Сентиментальные путешествия 2 страница

— Что ж ты не пошел с тройки, кретин?

Но вообще-то Иеремия был мужик спокойный и уравновешенный, как и верзила Белчер, а уважали Иеремию у нас за то, что у него был подходящий почерк для всякой писанины, хотя даже в этом деле расторопностью он не отличался. Ходил он в суконной кепке, поверх брюк натягивал длинные гетры, а руки вечно держал в карманах. Когда с ним заговаривали, он краснел, глядел в землю и переминался с ноги на ногу; ноги у него были здоровенные, как у всякого деревенщины. Мы с Ноблом, бывало, передразнивали его выговор: мы-то оба выросли в городе.

В то время я не понимал, зачем мы с Ноблом сторожим Белчера и Хокинса. Я считал, что эту парочку можно поселить в любой точке отсюда до Голуэя, и они тут же пустят корни, будто оба родились в Ирландии. Ни разу за свою молодую жизнь я не видал, чтобы люди так легко врастали в чужую почву.

Второй батальон прислал нам этих типов на хранение, когда их стали слишком уж упорно разыскивать англичане. Мы с Ноблом по молодости лет отнеслись к заданию серьезно, но Хокинс живо поставил нас на место, показав, что ориентируется в событиях получше нашего.

— Я тебя знаю, - заявил он мне. - Ребята зовут тебя Бонапартом. Между

прочим, Мэри Бриджит O'Коннор велела мне спросит у тебя, куда девались носки, которые ты одолжил у ее брата.

От них мы узнали, что во Втором батальоне устраивали вечеринки и танцы с местными девчонками, а так как Белчер с Хокинсом вели себя там смирно, то наши парни были не против, чтобы и они поплясали. Хокинс выучился танцевать "Стены Лимерика", "Осаду Энниса" и "Прибой на острове Тори", но остался у них в долгу, потому что наши тогда из принципа танцевали только национальные танцы.

Понятно, что после такой вольготной жизни в батальоне эти пленные англичане и у нас тоже стали держаться свободно, и через пару дней мы махнули рукой и уже не притворялись, будто охраняем их. Уйти далеко они все равно не могли, потому что акцент выдавал их за версту, да к тому же брюки и сапоги у них были гражданские, а гимнастерки и шинели форменные. Впрочем, я думаю, у них и мысли не было бежать, - им у нас нравилось.

Одно удовольствие было смотреть на то, как Белчер обходился со старухой - хозяйкой того дома, где мы их держали. Она бранилась по всякому поводу, придиралась даже к нам, но когда появились наши, с позволения сказать, гости, она еще и языком прицелиться не успела, как Белчер уже охмурил ее и сделался ее другом по гроб жизни. Он и десяти минут не пробыл в ее доме, но, заметив, что она колет лучину для печки, тут же вскочил и бросился к ней.

— Позвольте мне, сударыня, - сказал он со своей непонятной улыбочкой, - ну позвольте. - И отобрал у нее тесак.

От удивления она даже не нашлась, что сказать. Но после этого, что бы она ни затевала, Белчер всегда был тут как тут: то ведро тащит, то корзину, то кусок торфа. Нобл про него говорил, что он прямо угадывает ее желания и выполняет их прежде, чем она сама поднимется с места.

Для такого верзилы, как он, Белчер был поразительно сдержан на язык. Мы не сразу привыкли к тому, как он безмолвно, точно привидение, бродит по дому. Рядом с Хокинсом, который молол языком за целый взвод, особенно странно было видеть, как Белчер сидит у камина, не произнося ни слова, кроме разве что: "прости, браток" или "вот именно, браток". В жизни у него была только одна страсть - карты, и играл он как бог. Он обыгрывал бы нас до нитки, если бы Хокинс в свою очередь не просаживал нам все его выигрыши, причем своих собственных денег Хокинс не ставил.

Хокинс проигрывал нам потому, что слишком любил пофорсить, да и мы, я думаю, проигрывали Белчеру по той же причине. К тому же Хокинс ночами напролет спорил с Ноблом о религии, и Нобл, у которого брат был священник, делался от этих диспутов сам не свой. Надо сказать, что аргументы Хокинса смутили бы и кардинала. Даже споря о Боге, Хокинс беспрестанно сквернословил. Я дивился тому, какую бездну ругани он умудрялся втиснуть в самый простой разговор, при том никогда не повторяясь. Ужасный был человек, и переспорить его было невозможно. Если же спорить ему было не с кем, он приставал с разговорами к нашей хозяйке.

Старуха была под стать ему самому. Когда однажды он попытался спровоцировать ее на богохульство по поводу засухи, она осадила его тем, что всю вину свалила на какого-то Юпитера Ниспосылающего (а мы такой фамилии и слыхом не слыхали). Другой раз он принялся проклинать "капиталистов" за то, что они развязали германскую войну, и вдруг она ставит утюг на доску, поджимает свой лягушачий ротик и говорит:

— Мистер Хокинс, вы можете говорит о войне все, что вам вздумается и считать, что меня провели, потому что я всего лишь простая крестьянка. Но я знаю, кто начал войну. Итальянский граф, который похитил языческого бога из японского храма. Поверьте мне, мистер Хокинс, горе и нужда падут на головы тех, кто тревожит тайные силы.

Старушенция была себе на уме.

Как-то вечером Хокинс засветил лампу, и мы все засели за карты. Иеремия Донован тоже пришел, и сидел, и следил за игрой, и вдруг я понял, что он как-то по-другому смотрит на наших англичан. Потом, уже к ночи, между Ноблом и Хокинсом разгорелся ужасный спор насчет капиталистов и священников, а также о любви к отечеству.

— Капиталисты платят священникам за то, что они рассказывают вам сказки про тот свет, - чтобы вы не замечали, чем вся эта сволочь занимается на этом, - заявил Хокинс.

— Ерунда! - сказал Нобл, повысив голос. - Люди верили в загробную жизнь, когда еще и слова такого не было - капиталист.

Тут Хокинс поднимается во весь рост, словно на молитве.

— Ах, вот как! - ухмыляется он. - Ты, значит, берешь на веру все подряд? И в Адама, и в Еву с яблоком? Ну, так я тебе вот что скажу, браток: если ты имеешь право верить в одну чушь, то я имею право верить в другую - что первым делом твой бог создал чертова капиталиста вместе с его вонючей моралью и прямо в "роллс-ройсе". Имею я право или не имею? - говорит он Белчеру.

— Имеешь, браток, - говорит Белчер и садится к очагу, вытянув ножищи и поглаживая усики.

Я вижу, что Донован уходит, а спор о религии кончится неизвестно когда, и тоже выхожу на улицу. Вдруг Донован останавливается и принимается, потупясь, бормотать, что, мол, не следовало мне покидать свой пост. Тон у него прямо мерзкий, а мне к тому же давно уж осточертел этот так называемый пост, и я в ответ его спрашиваю, какого лешего мы вообще сторожим этих англичан и на что они нам сдались.

Он смотрит на меня эдак пристально и говорит:

— Как это на что сдались? Ты что, не знаешь, что мы держим их как заложников?

— Заложников? - переспрашиваю я.

— Ну да. Противник тоже имеет пленных, и поговаривают, что их будут расстреливать. Если они расстреляют своих пленных, то мы расстреляем своих.

— Расстреляем Белчера и Хокинса? - говорю я.

— А на кой же черт мы их, по-твоему, держим?

— Что ж ты раньше-то молчал? - говорю я. - Не мог предупредить нас с самого начала? - Еще чего, - говорит он. - Сами должны были это знать.

— Откуда нам было знать, Иеремия Донован? - говорю я. - Тем более теперь, когда мы с ними нянчимся уже столько времени?

— Противник держит наших ровно столько же, - говорит он. - Даже дольше.

— Это совсем другое дело, - говорю я.

— Чем же другое? - спрашивает он.

Но я не стал ему объяснять, потому что он бы все равно не понял.

— И когда это будет известно? - спросил я.

— Может, сегодня, - сказал он, - а может, завтра или послезавтра. Недолго тебе осталось тут торчать без дела, можешь не волноваться.

Но я теперь волновался не из-за этого. Теперь волнения были куда серьезнее. Когда я вернулся в дом, там все еще спорили. Хокинс так и сыпал своими излюбленными выражениями, и по всему было видно, что он берет верх.

— Знаешь, что я тебе скажу, браток, - говорил он, ухмыляясь. - По-моему, ты такой же Фома неверующий, как и я. Вот ты говоришь, что веришь в загробный мир, а что ты о нем знаешь? Ни хрена ты не знаешь! Ну, скажи, скажи мне наконец, есть у них крылья или нет?

— Ну есть, - сказал Нобл. - Доволен теперь? Есть у них крылья, есть.

— А где они их берут? У них что там, фабрика крыльев, что ли? Приходишь, значит, в магазин, предъявляешь квитанцию, и на тебе - пара самых что ни на есть ангельских крыльев?

— С тобой невозможно спорить, - сказал Нобл. - Ну вот послушай…- и они опять взялись за свое.

Было уже за полночь, когда мы заперли входную дверь и пошли спать. Я задул свечу и сказал Ноблу про англичан. Он выслушал молча и затих. Час молчал, а потом спросил, как я считаю, - надо им рассказать или нет. Я сказал, что пока не надо. Бригадное начальство, которое во Втором батальоне днюет и ночует и отлично знает Хокинса и Белчера, вряд ли допустит, чтобы их поставили к стенке.

— По-моему, тоже, - сказал Нобл. - Было бы бесчеловечно пустить их теперь в расход.

На следующее утро мы не могли глядеть им в глаза. Весь день мы слонялись по дому, как неприкаянные. Белчер, кажется, ничего не заметил; он, как всегда, сидел перед камином с таким видом, будто тихонько ждал, что случится что-то непредвиденное. А Хокинс заметил, и приписал это тому, что во вчерашнем споре он уложил Нобла на обе лопатки.

— Неужели ты не можешь спорить без нервов? - свирепо сказал он Ноблу. - Да еще со своими Адамам и Евой! А я, может, коммунист. Коммунисты, анархисты - один черт, не вижу разницы!

И до самого вечера он все не мог успокоиться и то и дело принимался бормотать:

— Адам и Ева! Адам и Ева! Делать им было нечего, вот что. Яблоки им, видишь ли, понадобились!

Не знаю, как мы прожили тот день, но я почувствовал большое облегчение, когда он кончился. Посуду убрали со стола, и Белчер, как всегда миролюбиво, сказал:

— Ну что, братки, перекинемся?

Мы уселись за стол, Хокинс достал карты, и тут я услышал во дворе шаги Донована, и у меня шевельнулось тяжелое предчувствие. Я бросился навстречу Доновану и столкнулся с ним в дверях

— Зачем пришел? - спросил я.

— За этими вашими неразлучными боевыми дружками, - ответил он, весь заливаясь краской.

— Вот, значит, как, Иеремия Донован? - сказал я.

— Да, вот так. Сегодня утром англичане расстреляли четверых наших ребят.

— Одному было всего шестнадцать.

— Худо, - сказал я. Тут Нобл тоже вышел, и мы втроем, перешептываясь, принялись ходить по дорожке. У ворот стоял Фини, из нашей разведки.

— Ну и что теперь делать? - спросил я Донована.

— Вы с Ноблом выведете их из дому. Скажите им, что их переводят. Так будет тише всего.

Нет уж, не путай меня в это дело, - шепотом попросил Нобл.

Иеремия Донован поглядел на него со злобой.

— Ладно, - сказал он. - Вы с Фини берите старые лопаты, идите на тот конец болота и выройте там яму. Мы с Бонапартом скоро будем. Смотрите, чтоб никто не видел вас с лопатами. Не надо лишних свидетелей, понятно?

Мы посмотрели, как Фини с Ноблом пошли к сараю, потом вернулись в дом. Я предоставил Доновану самому объясняться с англичанами. Он сказал им, что есть приказ отослать их обратно во Второй батальон. Хокинс выругался, а Белчер, хоть ничего и не сказал, но видно было, что тоже расстроился. В доме было темно, но никому не пришло в голову зажечь лампу, и англичане впотьмах надели шинели и попрощались со старухой.

— Только обживешься немного, как обязательно какая-нибудь штабная сволочь решит, что ты больно пригрелся и сковырнет тебя с места, - сказал Хокинс, пожимая ей руку.

— Огромное вам спасибо, хозяйка, - сказал Белчер. - Огромное спасибо за все,- повторил он с таким смаком, словно сам придумал такое оригинальное выражение.

Мы вышли на задний двор и пошли к болоту. И тогда Иеремия Донован сказал им правду. Его всего трясло от возбуждения.

— Сегодня утром в Корке расстреляли четверых наших людей. И теперь мы расстреляем вас. Это будет наша ответная мера.

— Кончай языком трепать, - оборвал его Хокинс. - И без твоих шуточек тошно.Гоняют с места на место, чтоб им…

— Это не шутка. Мне очень жаль, Хокинс, но это правда, - сказал Донован.

— А, закройся, - отмахнулся Хокинс.

— Спроси Бонапарта, - сказал Донован, видя, что его не принимают всерьез. - Правду я говорю, Бонапарт?

— Да, - сказал я, и тогда Хокинс остановился.

— Браток, - сказал он, - да брось ты, ради Бога!

— Это не шутка, - пробормотал я.

— Уж я-то точно не шучу, - вмешался Донован, нарочно распаляя себя.

— Да что ты против меня имеешь, Иеремия Донован? - вспылил Хокинс.

— А я не говорю, что имею что-то против тебя лично. Но почему, почему ваши взяли четырех наших парней и преспокойно поставили их к стенке?

Он схватил Хокинса за рукав и потащил за собой. Но тот так и не верил, что мы всерьез. Я думал о том, что стану делать, если они начнут драться или побегут, и честно говоря, мне очень хотелось, чтобы они устроили что-нибудь в этом роде. Конечно, я не стал бы стрелять. Хокинс спросил, за что мы хотим его шлепнуть. Что он нам сделал? Неужели мы хоть на секунду допускаем, что он бы расстрелял нас по приказу таких-то да растаких-то командиров такой-растакой британской армии?

К этому времени мы уже дошли до болота, и меня так мутило, что я не мог ему отвечать. Наконец вдалеке показался фонарь, и мы пошли к нему. Фонарь был у Нобла, а Фини стоял в темноте позади него, и увидев их неподвижные и молчаливые фигуры у края болота, я осознал, что все это всерьез, и перестал надеяться на чудо. Белчер узнал Нобла и сказал:

— Привет, браток, - негромко, как всегда.

Хокинс снова спросил, неужели мы думаем, что он смог бы нас расстрелять, окажись мы на его месте.

— Расстрелял бы как миленький, - сказал Иеремия Донован. - Прекрасно бы расстрелял, если бы знал, что иначе тебя самого расстреляют.

— Вранье! Да пусть бы меня на куски разрубили! И за Белчера ручаюсь. Верно я говорю, Белчер?

— Верно, - сдержанно ответил Белчер, не вступая в разговор. У него был такой вид, словно случилось наконец то непредвиденное, чего он все время ожидал.

— И потом, кто сказал, что, допустим, Нобла поставят к стенке, если он не пустит меня в расход? Что бы я по-вашему сделал, будь я на его месте посреди этого вонючего болота?

— Ну, что бы ты сделал? - спросил Донован.

— Да я пошел бы с ним хоть на край света! Я бы последний шиллинг с ним разделил. Я бы его ни за что не бросил. Никто про меня не скажет, что я когда-нибудь подвел друга.

— Ну, хватит, - сказал Донован, взводя курк. - Будут какие поручения?

— Нет.

— Хочешь помолиться?

В ответ на это Хокинс хладнокровно отпустил такую брань, что я даже вздрогнул. Потом он повернулся к Ноблу

— Послушай, Нобл, мы же с тобой друзья. Раз ты не можешь перейти на нашу сторону, я перейду на твою. Дай мне винтовку, и я буду драться на вашей стороне. В ваши убеждения я не верю, но они ничуть не хуже наших. Ты веришь, что я не прикидываюсь?

Нобл поглядел было на него, но тут Донован снова взял слово, и Нобл опять повесил голову, так ничего и не сказав.

— Последний раз спрашиваю, будут у тебя поручения? - злобно сказал Донован.

— Закройся, Донован. Ты меня все равно не поймешь. Но эти ребята меня понимают. Они не такие, чтобы подружиться с человеком, а потом поставить его к стенке.

Никто, кроме меня не видел, как Донован поднял револьвер к затылку Хокинса. Я зажмурился и попытался молиться. Когда бахнуло, я раскрыл глаза и увидел, как у Хокинса подломились колени, и он медленно и неслышно, как засыпающий ребенок, вытянулся во весь рост к ногам Нобла, и свет фонаря заблестел на его деревенских сапогах.

Белчер достал платок и начал прилаживать его себе на глаза. Видя, что платок маловат, он попросил меня одолжить ему мой. Я дал ему платок, он связал их вместе, потом ногой указал на Хокинса:

— Он еще живой, - сказал он. - Надо бы ему добавить.

И действительно, левое колено у Хокинса поползло вврех.

— Добейте его, -попросил Белчер. - Бедняга, кто знает, где он теперь.

Я опустился на колено и выстрелил. Я уже вроде плохо соображал, что делаю. Услышав выстрел, Белчер, все еще возившийся с платками, вдруг тихо засмеялся. Никогда прежде я не слышал его смеха, и тут у меня мороз прошел по коже.

— Бедняга, - негромко повторил он. - Вчера он так переживал насчет загробной жизни. Странное это дело, братки, странное. Я уж не первый раз об этом думаю. Вот он и на том свете, а еще вчера все это было ему тайной.

Донован помог ему завязать глаза.

— Спасибо, браток, - сказал Белчер.

Донован спросил, будут ли поручения.

— Нет, браток, - сказал он. - Нет. Если захотите написать матери Хокинса, возьмите у него в кармане ее письмо. А моя жена бросила меня еще восемь лет назад. Удрала с другим, и ребенка забрала. Вы, верно, заметили, что я люблю домашний уют, но после такого дела я уж не собрался начать все сызнова.

Трудно поверить, но за эти несколько минут Белчер сказал больше, чем за все недели, что мы прожили вместе. Сквозь повязку он нас не видел, и, стоя вокруг него, мы чувствовали себя идиотами. Донован посмотрел на Нобла, но тот покачал головой. Тогда Донован поднял револьвер, но в этот момент Белчер снова усмехнулся.

— Простите, братки, - сказал он. - Заболтался я что-то, мелю всякую чушь. На меня будто нашло. Но я думаю, вы не рассердитесь.

— Помолиться не хочешь? - спросил Донован.

— Нет, браток, - сказал он. - Боюсь, это уже не поможет. Я готов, да и вы сами

торопитесь скорее все закончить.

— Ты понимаешь, что мы только исполняем свой долг? - сказал Донован.

Белчер стоял, задрав голову к небу, как слепой, и фонарь освещал ему только подбородок и кончик носа.

— Бог его знает, что такое долг, - сказал он. - Я думаю, что вы хорошие ребята, если ты это имеешь в виду. Словом, я на вас не в обиде.

Нобл, точно не в силах больше это выносить, пригрозил Доновану кулаком, и в ту же секунду Донован снова вскинул револьвер и выстрелил. Верзила упал, будто мешок с мукой; на сей раз второго выстрела не потребовалось.

Не помню, как мы их хоронили; помню только, что это было хуже всего, потому что пришлось нести их к могиле. Было ужасно тоскливо, кругом стояла кромешная тьма, лишь фонарь освещал нас, и повсюду орали и визжали птицы, встревоженные выстрелами. Нобл пошарил у Хокинса по карманам и нашел письмо от матери, а потом сложил ему руки. И Белчеру тоже. Засыпав могилу, мы отделились от Донована и Фини и сами отнесли лопату в сарай. По дороге молчали. В кухне было темно и холодно, и старуха сидела у плиты, перебирала четки и бормотала. Мы прошли мимо нее в комнату. Нобл зажег спичку, чтобы засветить лампу. Старуха тихо поднялась, вошла и остановилась в дверях. От ее сварливости не осталось и следа.

— Что вы с ними сделали? - спросила она шепотом, и Нобл так вздрогнул, что спичка погасла в его руке.

— Чего тебе? - спросил он, не оборачиваясь.

— Я слышала, - сказала она.

— Что ты слышала?

— Как вы ставили лопату в сарай. Думаешь, я глухая?

Нобл снова чиркнул спичкой, и на этот раз лампа засветилась.

— Вот, значит, что вы с ними сделали, - сказала она.

И клянусь, прямо тут же, в дверях, она встала на колени и начала молиться. Глядя на нее, Нобл тоже опустился на колени возле камина. Я пробрался мимо нее в дверь и вышел. Я стоял, глядя на звезды и слушая, как успокаиваются на болоте птицы. В такие минуты чувствуешь себя так странно, что невозможно описать. Нобл говорит, что ему все казалось в десять раз крупнее, и будто во всем мире не осталось ничего, кроме этой ямы на болоте с остывающими телами наших англичан. А мне чудилось, что болото с англичанами где-то за миллион миль вдали, и даже Нобл, и старуха, бормотавшие у меня за спиной, и птицы, и эти поганые звезды - все это где-то очень далеко, а сам я как будто маленький, и такой несчастный, и одинокий, как ребенок, заблудившийся в метель. И с того дня я все не свете воспринимал уже не так, как прежде.

Всякая ерунда

В вагоне электрички сидят двое; один дремлет, второй разгадывает кроссворд. Некоторое время оба молчат, погружённые каждый в своё занятие; затем второй толкает в бок первого и спрашивает:

— Слушай! Знаменитый враль, сочинитель небылиц. Одиннадцать букв. Нет, погоди. Десять.

Второй (моментально, не открывая глаз и не выходя из дремоты):

—РАДЗИНСКИЙ!

Вавилонская библиотека

Я ехала на работу в одном автобусе с изумительным стариком. Он весь, с головы до ног, светился дикой, застенчивой первозданностью каких-то невероятно отдалённых, нетронутых степей или даже пустынь. Без сомнения, он только-только прибыл в Москву на приземистой и горячей степной лошадке, пересел с неё в автобус и восторженно озирал открывающийся ему мир длинными калмыцкими глазами, блестящими от радости и страха. На нём был немыслимый рваный треух фасона «помнишь, Ганс, как мы отступали?», тёплый, не по сезону, зипун, из которого кое-где торчали нитки и странноватые клочья, и жёлтые сапоги, покрытые узорными трещинами, как высохшее дно ручья. Он жался по углам, трогал одним пальцем поручни и стёкла, уважительно качая при этом головой, и напевал под нос что-то томительно-восточное. Выйдя из автобуса, он вертел головой, шарахался от встречного транспорта, как пугливый сайгак, подолгу изучал каждый рекламный щит, хмурясь и цокая языком, виновато улыбался каждому прохожему и долго мялся на переходе, прежде чем решился наступить на «зебру» - боязливо жмурясь при этом, словно пробуя босой ногой воду. К величайшему моему удивлению, он зашёл вместе со мной в библиотеку. А зайдя, снял свой тулуп и ушанку и направился в Информационный отдел посольства Японии. Там его встретили с величайшим почётом и подобострастием, и кланялись ему, и говорили что-то по-японски, и он говорил с ними по-японски, и вообще был совершеннейшим японцем и по виду, и по осанке, но вот тот момент, когда он так стремительно и бесшумно превратился в японца, мне так и не удалось уловить.

А в остальном было всё, как всегда. Седовласый благообразный мужчина с дорогой старомодной тростью беседовал во внутреннем дворике с бюстом Фирдоуси. За дверью дамского туалета тонкий голос старательно выводил: «Со смертью играю, смел и дерзок мой трюк!» (Знаем мы этот трюк – забралась в кабинку и тайком фотографирует книжку, чтобы за ксерокс не платить!). Юноша с всклокоченной шевелюрой метался по залу и шёпотом хрипел: «Где Соссюр! Кто унёс Соссюра! Ведь здесь же лежал, минуту назад! Признавайтесь, а то хуже будет, ей-богу!» Тот Кто Унёс Соссюра тихо, по стеночке, пробирался к выходу, пытаясь спрятать книгу за спиной. Девушка, которой достался-таки Фортунатов, танцевала с ним вальс в коридоре, прижимаясь щекой к переплёту. Две блондинки, страдальчески хмурясь, изучали образец заполнения требований.

— Смотри-ка, а что это здесь написано – «указать сведения за двумя косыми чёртами»? Как это – «за косыми чёртами»?

— Да не за чёртами, а за чертАми, дубина.

— А-а-а… А «за чертами» - это как?

— Это значит – «за двумя слэшами». Понятно?

— Поня-атно. Так бы и писали - "за слэшами". А то - за чертами какими-то... Слушай, а откуда ты всё знаешь? Умная такая, прям не могу…

— А я тут уже была один раз.

Дети

Денис, четырёх с половиной лет

— Я, когда вырасту, знаешь, кем буду? Шофёром поливальной машины.

— Именно поливальной?

— Ага. Буду на ней ездить по всем странам. Весь мир объеду.

— Чтобы сделать мир чище?

— Ага. А ещё – чтобы все шарахались и визжали.

****

— Всё-таки человеку очень нужен хвост. Жалко, что он отвалился, когда была революция.

— Что, что было?

— Революция. Ну, когда человек превратился из обезьянки.

— Наверное, эволюция?

— Ну, да… Какая разница? А хвост – он, знаешь, очень нужен.

— Зачем, интересно?

— Ну, как - зачем? Вот ты едешь в метро, за поручни берёшься, и после этого на улице нельзя уже ничего съесть. Ни конфету, ни мороженое. Потому что на руки микробы заползли. А был бы хвост, им бы можно было за поручни держаться, и руки были бы чистые…

****

— Вот есть же такие люди, которые Бабы-Яги не боятся. Я прямо даже удивляюсь.

— А ты? Неужели ты боишься?

— Конечно.

— А что в ней такого страшного?

— От неё нельзя спастись. От чего другого – ещё можно. Но от Бабы-Яги даже папа не защитит.

— Да брось, Денис. Баба-Яга – это же сказки.

— Сама ты сказки! Ничего даже не сказки…

— И ты веришь, что она прилетит в ступе, с помелом?..

— Нет. Про ступу и помело – это правда сказки. А Баба-Яга – не сказки. И нет у неё никакого помела. Всё гораздо даже страшнее.

Он прав. Всё гораздо страшнее и серьёзнее. В моём раннем детстве, как и в чьём-либо другом, тоже жили такие чудовища, от которых не могли защитить даже родители. Больше того – в некоторых из моих снов эти чудища сами превращались в родителей и близких, и сбрасывали личину в тот момент, когда я уже почти готова была поверить в обман. Впрочем, являлись они и в других обликах. Последний мой сон на эту тему я помню очень отчётливо. Мне снилось, что я иду по коридору в ванную, чтобы почистить зубы перед сном. А коридор невероятно длинен и беспробудно чёрен, и с каждым шагом мне делается всё тоскливее и страшнее. И когда я подхожу к ванной, дверь распахивается, и из неё навстречу мне выходит Он. В тот раз он принял вид крупного рогатого чёрта с мускулистой грудной клеткой и яркими белыми зубами, фосфорически светящимися на чёрном лице. Он вышел из ванной с моим полотенцем на плечах, довольно скаля зубы и сверля меня жуткими красными глазками. И от одного факта, что эта сволочь мылась в моей ванной и вытиралась моим любимым полотенцем с цветочками и райскими птицами мой страх исчез и сменился боевой яростью. С хриплым кличем я схватила какой-то пластмассовый таз и с размаху обрушила на его рогатую голову.

И - о, чудо! - враг дрогнул и ретировался. И с тех пор ни он, ни его команда больше не смели заявляться в мои сны.

Моя подруга

Представляешь, я вчера целый день себе жутко нравилась. Ну, просто до невозможности.. Как хожу, что говорю…Только пройду мимо зеркала – застреваю на полчаса, не могу насмотреться. Прихожу домой – а у меня температура тридцать восемь и шесть!

***

Он мне, представляешь, говорит: «Вы безумно хороши». «Да, - говорю, - я безумна и хороша». А он смеётся. А чего смеяться? Я правду говорю.

***

Я сижу напротив него, говорю какую-то ерунду…всё говорю, говорю, не могу остановиться… А он всё смотрит, смотрит.. так, знаешь, интересно смотрит, проникновенно, внимательно.. улыбается чему-то, и глаза такие весёлые, необыкновенные такие глаза. Никогда на меня так никто не смотрел. Так хорошо было, ну прямо душа таяла. А как он ушёл, я глаза чуток опустила вниз, смотрю – мама дорогая, я же вся с головы до ног облита маслом из чебурека… всё платье спереди, и воротник весь тоже. Масло жирное, вонючее… и так, знаешь, хорошо выделяется на красном шёлке. Ну, я сперва расстроилась ужасно. Думаю: и зачем я только ела этот чебурек проклятый? Я же сроду не ем чебуреков! А потом подумала: а может, это к лучшему? Может, мне так, наоборот, идёт? Иначе чего бы он так на меня смотрел?

***

— Хорошо, что можно не только Богу молиться, но и Богородице!

— Почему так?

— Ну, как же. Христос – Он хоть и благ, и человеколюбец, а всё равно, как все мужчины. Разве Его переубедишь? Как встанет на своём, так не сдвинешь. А Богородицу попросишь, Она заступится, глядишь – Он её и послушает. Вот - мой Вовка. Он ведь, кроме матери своей, никого не слушает. Хорошо, мне со свекровью повезло. А если б нет?

****

Пошла я, значит, к этому самому колдуну. Ну, он, само собой, начинает: женщина, на вас порча и венец безбрачия, надо всё это, стало быть, удалять. А я думаю про себя: какой, на фиг, венец, если я уже пять лет как замужем? Но спорить не стала. Думаю – ему виднее. Он меня на стул усадил.. удобный такой, почти как в салоне красоты… свечи зажёг и давай вокруг меня круги нарезать с саблей какой-то. Я сперва испугалась, как бы он мне голову не отрезал. А потом думаю – не отрежет, я же ещё только за один сеанс расплатилась, а их ещё три. Ну, он поплясал, поплясал, а потом приказывает мне закрыть глаза и сосредоточиться. Я сосредоточилась, а сама не могу – смешно до ужаса, потому что вспомнила, как Сальвадор Дали перед Хачатуряном скакал.. . с голой задницей и с саблей. Ну, помнишь? Смешно же, сил нет. Не удержалась, конечно, и стала ржать. Ржу – не могу, просто пополам складываюсь. Чуть свечи все не посшибала. А колдун так обиделся, запсиховал, шашку свою убрал и говорит: раз, мол, у вас такое несерьёзное отношение, то ничего не выйдет, колдовство не подействует. Ах, ты, думаю, сволочь. Не подействует, значит? А денежки взял, не побрезговал? Ну, ладно. Пришла домой– плечи не болят, нога не болит, во всём теле лёгкость такая, как будто заново родилась. И до сих пор вся такая – не хожу, а летаю. Вот тебе и не подействует! Подействовало, как миленькое!