Сентиментальные путешествия. Как меня агитировали в секту Муна

Как меня агитировали в секту Муна

Он увидел, как я сражаюсь с литой трёхсотлетней дверью церкви Пресвятой Богородицы и галантно пришёл мне на помощь. Вдвоём нам удалось стронуть её с места и протиснуться боком в открывшуюся щель, дохнувшую на нас теплом, покоем и воском. Я села на передний ряд, а он – на задний, и сколько я ни скашивала на него глаза во время мессы, так и не заметила, чтобы он молился. Он не вставал, когда было положено вставать, не преклонял колен, когда было положено их преклонять, не открывал молитвенник, а сидел всю службу, привалившись спиной к колонне, и мягко, иронически улыбался. Он мне понравился. После службы он тихо возник за моей спиной и, не говоря ни слова, раскрыл над моей головой чёрный остроугольный зонт. И мы пошли рядом, по мокрым франкфуртским булыжникам, наступая в лужи и беседуя. Он сказал, что дедушка его был штурмбанфюрером СС, воевал на восточном фронте, и по этой причине сам он очень любит Россию и всю жизнь мечтал познакомиться с русской девушкой.

Его звали Гельмут. Хельмут. Он был строен, меланхоличен и хорош собой. Его истинно арийские черты, без сомнения, унаследованные им от дедушки, были лишены грубости и остроты, а в традиционно прозрачных серых глазах плавали тёплые коричневые искры. Мы гуляли по городу, и он говорил о чём-то невнятном, но, без сомнения, серьёзном и возвышенном. На следующий день мы встретились опять – и опять были прогулки под дождём и листопадом, и мокрые открытые кафе, и мороженое в радужных стеклянных стаканчиках, и беседы, ставившие меня в почтительный тупик. Я не знала, как это понимать и как к этому относиться. И на следующий день пошла в капуцинскую церковь к отцу Михаэлю. Он терпеливо наблюдал за тем, как я барахтаюсь в придаточных предложениях, и затем мягко прервал мои мучения одной фразой.

— Ты можешь это всё сказать по-русски? Ещё раз?

Ещё раз и по-русски! Решительно, в этом городе все ангелы предпочитали изъясняться на русском языке. Как тот, что выручил меня на автобусной остановке, когда я заблудилась в первый же день.

— Церковь объединения? – задумчиво повторил отец Михаэль. – Можно ли тебе туда идти? Можно. Если хочешь – иди. Но я не могу тебе это советовать. Потому что это не церковь. Это секта. Секта Муна. Может быть, ты слышала?

Я напряглась, вспомнила, что слышала или читала о секте Муна, горячо поблагодарила отца Михаэля и решила с этим Хельмутом больше не встречаться.

Но на следующий день мы опять гуляли по Франкфурту, ели нежные, огненные пирожки с яблоками, и он, теперь уже не скрываясь, изо всех сил убеждал и агитировал меня посетить их замечательные встречи и познать, что такое истина. Но его пыл разбивался вдрызг о мою твердолобую детскую ортодоксальность, почерпнутую мною из катехизиса для воскресных школ и потому абсолютно незыблемую. Он твердил мне, что христианская церковь устарела и давно превратилась в музей, а я думала о том, что с детства мечтала о тёплом, полном тихой жизни музее, где можно бегать, жить и размышлять, сидеть на древних скамейках, не обтянутых шпагатом, гладить химер, щекотать ангелам пятки, беседовать со статуями и слушать, как древние, мудрые люди, наскоро натянув яркие шёлковые балахоны поверх джинсов и ковбоек, запросто говорят с тобой о том, о чём ты сам боишься даже думать. Он говорил о том, что надо стремиться не к душевному уюту и не к красочным зрелищам, а к истине, а я, вполне соглашаясь с этим, не понимала притом, почему истина должна непременно быть в тронном зале, а не в детской. И в ответ на все его речи о каких-то истинных родителях, об объединении общих усилий в поисках божественной правды, я только беспечно смеялась и просила его сводить меня в зоопарк.

И мы ходили в зоопарк смотреть на лемуров и ящериц. И целовались на мостах через Майн, в зелёном утреннем тумане, под звяканье колоколов и утиную перебранку. И он всё реже и реже заводил со мной разговоры об истинных родителях, а если и делал это, то как-то скучно, по обязанности, стараясь скорее отбарабанить положенный текст и идти со мной в кафе или в парк кормить уток.

Перед моим отъездом он подарил мне громадную игрушечную панду с детёнышем. Она жила у меня довольно долго - до тех пор, пока один мой знакомый молодой человек трёх лет не вынудил меня с ней расстаться

2006/11/03

Если ранним утром уйти с собакой в незнакомые дворы, можно заблудиться и встретить много любопытного.

Чёрный скворечник, на котором нарисованы череп и кости и написано «Не влезай – убьёт».

Подоконники, на которых растут дивные тропические кактусы, бумажные цветы и банки с огурцами.

Страшную, замызганную подвальную дверь, на которой написано: «Олигарх».

Ещё более замызганную, ободранную дверь, к которой привинчена сияющая бронзовая табличка с надписью «Владыка».

Окно на первом этаже, в котором сидят три одинаковых полосатых кота и смотрят на тебя с ужасом и отвращением.

Провисший километровый провод, ни к чему, в принципе, не подсоединённый, но густо, без единого промежутка, облепленный задумчивыми жирными голубями.

Ещё одну, особенно чудовищную подвальную дверь, на которой написано «Салон красоты “Стикс”».

Вывеску «Сыры и Колбаssы».

Очень красивую, обитую белой вагонкой и увитую высохшим плющом подвальную дверь, на которой написано. «Портал. Проход по средам и пятницам с 9.00 до 18.00»

Мусорный бак, густо исписанный формулами и интегралами.

Табличку на черепичной крыше трёхэтажного дома: «Стоянка авто и машин запрещена!»

Висящие на ветках тополя, под проводами, ватник, рваные штаны, кепку и сапог со сбитой подмёткой.

Памятник композитору Вагнеру – совершенно голый бронзовый мужик в берете, хмурый и зелёный от утреннего холода.

Своё отражение в витрине.

И ещё много чего страшного и непривычного.

Вечерняя Москва

Зимой троллейбусы и автобусы нужны затем, чтобы в них греться. Потому что ездить в них всё равно нельзя.

Вечером я залезла в один такой троллейбус, чтобы погреться и полюбоваться на красные и жёлтые фары переминающихся в пробке машин. Над пробкой, в дымном морозном мареве, стыла луна. Было похоже, что она лежит не в небе, а в пруду, под тонким слоем льда и грязноватого снега. Я сидела у окна, вздыхала и заедала невысказанную печаль жирным шоколадным кексом. Потом кекс кончился, и я поскреблась в троллейбусную дверь. Водитель сочувственно заматерился и меня выпустил. И я пошла вдоль пробки, дуя на измазанные шоколадом пальцы, и думая о том, что хорошо бы сейчас зайти в дорогой бутик, втихаря заляпать им шоколадом всё их батистово–кашемировое великолепие и удрать до того, как они обратят на это внимание.

По пути мне встретился магазин эксклюзивного французского белья, и я туда зашла. Я жалела, что на мне нет клочковатого, пахнущего мякиной и навозом тулупа и пухового платка с дырками от моли по краям. Я бы ввалилась в этот магазин, кашляя и шмыгая носом, а потом, хватая руками всё подряд, стала бы спрашивать у бледных от гнева продавщиц: дочки, а почём у вас этот натитешник? И мне бы, конечно, не полегчало от такого, прямо скажем, сомнительного хулиганства, но…

Но в магазине было не только французское бельё. Бог весть почему, вперемешку с кружевными трусиками и атласными пеньюарами, там висели свитера.

Тёплые-тёплые.

Мягкие-мягкие.

Свитера из шерсти ламы, с кисточками и индейскими рисунками.

При виде их я немедленно вытерла измазанные шоколадом пальцы о собственную белую куртку, а потом принялась снимать их с вешалок, как груши – с веток. А потом потащила их в примерочную и, набрав воздуха в грудь, ныряла по очереди в каждый из них, выныривала, отфыркивалась и в сладостных муках решала, на котором же остановиться.

А потом, прижимая к груди тёплый, пахнущий шерстью пакет, вышла навстречу так и не рассосавшейся пробке и опять пошла вдоль неё, и печаль моя теперь была светла и полна сладостных предвкушений. Посреди пробки бегал юркий мужичок и предлагал обозлённым водителям книгу «Как выжить в загробном мире». На углу Маросейки, возле подземного перехода, молодой человек с косичкой играл на китайской флейте «Зелёные рукава».

2006/11/08

Сегодня утром моя собака съела «Волкодава» Марии Семёновой.

Ну, не то чтобы съела, конечно. Но изрядно порвала и потрепала. До сих пор не могу понять, как ей это удалось – ведь в тексте романа ясно сказано, что все без исключения собаки признают Волкодава своим вожаком и при виде его падают ниц, виляя хвостом со всем возможным почтением. Сижу вот теперь и думаю, что же за оторва такая у меня растёт.

На тёплом изжёванном переплёте остался обкусанный, но не сломленный мужик с сурово вытаращенными глазами и шрамом на скуле. В конце концов, утешаю себя я, собирая с пола обрывки бумаги, что ему моя собака? – слону дробина, он и не такое видал. На одном из обрывков – уцелевший кусочек аннотации: «Мир был жесток к нему, и он платил миру той же монетой». Надо же такое написать, ёлки-палки. Эх, вот если бы я вдруг взяла и написала роман, в аннотации к нему было бы сказано: «Мир был жесток к нему, но он никогда не платил миру той же монетой, поскольку вообще не имел привычки возвращать долги». Сидя на полу среди бумажных клочков и прочего мусора, я стала мечтать о том, как когда-нибудь напишу такой роман. Собака тихо подошла сбоку, положила морду мне на колени и стала мечтать вместе со мной.

Дети

Мне подарили плоское медное кольцо с фальшивым наскальным рисунком. Охотник бежит на тоненьких раскоряченных ногах навстречу дикой лошади и на бегу натягивает лук. Лошадь встаёт на дыбы, то ли обороняясь, то ли, наоборот, нарочно подставляясь под стрелу. Пятилетняя Витка, органически не переносящая никакого насилия, особенно – над животными, долго, с осуждающим сопением, разглядывает кольцо и наконец расцветает счастливой ухмылкой.

— А я знаю, что тут нарисовано!

— И что же?

— Это – дяденька с таким музыкальным инструментом, на котором – знаешь? – двумя руками играют. Ну, такой… на лебедя похожий.

— Арфа?

— Да. Дяденька с арфой. С волшебной. Он играет, а лошадка пляшет. Потому что это волшебная арфа. Когда она играет, все пляшут. – И добавляет, подумав: - Я такие видела.

И вот теперь я ношу кольцо, на котором волшебный дяденька играет на волшебной однострунной арфе и танцует, как царь Давид, и вместе с ним танцует на задних ногах дикая лошадь с толстым брюхом и тонкой интеллигентной мордой. Конечно, никакая это не первобытная охота. Даже и не похоже ни чуточки. И как я только сама об этом не догадалась?

Дети

— Давным-давно жил в Дании один…

— Король!

— Ну уж.. сразу король. Нет. Король там тоже жил, куда ж без короля… Но не о нём сейчас речь.

— Тогда – принц.

— В смысле – Принц Датский? Нет. Это другая сказка. Жил в Дании один кузнец.

— Кузнечик?

— Сама ты кузнечик. Здоровенный мужик - кузнец, силач и красавец. Звали его Виланд. И был у кузнеца единственный сын, по имени Витеге. Виланд, как все отцы, очень хотел, чтобы сын пошёл по его стопам и тоже стал кузнецом, но у Витеге, как у всякого сына, были свои планы насчёт собственной карьеры, которыми он, однако, до поры, до времени с родителями не делился. Ну, вот. Однажды отец не выдержал, призвал Витеге к себе и спросил у него, долго ли он собирается сидеть на его шее и чем, вообще, намерен в будущем заниматься. «Я хочу поехать в страну Лангобардов, к королю Дитриху Бернскому», - сказал ему Витеге. «Чтобы выразить ему своё почтение?» - с сомнением спросил отец. «Нет, - ответил Витеге. – Разумеется, чтобы с ним сразиться. Если я одолею его в поединке, это покроет меня славой на века, а если победит он, тогда я пойду к нему на службу и стану лучшим из его дружинников». «Не думаю, что это хорошая идея, - сказал Виланд. – Король Дитрих – сильный и искусный воин. Тебе не удастся стать лучшим из его дружинников, потому что он просто покрошит тебя в мелкий винегрет и остатки выбросит воронам. И правильно сделает, между прочим, - это я тебе как отец говорю». «Ну, это мы ещё посмотрим, кто кого покрошит», - сказал Витеге с такой самодовольной ухмылкой, что отец сперва призадумался, а затем пригорюнился. «Может, ты для начала потренируешься на ком-нибудь другом? – спросил он с последней надеждой. – Ну, на драконе там… или на великане каком-нибудь. Тут как раз неподалёку живёт отличный великан, первосортный. Тому, кто его убьёт, король Дании обещал отдать в жёны свою дочь. Ну, и полкоролевства, разумеется. Подумай – дело-то пустяковое, а какое выгодное!» «Нет, - сказал Витеге. – Не нужны мне ни великан, ни королевская дочь, ни полкоролевства. Я по мелочам не размениваюсь». Тогда отец понял, что его не переубедить, вздохнул и стал собирать его в дорогу.

— А почему он не захотел жениться на королевской дочке? Она была страшная, да? Страхолюдская?

— Нет. Королевская дочь была красавица. Все королевские дочери – красавицы, их так с детства воспитывают. Просто Витеге был ещё молодой и не думал о девушках. У него на уме, как у всех мальчишек, были только бродилки и стрелялки… Ну, то есть, бродилки и рубилки.

— Как у Костика?

— Примерно. Только у Костика всё на компьютере, а у Витеге всё было на самом деле. Что в сто раз опаснее, зато в тысячу раз интереснее – по крайней мере, для мужчин. Так вот. Виланд сам сделал для сына кольчугу, шлем и щит с гербом в виде молота – это чтобы Витеге не забывал о своём кузнечном происхождении. Но самым ценным из всего вооружения был меч. Его звали Мимунг.

— Кого звали?

— Меч. В старину у рыцарских мечей тоже были имена.

— А фамилии?

— Может, и фамилии были, не знаю. В общем, этот Мимунг был замечателен тем, что его нельзя было ни сломать, ни погнуть, ни затупить.

— Как ножик, который папа в электричке купил? Самодоза.. тачивающий..ся?

— Ножик, который купил твой папа – это полная фигня, им ничего резать невозможно. Скажи папе, чтобы он больше всякую ерунду в электричках не покупал. Нет. Меч Виланда был без дураков, настоящий… В целом мире не было меча лучше Мимунга.

— А вот и был! У Мио-мой-Мио! «Меча грознее я не видывал в моём замке!» - это так рыцарь Като говорил, помнишь?

— Подумаешь, рыцарь Като! Сидел, как сыч, в своём замке… Что он там вообще видел? Нет. Рыцарь Като – полнейший слабак и ничтожество по сравнению с Витеге. Ты это дальше сама поймёшь. В общем, Виланд подарил сыну всё это вооружения и доброго коня..

— А у бабушки в деревне – злой конь. Он меня два раза укусил. И один раз ногой хотел ударить.

— Не надо было совать ему в ноздрю соломину. Что это за шутки такие дурацкие? – вот если б тебе так.. А матушка подарила Витеге своё родительское благословение, три марки серебром и золотой перстень с дорогим камнем.

— Волшебный? Как у Фродо?

— Боже упаси. Обычный перстень, человеческий. Красивый.

— А это Мио.. Ми-мунг. Он был волшебный?

— Нет. Просто Виланд, который его выковал, был настоящий профессионал, и его оружие делало человека неуязвимым без всякого волшебства. Короче говоря, Витеге взял все родительские подарки, сел на доброго коня, которого он никогда не обижал и не щекотал соломиной, и поехал в страну Лангобардов ко двору короля Дитриха. Ехал он, ехал, и встретились ему на пути трое всадников.

— Три богатыря? Как на коробке?

— Скажи ещё: три мушкетёра. И потом, почему «как на коробке»? Ты хотела сказать – «как в Третьяковке»?

— А позавчера мы конфеты ели. Там на коробке три богатыря… Илья Муромец, Алёша Попович и ещё один… забыла, как фамилия.

— Горе ты моё. Ты хотя бы мультфильм про богатырей видела?

— Видела. И даже книжку читала. «Блины» называется.

— Может, «Былины»?

— Ага. Былины.

— Так вот, это про других богатырей книжка, не про этих. Всадники остановили Витеге, и старший из них спросил его имя и звание.

— Он милиционер, что ли, был?

— Околоточный надзиратель… Бери выше, дорогая моя. Никакой он был не милиционер, а ближайший друг и воспитатель короля Дитриха, и звали его Хильдебрандт.

— А разве бывает так, чтоб и друг, и воспитатель?

— А ты думаешь, что если воспитатель, то непременно враг и мучитель? Разные бывают воспитатели… Так вот. Хильдебрандт спросил у Витеге, кто он и откуда, а Витеге скрывать нечего – он всё так прямо про себя и выложил. Что сам он не местный, из Дании, и что едет он к королю Дитриху, чтобы вызвать его на поединок. Ну, тут всадники очень развеселились от такой наглости, потому что они-то как раз были местные и очень хорошо короля Дитриха знали. Хильдебрандт – тот всю жизнь был при Дитрихе и знал, как никто, что с ним шутки плохи, а двое других воинов, ехавших с ним, тоже были дружинниками Дитриха, и тоже могли себе представить, как король отреагирует на такой вызов. Поэтому они стали хором пытаться образумить и отговорить Витеге от этой затеи, но тот только смеялся, отмахивался и просил, чтобы они показали ему кратчайшую дорогу к королевскому замку. «Есть короткая дорога, через лес, - сказал Хильдебрандт. – Но лично мы по ней не поедем, да и тебе не советуем, потому что на ней засела банда разбойников и никому не даёт прохода». Зря он это сказал, потому что Витеге тотчас обрадовался и загорелся ехать именно по короткой дороге. «Ну, что ж, - пожал плечами Хильдебрандт. – Езжай, коли тебе жизнь не дорога». А сам развернул коня и поскакал в объезд, и его спутники – с ним. Едут они, едут, и вдруг слышат, как из глубины леса раздаётся звон мечей, крики, вопли – ужас, что, одним словом. Тут Хильдебрандт придержал коня и нахмурился. «Эх, - говорит, - нехорошо мы всё-таки с мальчишкой поступили. Надо было или не пускать его, или уж ехать вместе с ним. Конечно, он попал в лапы к этим душегубам. Надо его выручать, пока не поздно». «Да наверняка уж поздно», - сказали дружинники, у которых не было настроения встречаться с разбойниками. Но Хильдебрандт пришпорил коня и поскакал в чащу, и его спутникам пришлось последовать за ним. Приехали они туда, откуда раздавались крики и звуки драки и видят – тридцать разбойников лежат убитые, а оставшиеся десять стоят, прикрученные к деревьям, и молят о пощаде.

— Значит, разбойников было сорок?

— Сорок. Разбойников всегда сорок в банде, такие уж их разбойничьи правила. И всех сорок Витеге один победил. А сам сидит на коне, без единой царапины, улыбается, тяжело дыша, и вытирает свой знаменитый Мимунг. Тут-то Хильдебрандт и призадумался. И понял, что если этакий молодец вызовет на поединок короля Дитриха, то неизвестно ещё, кто победит. И очень встревожился Хильдебрандт за своего господина и воспитанника – короля Дитриха, и придумал такую хитрость. Он сделал вид, что безмерно восхищён отвагой и силой молодого Витеге, и вызвался лично проводить его ко двору короля. По пути их застала ночь, и они решили заночевать в одной лесной хижине. Витеге, конечно, после всех своих приключений, как лёг, так и заснул, как мёртвый, а Хильдебрандт только сделал вид, что спит. Он дождался, пока Витеге захрапит уже как следует, тихо подкрался к нему и..

— И убил его, что ли?

— Нет. Он никак не мог убить спящего. Это только у Перумова, которого ваш Костик так любит, положительные герои перерезают спящим глотки и в ус не дуют. Нет, конечно, Хильдебрандт был не такой. Но тоже, знаешь, сделал порядочную-таки гадость. Он потихоньку вытащил из ножен Витеге Мимунг и заменил его своим мечом – тоже приличным, но всё-таки обыкновенным. Наутро Витеге ничего не заметил и, радостный от предвкушения новой драки, поспешил вместе с Хильдебрандтом в королевский замок. Приехали – а король как раз только сел за стол завтракать. Витеге, дурак такой, с этим не посчитался, и тут же, немедленно, вызвал короля на поединок. Король ужасно разъярился, запустил недоеденной бараньей ногой в собаку, чему та немало обрадовалась...

— Он бараньей ногой завтракал?

— А ты что думала – мюслями и йогуртом? Это же король, а не барышня на диете. Короче, он жутко разозлился и поклялся непременно прикончить дерзкого юнца, который вытащил его из-за стола и не дал завершить трапезу.

— Дедушка тоже ругается, когда я ему за завтраком мешаю.

— Вот видишь... Стали они сражаться. И Дитрих в ярости так рубанул по мечу Витеге, что меч Витеге разлетелся на куски, как будто был не стальной, а деревянный. Тут только Витеге понял, что это не Мимунг, но было поздно – король Дитрих уже занёс свой меч над его головой.

— И зарубил?!

— Непременно бы зарубил, если бы не Хильдебрандт. Он стал просить короля Дитриха, чтобы тот пощадил храброго юношу. Но Дитрих был в такой ярости, что ничего не хотел слушать… Нет, вообще-то он был добрый, только..

— Только психованный?

— Ну.. вроде того. И когда впадал в ярость, то унять его было трудновато – он никого не желал слушать. Видя такое дело, Хильдебрандт окончательно устыдился и вернул Витеге его меч. Ну, тут Витеге воспрял духом, схватил свой драгоценный Мимунг и как пошёл им махать, – Дитрих еле успевал уворачиваться и отражать кое-как удары. Кончился поединок тем, что Витеге заставил Дитриха спешиться, швырнул его на землю, как куклу, и занёс меч над его головой...

— И зарубил?!

— Наверное, в запале зарубил бы, если бы не Хильдебрандт. Он стал просить Витеге пощадить короля Дитриха, и Витеге вспомнил, что он, собственно, приехал не затем, чтобы короля убивать, а затем, чтобы попроситься к нему в дружину. И он вложил меч в ножны и помог королю встать, а затем сам почтительно перед ним склонился. И Дитрих встал, охая и держась за разбитую голову, и взял его в дружину, и вскоре они стали первыми друзьями...

— На всю жизнь?

— Нет. К сожалению, не на всю. Но это уже другая история. Грустная. А теперь всё – спи. Лампу тебе оставить?

— Выключай. Я не маленькая, не боюсь.

— Ну, и отлично. Только свинку морскую не суй под одеяло – это тебе не игрушка. На вот, лучше зайца своего плюшевого.

— Не хочу. Никого не хочу. Убери всех, они думать мешают.

— Ну, думай, думай. Только недолго… поздно уже. Спать надо.

Наши рекомендации