явными при анализе повествования (от житейских анекдотов до больших ро­манов), проистекает из принципа с угрожающим названием «принцип сверхзащищенного сотрудничества» (hyper-protected cooperative principle)³, но на деле все обстоит довольно просто. Акт общения мо­жет состояться при следовании базовой договоренности о сотрудни­честве его участников друг с другом, поэтому то, что один человек говорит другому, скорее всего, имеет отношение к предмету коммуни­кации. [31]

Если я спрашиваю, хорошо ли учится Джордж, а вы отвечаете: «Он обычно пунктуален», я исхожу из того, что вы сотрудничаете со мной и, следовательно, ваш ответ связан с моим вопросом. Я не стану жаловаться «Вы не ответили на мой вопрос», а приду к заключению, что вы ответили мне в непрямой форме и намекнули на то, что об ус­пехах Джорджа в учебе можно сказать мало хорошего. Таким образом, я исхожу из идеи сотрудничества, если только не имеется неопровер­жимых доказательств отсутствия такового.[32]

Сегодня литературное повествование может рассматриваться как один из вариантов более обширного класса высказываний – «повествовательно-демонстрационных текстов», то есть высказываний, зна­чимость которых для слушателя заключается не в содержащейся в них информации, а в том, «достойны ли они быть высказанными». Вне за­висимости от того, рассказываете ли вы анекдот приятелю или пише­те роман для грядущих поколений, вы совершаете нечто отличное от того, что совершаете, допустим, давая показания в суде. Вы старае­тесь создать историю, которая должна показаться слушателю «сто­ящей», иметь для него некоторое значение, развлечь его или доставить ему удовольствие. Литературные произведения отличает от прочих повествований то, что они прошли стадию отбора: их публикуют, редактируют, переиздают, и читатель встречается с ними в уверенности, что другие люди нашли их «достойными». Следовательно, принцип сотрудничества «сверхзащищен». Мы можем обнаружить в произве­дении сколько угодно темных мест, очевидных несоответствий, и все-таки не приходим к выводу, что в произведении нет смысла. Читатель предполагает, что в литературе языковые трудности служат в конеч­ном счете коммуникативной цели. Он не считает, что пишущий или го­ворящий не сотрудничает с ним, как мог бы подумать при других обстоятельствах; он старается вникнуть в те фрагменты, в которых не соблюдены принципы коммуникативности, и исходит из того, что дан­ные принципы отвергнуты ради достижения каких-то особенных ком­муникативных целей. «Литература» – это родовое обозначение, которое заставляет нас предполагать, что усилия, затраченные на чтение, «оку­пятся». И многие качества литературы обусловлены готовностью чита­телей уделять внимание произведению, разбираться в неясностях и не спрашивать в первый же миг: «Так что же вы имели в виду?»

Итак, мы можем заключить, что литература – это речевой акт или текстуальное явление, которое привлекает внимание определенного рода. Она противопоставлена информативному сообщению, вопросу или обещанию. Чаще всего читатель причисляет то или иное произве­дение к корпусу художественной литературы потому, что встречается с ним там, где встреча с литературой ожидаема: в сборнике стихов, в литературном разделе журнала, в библиотеке или книжном магазине.[33]

Загадка

Но здесь перед нами встает новая загадка. Нет ли особых способов организации языка, которые подсказали бы нам, что перед нами – литература? Или же сам факт нашего знания о том, что мы имеем дело с произведением художественной литературы, заставляет нас уделять данному тексту такое внимание, какого мы не уделяем газетам, так что в итоге мы находим в произведении особые принципы организации и скрытые смыслы? Несомненно, мы можем утверждать, что правомер­ны оба объяснения: бывает, что предмет нашего внимания обладает качествами, которые делают его литературным произведением, а бы­вает и наоборот: литературный контекст заставляет нас отнести дан­ное высказывание к художественной литературе. Но высокая языковая организация вовсе не обязательно предполагает, что данное произ­ведение является художественным: высший уровень организации мы найдем в телефонном справочнике. Акт волеизъявления сам по себе не может сделать некое высказывание частью литературы: я не в со­стоянии достать свой старый учебник химии и читать его как роман.

С одной стороны, понятие «литературы» не является рамкой, в ко­торую помещен язык: не всякое предложение может считаться худо­жественным, даже будучи представленным на книжной странице как стихотворение. Но, с другой стороны, многие литературные произведения не выделяются на фоне иных форм использования языка. Они функционируют особым образом, поскольку им уделяется особенное внимание.

Таким образом, мы имеем дело со сложной структурой. Перед нами – две различные перспективы, которые пересекаются, частично совпа­дают, но, по-видимому, не сливаются. Мы можем говорить о том, что литературный язык обладает особыми чертами или свойствами, и мо­жем считать литературу продуктом неких договоренностей и объек­том, который приобретает приписываемые ему качества при условии особого внимания к себе. Ни один из указанных вариантов решения проблемы не совместим с другим; нам приходится колебаться между ними. Я могу выделить пять точек зрения на природу литературы, принадлежащих различным теоретикам. Итак, рассмотрим пять определений, каждое из которых влечет за собой другое.[34]

Природа литературы

1. Литература как «передний план» языка

«Литературность» – это качество, предполагающее особую организа­цию языка, которое и отличает художественное высказывание от со­общений иного характера. Литература пишется языком, который выдвигает на первый план сам себя, делает себя особенным, атакует вас: «Смотрите! Я – язык!», так что вы не можете забыть, что имеете дело с языком, оформленным особым образом. В частности, звуковая организация стихотворения устроена таким образом, чтобы заставить читателя с ней считаться. Приведем начало стихотворения, которое его автор, Джерард Мэнли Хопкинс, назвал «Инверснейд»:

Этот бурый загар, дрожь конского крупа,

Этот рык, что дрожит, прыгая круто,

Клочьями, крошевом руно этой пены

Сползает в озерный свой дом постепенно.

Пер. А. Парина. Цит. по : Прекрасное пленяет навсегда. М.: 1988. С. 346.

Особая значимость эвфонического оформления – ритмического по­вторения звуков в словах «бурый... крупа... круто... крошевом... руно... озерный» – и необычное отглагольное существительное «кро­шево» дают нам понять, что перед нами языковая структура, организованная таким образом, чтобы привлекать внимание читателя к языку как таковому.

Но, несомненно, во многих случаях читатель не замечает, что язык произведения организован определенным образом, если произведе­ние заранее не причислено к корпусу художественной литературы. В банальную прозу мы не вслушиваемся. Но внезапное появление риф­мы заставляет прислушаться и к ритму. [35]

Рифма, явный признак литературности, заставляет нас отметить, что ритм присутствовал здесь все время. Если текст осознается как художественный, то мы склонны ожи­дать подчеркнутого звукового оформления или других видов особой организации языковой структуры, которые мы обычно не замечаем.

Литература как взаимодействие языковых уровней

В художественном произведении разнообразные элементы и языко­вые составляющие вступают в сложную систему взаимоотношений. Когда я получаю письмо с просьбой об участии в каком-нибудь дос­тойном деле, я, конечно, не предполагаю, что звучание его текста яв­ляется отражением смысла, но в литературном произведении существуют отношения – усиления, контраста или противоречия – между различными уровнями: звучанием и значением, грамматичес­кой организацией и тематикой. Рифма, сопоставляя слова («предпо­лагаем – знает»), создает взаимосвязь их значений (является ли «знание» противоположностью «предположения»?).

Впрочем, понятно, что ни первый, ни второй тезисы, ни оба вместе не дают нам определения литературы. Не всякое литературное произ­ведение выдвигает, в соответствии с первым тезисом, языковые сред­ства на передний план (подобного мы не наблюдаем во многих прозаических произведениях); языковые изыски еще не делают про­изведение литературным. Скороговорки вроде «Шла Саша по шоссе и сосала сушки» литературой вроде бы не считаются, но при этом при­влекают внимание своей языковой организацией. В рекламных объяв­лениях языковые средства часто привлекают больше внимания, чем в лирике, и различные уровни их структуры могут больше зависеть друг от друга. Выдающийся филолог Роман Якобсон считал образцом «по­этической функции»⁴ языка не стихотворную строку, а лозунг, соста­вивший основу президентской избирательной кампании Дуайта (Айка) Эйзенхауэра: «Дай-ка мне Айка». В этом слогане благодаря игре слов имя Айк уже содержится в требовании «Дай-ка». Таким образом, необ­ходимость избрания Айка подразумевается самой языковой структурой. [36]

Выходит, взаимосвязь различных языковых уровней играет роль не только в литературе, однако именно в ней отношения между формой и зна­чением, грамматикой и тематикой особенно напряженны и значимы. Исследуя вклад каждого элемента в создание целого, мы обнаружим их взаимодействие и гармонию – или противоречия и диссонанс.

Суждения о природе литературности, основывающиеся на представ­лении об особом языке художественной литературы или на идее вза­имодействия отдельных его элементов, не дадут, например, марсианам достаточных оснований для различения литературных и нелитератур­ных произведений. Эти тезисы, как и большая часть утверждений о природе литературы, привлекают внимание к тем ее чертам, которые предположительно являются основополагающими. Согласно рассмот­ренным идеям, изучение литературы есть прежде всего изучение язы­ковых структур, а не исследование авторской психологии или раз­мышления о породившем данное произведение обществе.

Литература как вымысел

Одна из причин неодинакового восприятия литературного произве­дения различными читателями заключается в том, что литература ха­рактеризуется особым отношением к миру, которое мы привыкли называть «вымыслом». Литературное произведение есть языковой феномен, являющийся проекцией созданного писателем мира, где про­исходят события, действуют персонажи и рассказчик, причем в пост­роении этого мира участвует и имплицитный (предполагаемый) читатель, образ которого определяет прежде всего две вещи: то, что должно быть объяснено, и то, что полагается заведомо известным. Ли­тературное произведение, как правило, повествует не об историчес­ком, а о вымышленном персонаже (Эмма Бовари, Гекльберри Финн), но вымысел не сводится исключительно к персонажам или событиям. Так называемые дейктические (указательные) элементы языка, отно­сящиеся к ситуации высказывания, как, например, местоимения («я», «ты»), наречия времени и места («здесь», «там», «сейчас», «тогда», «вчера», «завтра»), функционируют в литературном произведении особым образом. [37]

Слово «вот» в стихотворении («Вот в небе ласточки щебечут») относится не к тому мгновению, когда поэт написал его на листе бумаги, и не к первой публикации стихотворения, но к особому времени стихотворения, протекающему в вымышленном поэтом мире. Местоимение «я» в стихотворении Вордсворта «Нарциссы» («Печаль­ным реял я туманом...»* Пер. И. Лихачева.) тоже является продуктом художественного вымысла. Оно призвано обозначить субъекта речи, который вполне может не совпадать с Уильямом Вордсвортом, конкретным человеком, написавшим стихотворение. Можно, конечно, предположить наличие тесной связи между впечатлениями и переживаниями лирического субъекта и неким событием в жизни Вордсворта. Однако часто бывает так, что стихотворение написано от лица молодого человека, тогда как автор стихотворения стар, и наоборот. Стоит заметить, что рассказчик в романе (повествующий персонаж, говорящий о себе в первом лице) может обладать опытом, отличным от опыта создателя произведения, и выносить суждения, отличные от авторских.

Когда речь идет о художественной литературе, вопрос о соотноше­нии высказываний повествователя, рассказчика и действующих лиц с точкой зрения автора всегда становится предметом дискуссии. Неху­дожественный текст обычно имеет контекст, задающий направление интерпретации текста (это может быть учебник, газетный репортаж, послание из благотворительной организации и т. д.). Контекст же по­вествования, основанного на вымысле, оставляет открытым вопрос: о чем на самом деле повествуется? Связь с явлениями реального мира (референтность) представляет собой скорее не свойство литературы, а производную интерпретации. Если я скажу другу: «Давай завтра поужинаем с тобой в восемь вечера в «Хард-Рок Кафе»», то он отне­сется к моим словам как к конкретному предложению, привязанному к специфическому контексту («завтра» означает 14 января 2002 года, «восемь» – 20.00 по времени, принятому на восточном побережье США). [38]

Но когда Бен Джонсон пишет «Приглашение друга на ужин», художественная природа описанной ситуации открывает простор для интерпретаций: послание имеет художественный характер, и нам пре­доставляется право решать, рассматривать ли стихотворный текст как монолог вымышленного лирического субъекта, описывающий образ жизни человека в прошлом, или же как предположение, что дружба и нехитрые удовольствия являются главными составляющими челове­ческого счастья.

Одна из задач интерпретации «Гамлета» состоит в том, что мы дол­жны решить, о чем говорится в данном тексте: о проблемах наследни­ков престола в Дании, о дилеммах, стоявших перед людьми эпохи Ренессанса в связи с изменением представлений о человеческой лич­ности, об отношениях мужчин с их матерями вообще или о том, как наши представления (в том числе и литературные) влияют на осмыс­ление нашего опыта. Тот факт, что действие пьесы происходит в Да­нии, еще не означает, что мы обязаны читать ее как текст о Дании; это вопрос интерпретации. Мы можем осмыслять содержание «Гамлета» по-разному, на нескольких различных уровнях. Литературное произ­ведение основано на вымысле, оно не связано конкретным жизнен­ным контекстом, и это делает его открытым для интерпретаций.

Литература как эстетический объект

Свойства литературы, о которых мы до сих пор говорили (дополни­тельные уровни языковой организации, отсутствие утилитарных кон­текстов, отражение мира через вымысел), являются различными проявлениями эстетической функции языка. Исторически сложилось понимание эстетики как теории искусства; основной вопрос, который она ставит, заключается в том, является ли красота объективным свой­ством произведений искусства или же она есть продукт субъективно­го восприятия. К области эстетики относится и вопрос об отношении прекрасного к истине и благу.

Иммануил Кант, основоположник современной западной эстетики, называл ее попыткой построить мост через бездну, которая лежит между материальным и духовным мирами, между миром сил и вели­чин и миром представлений⁵. [39]

Эстетические объекты, такие как картины или литературные произведения, сочетают в себе чувственно вос­принимаемую форму (цвет, звук) и духовное содержание (идеи), ил­люстрируя тем самым возможность соединения материального и духовного. Литературное произведение является эстетическим объек­том, поскольку, наряду с другими коммуникативными функциями, в него изначально заложена способность заставить читателя обратить внимание на взаимодействие формы и содержания.

В понимании Канта и других теоретиков эстетические объекты об­ладают «целенаправленностью без цели». В их построении имеет­ся целенаправленность: они создаются так, чтобы сочетание их частей приводило к заданному результату. Но результат – это произведение искусства само по себе, удовольствие, вызванное произведением, а не какая-либо внешняя цель. Таким образом, воспринимать текст как художественное произведение значит задать вопрос о роли всех частей в достижении эффекта целого, а не предполагать, будто текст изначально создавался с некоторой целью – например, проинформи­ровать читателя или убедить его в чем-либо. Когда я определяю пове­ствование как текст, «достойный быть высказанным», я имею в виду следующее: оно обладает целенаправленностью (качествами, которые могут сделать его «хорошим»), однако при этом ему нелегко при­писать какую-то внешнюю цель. То есть повествование, даже внелитературное, характеризуется эстетическими, аффективными качест­вами. Хорошее повествование доставляет читателю (слушателю) удовольствие, производит на него воздействие как нечто «стоящее». Оно может развлекать, поучать, побуждать, но мы не можем утверж­дать, что все хорошие повествования выполняют какую-либо из этих функций.

Литература как интертекстуальная или метарефлексивная структура

В теоретических работах последних лет нередко утверждается, что произведения порождаются другими произведениями, впитывая бо­лее ранние тексты, повторяя их, оспаривая, трансформируя. [40]

Порой это представление выражается звучным словом «интертекстуальность»⁶. Произведение функционирует в окружении других произведений, соотносит себя с ними. Называя произведение литературным, мы рас­сматриваем его как языковое явление, обладающее значением по от­ношению к другим дискурсам: стихотворение, например, может «играть» на переосмыслении других стихотворений, роман - выстав­лять напоказ и критиковать злободневную политическую риторику. Сонет Шекспира «Ее глаза на звезды не похожи»* (*Пер. С. Маршака) использует тради­ционные для любовной лирики метафоры и отрицает их («Нельзя уста кораллами назвать») как славословие женщине, которая «ступает по земле». Сонет приобретает смысл в соотнесенности с традицией, ко­торая сделала возможным его появление.

Читать стихотворение как литературное произведение означает связывать его с другими стихотворениями, сопоставлять его с ними и противопоставлять им, и поэтому в какой-то степени мы можем читать поэзию как стихи о стихах. На одном из уровней своей структуры романы рассказывают о романах, о проблемах и способах повествова­ния, о создании образов и художественном оформлении реального жизненного опыта. Так, «Мадам Бовари» можно читать как исследова­ние взаимоотношений между «реальной жизнью» Эммы Бовари и тем, как оформляется жизненный опыт, с одной стороны, в любовных ро­манах, которые она читает, а с другой – в романе самого Флобера. Всегда можно задаться вопросом о том, как неявные высказывания о создании смысла, содержащиеся в романе или стихотворении, соот­носятся с тем, как этот смысл создается в самом произведении.

Авторы литературных произведений всячески пытаются развивать или обновлять литературу, поэтому для нее характерна рефлексия о самой себе, пусть иногда и в скрытой форме. Но то же самое утвержде­ние можно отнести и к другим объектам и формам деятельности. Так, наклейки на бампере могут обретать значение в соотнесенности с пре­жними наклейками. [41]

Текст «Ядерная бомба китам ради Христа!» не имеет смысла вне связи с такими текстами, как «Нет ядерному оружию», «Спасем китов» и «Христос Спаситель», так что мы смело можем утвер­ждать, что приведенный нами текст – это высказывание о рекламных наклейках. Таким образом, интертекстуальность и метарефлексивность литературы не являются ее отличительными особенностями, но и такие ее аспекты, как выдвижение языка на передний план и взаимодействие различных языковых уровней, мы тоже можем наблюдать где угодно.

Врожденные свойства