Структура языка. язык как система

Как орудие общения язык должен быть организован как целое, обладать известной структурой и образовать единство своих эле­ментов как некоторая система.

Прежде чем говорить о структуре и системе языка необходимо выяснить еще один вопрос.

Если наши представления и отработанные сознанием понятия являются “копиями”, “слепками”, “образами” действительных ве­щей и процессов природы, то это не относится к словам языка и к языку в целом.

Прямое “отражение” вещей может быть только в звукоподра­жаниях (ку-ку, хрю-хрю и т. п.), да и то внутренние фонетические законы' могут препятствовать более точному воспроизведению зву­ков природы звуками речи. Поэтому одни и те же звуки природы как звукоподражания различны в разных языках. Обычные же, незвукоподражательные слова своим материальным составом ни­чего общего не имеют с обозначаемыми ими вещами и явлениями. Действительно, что общего между звуковыми комплексами дом, нос, брат, кот и т. п. и соответствующими вещами и явлениями? Совершенно ясно, что эти звуковые комплексы не “отражают” действительности, как ее отражают представления и понятия.

Почему же мы все-таки знаем и узнаем, что дом - это “дом”, а кот - это “кот” и т. д.?

Ответ на это мы находим в теории знака. Что же надо понимать под термином знак? Это можно применительно к языку свести к следующим пунктам:

1) Знак должен быть материальным, т. е. должен быть досту­пен чувственному восприятию, как и любая вещь.

2) Знак не имеет значения, но направлен на значение, для этого он и существует, поэтому знак - член второй сигнальной системы.

3) Содержание знака не совпадает с его материальной характе­ристикой, тогда как содержание вещи исчерпывается ее матери­альной характеристикой.

4) Содержание знака определяется его различительными при­знаками, аналитически выделяемыми и отделяемыми от неразли­чительных.

5) Знак и его содержание определяется местом и ролью данно­го знака в данной системе аналогичного порядка знаков.

Это можно пояснить такими примерами. Если сравнить кляк­су и букву, материальная природа которых одинакова и обе они доступны органам восприятия, то выясняется, что для характерис­тики кляксы все ее материальные свойства: и размер, и форма, и цвет, и степень жирности - одинаково важны. А для буквы важно лишь то, что отличает эту букву от других: а может быть больше или меньше, жирнее или слабее, может быть разного цвета, но это “то жеа”, тогда как при различии этих признаков кляксы будут разные. Клякса ничего не значит, а буква значит, хотя и не имеет своего значения; а же существует для того, чтобы, различаясь со, у и т. п., различать стал от стол, стул и т. п. У буквы же может быть существенно изменен ее материальный вид, например: а, а, А, А и т. д., но это то же самое, тогда как для кляксы изменения ее контуров приводят к тому, что это разные кляксы. Дело здесь имен­но в том, что знак – это член определенной зна­ковой системы, для буквы - алфавитной и графической, тогда как любая клякса может “существовать” сама по себе и ни в какой системе не участвовать.

Возможность знаков выполнять свою различительную функ­цию основана на том, что знаки в пределах данной знаковой сис­темы (алфавит, звуковой строй языка)[16] сами различаются либо в целом, либо посредством какой-нибудь частной, отдельной диа­критики[17]. Это тоже легче всего показать на буквах. Так, о и х раз­личаются в целом, не имея ничего общего, наоборот, ш и щ имеют все общее, кроме одной диакритики - “хвостик” у щ, такие бук­вы, какАиН, построены из тех же трех линий, из которых две - вертикальные и одна - горизонтальная, но у Н вертикальные ли­нии параллельны, а у А они сходятся под острым углом. Анало­гичные соотношения имеются и у фонем (о чем см. ниже, а также гл. III, § 39).

Среди ученых нет единого понимания знака в языке, и многие это понятие объясняют по-разному.

Термином “знак” охотно и широко пользовался Ф. Ф. Форту­натов, который писал: “Язык представляет... совокупность знаков главным образом для мысли и для выражения мысли в речи, а кроме того, в языке существуют также и знаки для выражения чувствований”[18]. Фортунатов рассматривает также и знаки для вы­ражения отношений: “...звуки слов являются знаками для мысли, именно знаками как того, что дается для мышления (т. е. знаками предметов мысли), так и того, что вносится мышлением (т. е. зна­ками тех отношений, которые открываются в мышлении между частями ли мысли или между целыми мыслями)”[19]. Далее Форту­натов рассматривает взаимодействие разного типа знаков в языке, что перекликается с его учением о форме слова и с его понимани­ем значения: он говорит о таких “принадлежностях звуковой сто­роны языка, которые сознаются (в представлениях знаков языка) как изменяющие значение тех знаков, с которыми соединяются, и потому, как образующие данные знаки из других знаков, являют­ся, следовательно, сами известного рода знаками в языке, именно знаками с так называемыми формальными значениями; нефор­мальные значения знаков языка в их отношении к формальным значениям языка называются значениями материальными... или также реальными[20]”.

Очень важные различения в области теории знака указывает в “Логических исследованиях” немецкий логик Эдмунд Гуссерль: 1) всякое выражение есть знак, 2) надо различать настоящие знаки (Zeichen) и “метки” или “приметы” (Anzeichen) типа крестов, начертанных мелом на домах гугенотов в Варфоломеевскую ночь, или узелков на платке, “чтобы не забыть”, 3) знаки направлены на значение, тогда как метки остаются простым обозначением, 4) знаковая направленность может относиться к называемому предмету - это “предметная отнесенность” (gegenstandliche Beziehung), к “выражению говорящего” (Kundgabe) и собственно к значению (Bedeutung), 5) очень важным для лингвистов является различение случаев: а) одно значение - разные предметы, это universalia (“универсалия”) - общие понятия: лошадь, человек и 6) один предмет - разные значения - это синонимы: глаза - очи[21].

Развивая идеи Э. Гуссерля, австрийский психолог, философ и лингвист Карл Бюлер, описывая в своей книге “Теория языка” различные направленности знаков языка, определяет основные функции языка: 1) функция выражения, или экспрессивная функ­ция (Ausdrocksfiinktion), когда выражается состояние говорящего, а выражающие его знаки являются симптомами (например, меж­дометия: ай, ох и т. п.); 2) функция призыва, обращения к слуша­ющему, или апеллятивная функция (Appellfanktion), такие знаки являются сигналами (например, окрик эй!, императив стой! и т. п.) и 3) функция “представления”, или репрезентативная (экспликативная) функция, когда один другому о чем-то говорит или рас­сказывает (Darstellungsfunktion), такие знаки Бюлер называет сим­волами; эта функция является самой существенной для языка, так как благодаря ей осуществляется коммуникация[22].

Датский лингвист Л. Ельмслев пишет о знаках: “Язык по своей цели - прежде всего знаковая система; чтобы полностью удовле­творять этой цели, он всегда должен быть готов к образованию новых знаков, новых слов или новых корней... При условии неог­раниченного числа знаков это достигается тем, что все знаки стро­ятся из незнаков, число которых ограничено... Такие незнаки, входящие в знаковую систему как часть знаков, мы назовем фигу­рами; это чисто операциональный термин, вводимый просто для удобства. Таким образом, язык организован так, что с помощью горстки фигур и благодаря их все новым и новым расположениям можно построить легион знаков...”[23]

Есть и такое мнение, что то, что называет Ельмслев фигура­ми, - это знаки-диакритики, а то, что у Ельмслева собственно знаки, - это знаки-символы. Можно говорить также о знаках I рода (фигуры, диакритики) и знаках II рода (символы).

К знакам I рода, полностью отвечающим указанным выше тре­бованиям, относятся звуковые и графические знаки: они доступ­ны человеческому восприятию, не имеют своего значения, исчислимы и строго организованы в систему, откуда и получают свою характеристику.

Морфемы[24] частью исчислимы (аффиксы), частью неисчисли­мы (корни) и имеют свое значение; слова в языке явно неисчисли­мы (хотя для каждого текста их число может быть точно определе­но), но так как и морфемы и слова составлены из знаков I рода (фонем, букв), то и эти единицы языка - тоже знаки, что делается особенно ясным, если рассмотреть соотношение слов и вещей, ими обозначаемых.

Слова как названия вещей и явлений не имеют ничего общего с этими вещами и явлениями; если бы такая естественная связь слов и вещей существовала, то в языке не могло быть ни сино­нимов- различно звучащих слов, но называющих одну и ту же вещь (забастовка - стачка, завод - фабрика, тощий - худой, есть - жрать и т. п.), ни омонимов- одинаково звучащих слов, но имеющих разные значения (лук - “оружие” и лук - “рас­тение”, ключ - “родник” и ключ - “инструмент для отпирания замка”, лама - “тибетский монах” и лама - “американское жи­вотное” и т. д.), невозможен был бы и перенос значений (хвост - “часть тела животных” и хвост - “очередь”, собачка - “малень­кая собака” и собачка - “рычаг для спуска курка” и т. п.), нако­нец, невозможно было бы наличие разнозвучащих слов для обо­значения одного и того же явления в разных языках (однако это так, ср. русское стол, немецкое Tisch, французское table, англий­ское board, латинское mensa, греческое trapedza, турецкое sofra, финское pöytä и т. д.).

Маркс писал, что “название какой-либо вещи не имеет ничего общего с ее природой”[25].

Поэтому объяснить непроизводные, взятые в прямом значе­нии слова нельзя: мы не знаем, почему “нос” называется носом, “стол” - столом, “кот” - котом и т. п.

Но слова, производные от простых, уже объяснимы через эти непроизводные: носик через нос, столик через стол, котик через кот и т. п., равно как и слова с переносным значением объяснимы через слова прямого значения; так, нос у лодки объясняется через сходство по форме и положению с носом человека или животного, стол - “пища” - через смежность в пространстве со столом - “мебелью” и т. п.

Таким образом, слова производные и с переносными значе­ниями мотивированы и объяснимы в современном языке через слова непроизводные и прямого значения. Слова же непроизвод­ные и прямого значения немотивированны и необъяснимы, исходя из современного языка, и мотивировка названия может быть вскрыта только этимологическим[26] исследованием при помощи сравнительно-исторического метода[27].

Почему же все-таки стол, дом, нос, кот и т. п. не просто звуко­сочетания, а слова, обладающие значением и понятные для всех говорящих по-русски?

Для выяснения этого вопроса следует ознакомиться со струк­турой языка.

Под структурой следует понимать единство разнород­ных элементов в пределах целого.

Первое, с чем мы сталкиваемся при рассмотрении структуры языка, приводит нас к очень любопытному наблюдению, показы­вающему всю сложность и противоречивость такой структуры, как язык.

Действительно, на первый взгляд речевое общение происходит очень просто: я говорю, ты слушаешь, и мы друг друга понимаем. Это просто только потому, что привычно. Но если вдуматься, как это происходит, то мы наталкиваемся на довольно странное явле­ние: говорение совершенно непохоже на слушание, а понимание - ни на то, ни на другое. Получается, что говорящий делает одно, слушающий - другое, а понимают они третье.

Процессы говорения и слушания зеркально противоположны: то, чем кончается процесс говорения, является началом процесса слушания. Говорящий, получив от мозговых центров импульс, производит работу органами речи, артикулирует, в результате по­лучаются звуки, которые через воздушную среду доходят до органа слуха (уха) слушающего; у слушающего раздражения, полученные барабанной перепонкой и другими внутренними органами уха, передаются по слуховым нервам и доходят до мозговых центров в виде ощущений, которые затем осознаются.

То, что производит говорящий, образует артикуляци­онный комплекс; то, что улавливает и воспринимает слушающий, образует акустический комплекс.

Артикуляционный комплекс, говоримое, не похож физически на акустический комплекс, слышимое. Однако в акте речи эти два комплекса образуют единство, это две стороны одного и того же объекта. Действительно, произнесем ли мы слово дом или услы­шим его - это будет с точки зрения языка то же самое.

Отожествление говоримого и слышимого осуществляется в акте речи благодаря тому, что акт речи - двусторонен; типичной фор­мой речи является диалог, когда говорящий через реплику делает­ся слушающим, а слушающий - говорящим. Кроме того, каждый говорящий бессознательно проверяет себя слухом, а слушающий - артикуляцией[28]. Отожествление говоримого и слышимого обеспечивает правильность восприятия, без чего невозможно достигнуть и взаимопонимания говорящих.

При восприятии неизвестного языка артикуляционно-акустического единства не получается, а попытка воспроизведения арти­куляции услышанного приводит к неверным артикуляциям, дик­туемым навыками своего языка. Это явление хорошо описано в “Войне и мире” Л. Толстого, когда русский солдат Залетаев, услы­хав песню, которую поет пленный француз Морель: “Vive Henri quatre, Vive, ce roi vaillant! Се diable a quatre...”, воспроизводит ее как “Виварика. Виф серувару! Сидябляка!” и далее передает продол­жение французской песни: “Qui eut le triple talent, De boire, de battre, et d'être un vert galant...” - как “Кью-ю-ю летриптала, де бу де ба и детравагала”[29].

Для правильного восприятия необходимо, чтобы оба собесед­ника владели теми же артикуляционно-акустическими навыками, т. е. навыками того же языка.

Но акт речи не исчерпывается восприятием, хотя без него и невозможен. Следующий этап - это понимание. Оно может быть достигнуто только в том случае, если и говорящий и слушаю­щий связывают данное артикуляционно-акустическое единство с тем же значением; если же они связывают данное артикуляционно-акустическое единство, хотя бы и при правильном восприятии, с разными значениями, - взаимопонимания не получается; так, если встретятся русский и турок, и русский скажет табак, то турок легко “подгонит” русский артикуляционный комплекс табак под свой акустический комплекс tabak, но поймет его или как “блю­до”, или как “лист бумаги”, так как “табак” по-турецки tutdn (ср. украинское тютюн).

Следовательно, и на этом втором этапе акта речи, как и на первом, необходимо, чтобы говорящий и слушающий принад­лежали к коллективу, говорящему на одном и том же языке тогда происходит новое отожествление несхожего: артикуляционно-акустической и смысловой стороны, образующих тоже единство.

Оставив в стороне первый этап акта речи и его слагаемые (о чем см. в гл. Ill - “Фонетика”), рассмотрим второе соотношение.

В языке всегда обязательно наличие двух сторон: внешней, материальной, связанной с артикуляционно-акустическим комплек­сом, и внутренней, нематериальной, связанной со смыслом. Пер­вое является обозначающим и гарантирующим через знаки дове­дения речи до органа восприятия, без чего речевое общение не­мыслимо; второе - обозначаемым, содержанием, связанным с мышлением.

Непосредственное выражение смысла в звуке нетипично для языка. Так обстоит дело в разного рода механических сигнализа­циях, например в светофоре, где зеленый цвет “прямо” значит “можно”, красный - “нельзя”, а желтый - “приготовься”. В таких системах сигнализации между смыслом и воспринимаемой мате­риальностью ничего нет. В языке даже междометия отличаются от такого схематического устройства, так как они могут выполнять функцию целого предложения, относятся к определенной части речи, выражены не любым, а специфичным для данного языка звучанием, способны образовать производные знаменательные сло­ва (ох - охать, оханье и т. п.), т. е. вообще стоят не изолированно, а в связи с другими элементами языка и не могут быть произволь­но придуманы как системы сигнализации.

Типичным же для языка является сложная структура взаимо­связанных разнородных элементов.

Для того чтобы определить, какие элементы входят в структуру языка, разберем следующий пример: два римлянина поспорили, кто скажет (или напишет) короче фразу; один сказал (написал): Ео rus [эо pyc] - “я еду в деревню”, а другой ответил: I - “поез­жай”. Это самое короткое высказывание (и написание), которое можно себе представить, но вместе с тем это вполне законченное высказывание, составляющее целую реплику в данном диалоге и, очевидно, обладающее всем тем, что свойственно любому высказыванию. Каковы же эти элементы высказывания?

1) [i] - это звук речи (точнее, фонема, см. гл. III, § 39), т. е. звуковой материальный знак, доступный восприятию ухом, или i - это буква, т. е. графический материальный знак, доступный восприятию глазом;

2) i- - это корень слова (вообще: морфема, см. гл. IV, § 44), т. е. элемент, выражающий какое-то понятие;

3) i - это слово (глагол в форме повелительного наклонения в единственном числе), называющее определенное явление дейст­вительности;

4) I - это предложение, т. е. элемент, заключающий в себе сообщение.

“Маленькое”i, оказывается, заключает в себе все, что состав­ляет язык вообще: 1) звуки - фонетика (или буквы - графика), 2) морфемы (корни, суффиксы, окончания) - морфология, 3) сло­ва - лексика и 4) предложения - синтаксис. Больше в языке ничего не бывает и не может быть.

Почему для выяснения вопроса о структуре языка понадобил­ся такой странный пример? Для того чтобы было ясно, что разли­чия элементов структуры языка не количественные, как могло бы показаться, если бы мы взяли длинное предложение, разбили его на слова, слова - на морфемы и морфемы - на фоне­мы. В данном примере эта опасность устранена: все ступени струк­туры языка представляют собой “то же”i, но взятое каждый раз в особом качестве.

Таким образом, различие элементов структуры языка -ка­чественное, что определяется разными функциями этих эле­ментов. Каковы же функции этих элементов?

1) Звуки (фонемы) являются материальными знаками языка, а не просто “слышимыми звуками”. (См. гл. III, § 39.)

Звуковые знаки языка (равно как и графические) обладают двумя функциями: 1)перцептйвной[30] - быть объектом восприятия и 2) сигнификативной[31] - иметь способность различать вышестоящие, значимые элементы языка - морфемы, слова, пред­ложения: нот, бот, мот, тот, дот, нот, лот, рот, кот... стал, стол, стул... сосна, сосны, сосне, сосну... и т. п.

Что же касается различия букв (графических знаков) и звуков (фонетических знаков) в языке, то оно не функциональное, а ма­териальное; функции же у них те же самые.

2) Морфемы (см. гл. IV, § 42) могут выражать понятия: а) кор­невые - вещественные [стол-], [зем-], [окн-] и т. п. и б) некорне­вые двух видов: значения признаков [-ость], [-без-], [пере-] и зна­чения отношений [-у], [-ишь], сиж-у - сид-ишь, [-а], [-у] стол-а, стол-у и т. п.; это семасиологическая[32] (семасиологический - от семасиология (от греческого слова semasia - “обозна­чение” и слова logos - “слово”, “учение”) функция, функ­ция выражения понятий. Называть морфемы не могут, но значе­ние имеют; [краен-] выражает лишь понятие определенного цве­та, а назвать что-либо можно лишь, превратив морфему в слово: краснота, красный, краснеть и т. п. (см. гл.IV, § 44).

3) Слова могут называть вещи и явления действительности; это номинативная[33] функция, функция называния; есть слова, которые в чистом виде выполняют эту функцию, - это собствен­ные имена; обычные же, нарицательные совмещают ее с функ­цией семасиологической, так как они выражают понятия[34].

4) Предложения служат для сообщения; это самое важное в речевом общении, так как язык есть орудие общения; это функ­ция коммуникативная[35], так как предложения состоят из слов, они в своих составных частях обладают и номинативной функ­цией и семасиологической.

Элементы данной структуры образуют в языке единство, что легко понять, если обратить внимание на их связь: каждая низшая ступень является потенциально (в возможности) следующей высшей, и, наоборот, каждая высшая ступень как минимум состоит из одной низшей; так, предложение минимально может состоять из одного слова (Светает. Мороз.); слово - из одной морфемы (тут, вот, метро, ура); морфема - из одной фонемы (щ-и, ж-а-ть); ср. вышеприведенный пример с i.

Кроме указанных функций, язык может выражать эмоциональ­ное состояние говорящего, волю, желания, направленные как при­зыв к слушающему. Выражение этих явлений охватывается экспрессивной[36] (от экспрессия - из французского expression (в свою очередь из латинского) - “выразительность”) функцией. Экспрессия может быть выражена разными элементами языка: это могут быть специально экспрессивные слова - междометия (ай! - эмоциональное, эй/­волевое), некоторые грамматические формы (слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами: дружочек! - эмоциональные, императивы глаголов: молчи! - волевые), особо экспрессивно окрашенные слова “высокого” или “низкого” стиля и, наконец, интонация.

Следует еще отметить одну функцию, объединяющую некоторые элементы языка с жестами, - это дейктйческая[37] - “указательная” функция; такова функция личных и указательных местоимений, а также некоторых частиц: вот, эва и т. п.

В пределах каждого круга или яруса языковой структуры (фо­нетического, морфологического, лексического, синтаксического) имеется своя система, так как все элементы данного круга высту­пают как члены системы. Система- это единство однородных взаимообусловленных элементов.

Ни в коем случае нельзя подменять понятие системы поняти­ем внешней механической упорядоченности, чем и отличается орудие общения - язык от орудий производства (см. выше); при внешней упорядоченности качество каждого элемента не зависит от целого (поставим ли мы стулья по четыре или по восемь в ряд и будет ли их 32 или 64 - от этого каждый из стульев останется таким же, как если бы он стоял один).

Члены системы, наоборот, взаимосвязаны и взаимообусловле­ны в целом, поэтому и число элементов и их соотношения отра­жаются на каждом члене данной системы; если же остается один элемент, то данная система ликвидируется; так, система склоне­ния возможна при наличии хотя бы двух падежей (например, в английском местоимении he - him), но системы склонения с од­ним падежом быть не может, как во французском языке; катего­рия несовершенного вида глагола возможна только тогда, когда имеется в той же грамматической системе и категория совершен­ного вида и т. д. Члены системы получают свою значимость по соотношению с другими членами данной системы; поэтому, на­пример, родительный падеж при наличии отложительного (аблатива) не то, что родительный падеж в языке, где нет аблатива значимость [к] в языках, где есть [х], иная, чем в языках, где нет [х] (см. гл. III, § 39).

Системы отдельных ярусов языковой структуры, взаимодейст­вуя друг с другом, образуют общую систему данного языка.

ЯЗЫК И РЕЧЬ

Языковеды второй половины XIX и начала XX в., преодолевая универсализм и догматизм натуралистов (Шлейхер), все более и более углублялись в исследования отдельных языковых фактов и доводили свои исследования до речи отдельного человека. Успехи новой науки - психологии - способствовали этим устремлени­ям - довести исследование до индивида. Эти воззрения в своем крайнем проявлении доходили до отрицания языка как достояния коллектива, ставили под сомнение существование языков.

Так, А. А. Шахматов полагал, что “реальное бытие имеет язык каждого индивидуума; язык села, города, области, народа оказы­вается известною научною фикцией, ибо он слагается из фактов языка, входящих в состав тех или иных территориальных или пле­менных единиц индивидуумов”[38].

Сторонники таких взглядов, по русской поговорке, “за дере­вьями не видят леса”. Об этом писал В. Гумбольдт (1767-1835): “...в действительности язык всегда развивается только в обществе, и человек понимает себя постольку, поскольку опытом установле­но, что его слова понятны также и другим”[39].

Эта мысль в формулировке Маркса звучит следующим образом: язык - это “...существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого”[40], и если язык всегда есть достояние коллектива, то он не может представлять собой механическую сумму индивидуальных языков. Скорее, речь каждого говорящего может рассматриваться как проявление данного языка в условиях той или иной жизненной ситуации. Но индивидуальные особенности в речи каждого человека тоже бесспорный факт.

Так возникает очень важная проблема: язык и речь. Эти поня­тия часто путают, хотя совершенно ясно, что, например, физиоло­ги и психологи имеют дело только с речью, в педагогике можно говорить о развитии и обогащении речи учащихся, в медицине - о дефектах речи и т. п.; во всех этих случаях “речь” заменить “язы­ком” нельзя, так как дело идет о психофизиологическом процессе.

Значительно сложнее разобраться в соотношении языка и речи на чисто лингвистической почве.

В. Гумбольдт писал: “Язык как масса всего произведенного речью не одно и то же, что самая речь в устах народа”[41].

Развитию этого положения Гумбольдта посвящен целый раз­дел в “Курсе общей лингвистики” Ф. де Соссюра (1857-1913). Основные положения Соссюра сводятся к следующему: “Изучение языковой деятельности распадается на две части: одна из них, основная, имеет своим предметом язык, т. е. нечто социальное по существу и независимое от индивида... другая - второстепенная, имеет предметом индивидуальную сторону рече­вой деятельности, т. е. речь, включая говорение”[42]; и далее: “Оба эти предмета тесно между собой связаны и друг друга взаимно предполагают: язык необходим, чтобы речь была понятна и про­изводила все свое действие, речь в свою очередь необходима для того, чтобы установился язык; исторически факт речи всегда пред­шествует языку”[43].

Итак, по Соссюру, изучение языковой деятельности распада­ется на две части: 1) “одна из них, основная, имеет своим предме­том язык, то есть нечто социальное по существу и независимое от индивида...”[44]; 2) “другая, второстепенная, имеет предметом инди­видуальную сторону речевой деятельности, то есть речь, включая говорение...”[45].

Итак, для Соссюра соотнесены три понятия: речевая де­ятельность (langage), язык (langue) и речь (parole).

Наименее ясно Соссюр определяет “речевую деятельность”: “Речевая деятельность имеет характер разнородный”[46]. “По наше­му мнению, понятие языка (langue) не совпадает с понятием рече­вой деятельности вообще (langage); язык - только определенная часть, правда - важнейшая, речевой деятельности”[47].

“Речь” тоже определяется из соотношения с языком, но более определенно: “...речь есть индивидуальный акт воли и понимания, в котором надлежит различать: 1) комбинации, при помощи которых говорящий субъект пользуется языковым кодексом с целью выражения своей личной мысли; 2) психофизический механизм, позволяющий ему объективировать эти комбинации”[48]; “разделяя язык и речь, мы тем самым отделяем: 1) социальное от индивиду­ального; 2) существенное от побочного и более или менее случайного”[49]. Это явление “всегда индивидуально, и в нем всецело распоряжается индивид; мы будем называть его речью (parole)”[50]. Но в этих определениях скрыто очень важное противоречие: либо “речь” лишь индивидуальное, побочное, даже случайное и только, либо же это “комбинации, при помощи которых говорящий субъект пользуется языковым кодексом”, что никак не может быть побоч­ным и тем более случайным и что не является даже и индивиду­альным, так как это нечто, лежащее вне субъекта.

Австрийский психолог и лингвист Карл Бюлер, а вслед за ним и Н. С. Трубецкой выделяли в этой области два понятия: рече­вой акт (Sprechakt) и структуру языка (Sprachgebilde)[51]. Если термин Sprachgebilde можно отожествить с термином Соссю­ра “язык” (langue), хотя сам Соссюр указывает на другую немец­кую параллель: Sprache - “язык”, то термину речевой акт (Sprechakt) у Соссюра ничего не соответствует, а для своего термина parole - “речь” он указывает немецкий термин Rede - “речь”.

Наиболее полно и определенно Соссюр определяет “язык”: “Язык - это клад, практикой речи отлагаемый во всех, кто при­надлежит к одному общественному коллективу”[52], “язык... это сис­тема знаков, в которой единственно существенным является со­единение смысла и акустического образа, причем оба эти элемен­та знака в равной мере психичны”[53].

Подчеркивая социальную сущность языка, Соссюр говорит: “Он есть социальный элемент речевой деятельности вообще, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни со­здавать язык, ни его изменять”[54].

Какие же выводы можно сделать, рассмотрев все противоре­чия, указанные выше?

1) Соссюр прав в том, что надо отличать язык как явление социальное, общественное, как достояние коллектива, от иных явлений, связанных с языковой деятельностью.

2) Прав он и в том, что определяет язык, прежде всего как систему знаков, так как без знаковой системы не может осущест­вляться человеческое общение, явление второй сигнальной систе­мы по И. П. Павлову.

3) Не прав Соссюр в том, что считает это социальное явле­ние - язык - психичным; хотя явления языка, наряду с явления­ми искусства, а также бытового творчества (утварь, одежда, жили­ще, оружие) и техники, проходят через психику людей, но сами слова, правила склонения и спряжения, стихи и романы, сонаты, симфонии и песни, картины и этюды, памятники и здания, равно как и ложки, скамейки, седла, пещеры, башни и дворцы, само­стрелы и пулеметы, - не психические факты. Для языка в целом и для языкового знака в частности необходима их материальность (звуки, буквы и их комбинации). Мы уже установили, что вне ре­альной материальности и способности быть чувственно воспри­нимаемым любой знак, и, прежде всего языковой, перестает быть знаком и тогда кончается язык.

4) Не прав он также в том, что объединяет понятие речевого акта - всегда индивидуального (даже в случае хоровой деклама­ции!) и речи как системы навыков общения посредством языка, где главное тоже социально и речевые навыки тоже достояние из­вестных частей коллектива (по признакам: классовым, сословным, профессиональным, возрастным, половым и т. д.).

5) Не прав Соссюр и в том, что понятия речи и речевого акта у него не расчленены, потому что понятие языковой деятельности он недостаточно разъяснил.

6) Несмотря на отмеченные выше ошибки Соссюра, то, что сказано им о языке и речи, послужило ориентиром для выяснения самых важных вопросов в этой области на 50 лет вперед.

Что же можно в результате сказать?

1. Основным понятием надо считать язык. Это действительно важнейшее средство человеческого общения. Тем самым язык - это достояние коллектива и предмет истории. Язык объединяет в срезе данного времени все разнообразие говоров и диалектов, раз­нообразия классовой, сословной и профессиональной речи, раз­новидности устной и письменной формы речи. Нет языка инди­вида, и язык не может быть достоянием индивида, потому что он объединяет индивидов и разные группировки индивидов, которые могут очень по-разному использовать общий язык в случае отбора и понимания слов, грамматических конструкций и даже произно­шения. Поэтому существуют реально в современности и истории такие языки, как русский, английский, французский, китайский, арабский и др., и можно говорить о современном русском языке и о древнерусском, и даже об общеславянском.

2. Речевой акт- это индивидуальное и каждый раз но­вое употребление языка как средства общения различных индиви­дов. Речевой акт должен быть обязательно двусторонним: говоре­ние - слушание, что составляет неразрывное единство, обуслов­ливающее взаимопонимание (см. выше, § 3). Речевой акт - прежде всего процесс, который изучается физиологами, акустиками, пси­хологами и языковедами. Речевой акт может быть не только услы­шан (при устной речи), но и записан (при письменной), а также, в случае устного речевого общения, зафиксирован на магнитофон­ной пленке. Речевой акт тем самым доступен изучению и описа­нию с разных точек зрения и по методам разных наук.

3. Самое трудное определить, что такое речь. Прежде всего это не язык и не отдельный речевой акт. Мы говорим об устной и письменной речи, и это вполне правомерно, мы говорим о речи ребенка, школьника, о речи молодежи, о сценической речи, об орфоэпической речи[55], о прямой и косвенной речи, о деловой и художественной речи, о монологической и диалогической речи и т. д. Все это разные использования возможностей языка, отобра­жения для того или иного задания, это разные формы применения языка в различных ситуациях общения. И все это является пред­метом языковедения. Тогда как “психофизический механизм” - предмет физиологии, психологии и акустики, данными которых лингвист должен пользоваться.

В непосредственном наблюдении лингвисту дан речевой акт (будь то звучащий разговор или печатный текст) так же, как пси­хологу и физиологу, но в отличие от последних, для которых рече­вой акт и речь являются конечным объектом, для лингвиста это лишь отправной пункт. Лингвист должен, так сказать, “остано­вить” данный в непосредственном наблюдении процесс речи, по­нять “остановленное” как проявление языка в его структуре, опре­делить все единицы этой структуры в их системных отношениях и тем самым получить вторичный и конечный объект лингвисти­ки - язык в целом[56], который он может включить в совершенно иной процесс - исторический.

СИНХРОНИЯ И ДИАХРОНИЯ

В XIX в. достойным объектом лингвистики как науки считали древние языки и поиски “праязыка”. Изучение живых языков предоставляли школе, резко отграничивая эту область от науки. Успехи диалектологии, описывающей живые говоры, изучение языков народов, живущих в колониальной зависимости, и потреб­ность в более серьезной постановке преподавания родного и ино­странных языков выдвинули перед лингвистами новые задачи: со­здать методы научного описания данного состояния языка без ог­лядки на его происхождение и прошлое.

Практика вызвала и теоретическое осмысление. Крупнейшие ученые конца XIX-начала XX в. - Ф. Ф. Фортунатов, И. А. Бодуэн де Куртенэ, Ф. де Соссюр и другие - выдвинули теоретичес­кие основы научного описания данного языка в данную эпоху. Ф. Ф. Фортунатов разработал принципы описательной грамматики[57], И. А. Бодуэн де Куртенэ разделял лингвистику на статическую (описательную) и динамическую (историческую), раз­личая в фонетике и грамматике явления сосуществования (Nebeneinander - “рядом друг с другом”) и последования (Nacheinander - “следом друг за другом”)[58] Но, пожалуй, наибо­лее подробно рассмотрел этот вопрос Ф. де Соссюр.

Основной его тезис состоит в том, что “в каждый данный мо­мент речевая деятельность предполагает и установившуюся систе­му, и эволюцию; в любую минуту язык есть и живая деятельность, и продукт прошлого”[59]. Отсюда вытекает идея синхронии и диа­хронии.

Синхрония[60] (от греческого syn - “совместно” и chronos - “время”, т. е. “одновремен­ность”) представляет собой “ось одновременности<...>,касающуюся отношений между сосуществующими вещами, откуда исключено всякое вмешательство времени”, а диахрония [61]- “ось последовательности <...>, на которой никогда нельзя увидеть боль­ше одной вещи зараз, а по которой располагаются все явления оси со всеми их изменениями”[62].

Для иллюстрации этих положений возьмем две эпохи русского языка - древнерусскую и современную.