Сентиментальные путешествия. Так и не могу вспомнить, как назывался этот городок.

Так и не могу вспомнить, как назывался этот городок.

Впрочем, там, в Германии, я с первого дня только и делала, что забывала какие-нибудь жизненно важные вещи. В тот пресловутый первый день, возвращаясь из института на квартиру, где меня разместили, я внезапно поняла, что совершенно не помню ни названия улицы, ни номера дома. Почему-то меня это совсем не испугало. Сумерки тихо наплывали откуда-то сверху, Франкфурт был тих и безмятежен, и я была безмятежна, и бродила по нему, как по длинному смутному сну, желая и одновременно не желая проснуться. Маленькие магазинчики сверкали в переулках вывесками и витринами, над пряничными башенками, увитыми плющом, тяжело кружили вороны, где-то хохотали и пели по-польски подгулявшие гастарбайтеры, а у обочины дороги сидели тщательно одетые, вежливые панки и провожали благожелательными взглядами прохожих. Сначала я просто ходила по улицам, затем стала пытаться о чём-то расспросить встречных старушек, попутно наслаждаясь старомодным изяществом их произношения. Старушки искренне желали мне помочь, но как можно помочь человеку, который сам не знает, куда ему нужно? Они покидали меня с сострадательными улыбками, рассыпаясь в извинениях, и я опять ныряла в уличный сумрак и кружила, кружила по нему до бесконечности.

Спасение пришло в лице ангела, томившегося на автобусной остановке. Ангел был белобрысым, широкоплечим, с круглой улыбчивой физиономией и аккуратным пивным брюшком, как и полагается немецкому ангелу. Ещё не зная, кто он такой, я бездумно присела рядом с ним на скамеечку, чтобы отдохнуть от бесплодных блужданий. Он заинтересованно покосился на меня, хмыкнул и вдруг сказал:

— А я когта-то утчил русский язик. Та-а, та. Но теперь не помню уше. Мало помню.

Сперва я не поверила своим ушам, а потом обомлела и уставилась на него. Дело было не в том, что ночью посреди Франкфурта со мной кто-то заговорил по-русски. А в том, что я-то ведь не сказала этому «кому-то» ни слова. Как он мог догадаться, что я русская?

Некоторое время он с наслаждением созерцал мои выпученные глаза и приоткрытый рот, а потом радостно загоготал и потянул из моей сумки книгу. При свете фонаря над скамейкой было хорошо видно, что это немецко-русский словарь. Всё ещё не отойдя от изумления, я осторожно похихикала ему в такт, зачем-то открыла словарь на середине и увидела вложенную в него бумажку. На бумажке криво, но разборчиво было написано название улицы, на которой я жила. Почерк был явно мой. Но я почти могла поклясться, что не писала себе никаких таких бумажек. Или всё-таки писала? В растерянности я подняла глаза на ангела, но он уже с бодрым пыхтением забирался в подъехавший автобус и на меня не смотрел.

Потом я ещё много чего забывала. И каждый раз меня выручало какое-нибудь сомнительное чудо, на которое я с тайным нахальством надеялась. Но вот название того городка, куда мы с моей знакомой попали почти случайно, так и не могу вспомнить по сей день. И спросить мне не у кого – с той дамой из министерства, моей тогдашней однокурсницей, я потеряла связь и ничего о ней не знаю.

Она тоже приехала во Франкфурт, чтобы учить немецкий. Давался он ей с трудом, и почему-то она этого мучительно стеснялась. Впрочем, догадаться об этом можно было только при близком с ней общении. В её безукоризненной манере держаться, непринуждённо-величественной осанке и суховатой, изысканной вежливости было что-то завораживающее. Она мне нравилась. Она напоминала мне гвардейского офицера времен Павла Первого. Про себя я называла её Миледи.

В один из выходных дней мы с ней поехали кататься по Майну на прогулочном пароходике. Сначала мы и впрямь плыли по Майну, потом выплыли куда-то ещё; мимо нас потянулись зелёные холмы и виноградники, и всё опять было, как во сне. На верхней палубе к нам попытался привязаться какой-то парень родом из Туниса. Он был весел, дурашлив и хорош собой, но – увы – не знал ни слова по-немецки, я же по-французски могла лишь с грехом пополам прочесть «Нотр пэр» и «Сен, сен сен, лё Сеньор Дьё де ль’универ», а это никак не способствовало флирту. Миледи глядела на него, подняв подбородок и насмешливо прищурив ледяные синие глаза. Парень повертелся немного вокруг нас, сконфуженно пофыркал и на время исчез.

А потом мы причалили к какому-то городку и вышли погулять по улицам. Возникший из небытия тунисец увязался за нами, но шёл на почтительном расстоянии и старательно не обращал на нас внимание. А мы рассматривали городок. Странный это был городок. Теперь-то я понимаю, что скорее всего это был такой маленький параллельный мирок внутри Германии, потому что частью Германии он быть никак не мог. На первый взгляд там были точно такие же пёстрые башенки с часами; такие же пряничные домики с резными балкончиками, через перила которых переваливались жирные цветочные гроздья, и такие же маленькие кабачки с музыкой и тихим, пристойным весельем. Но при более пристальном наблюдении становилось видно.

Что часы на всех башнях показывают абсолютно разное время, причём ни одно из них нельзя назвать правильным.

Что балкончики кое-где привешены к глухой стене без какого-либо признака двери, а возле увитых плющом оград кучками стоят козы и деловито объедают этот самый плющ, косясь на прохожих диковатыми оранжевыми глазами.

Что посреди одной из улиц стоит, как у себя дома, старинный комод с резными дверцами.

Что главную площадь украшает невероятных размеров лужа, оставшаяся там, очевидно, ещё со времен Крестьянской войны. Через лужу перекинуты самодельные мостики, и по ним, как ни в чём не бывало, идут себе люди, как ходили когда-то их деды и прадеды.

Что в прилегающем к площади переулке стоит суровый бронзовый человек, запомнившийся мне как Гумбольдт – хотя очень возможно, что это был не Гумбольдт. К одной его ноге прикручена бельевая верёвка, на которой развеваются простыни.

Определённо это была не Германия.

Вдобавок ко всему, это был ещё какой-то очень католический городок. На каждом шагу попадались застеклённые надтреснутые иконки и облупившиеся статуи святых. Особенно хорошо помню Святого Франциска, который стоял на углу в обнимку с курицей и что-то ей втолковывал. Я не слышала, чтобы он когда-нибудь проповедовал курам, но поскольку он проповедовал всем, кого встречал на своём пути, то, в принципе, в этой сцене не было ничего противоестественного.

В узеньком перекошенном переулке смуглый горбоносый монах, похожий на мавра, торговал разной церковной утварью и почему-то пивными кружками и глиняными бутылками. Самым красивым его товаром были чётки. Стеклянные прозрачные, как слёзы алебастровых Мадонн, резные деревянные с нарочито грубыми крестами, чётки из фальшивого жемчуга и настоящего янтаря, чётки из плодов невиданных деревьев и сухих сморщенных семян… Я выбрала хрустальные, густого тёмно-вишнёвого цвета, звонкие и тяжёлые. Когда я обернулась к Миледи, чтобы похвастаться покупкой, то обнаружила, что её рядом нет.

Она нашлась в одном из близлежащих кабачков. Она сидела возле стойки с ясным раскрасневшимся лицом, закинув ногу за ногу, чокалась с тунисцем пивными бутылками, и они оба хохотали и без умолку трещали по-французски.

Депрессия

Я вернулась домой поздно.

— Мне никто не звонил? – небрежно спросила я у телефонного автоответчика, прицеливаясь в торшер тяжёлой сумкой.

— Не звонил тебе твой Никто, - сонно отозвался автоответчик.

— Чёрт, - сказала я, притворяясь беспечной, и пошла на кухню.

— А ещё католичка! – укорил меня в спину автоответчик.

Я села на табуретку, положила руки на колени и стала заниматься глубоким дыханием. Дыхание получалось злобным и прерывистым, как у фокстерьера, не догнавшего кота. Я плюнула, изящно отшвырнула ногой табуретку и пошла в ванную.

Ванная оказалась занятой. В ней плавал лосось. Лосось Мудрости. Он появлялся в моей ванной по четвергам и оставался там до субботы, а к воскресенью исчезал – почему-то иногда вместе с гелем для душа. Я забыла, что сегодня четверг.

— Зараза, - сказала я ему. – Ни помыться из-за тебя, ни постирать… А что будешь делать, когда горячую воду отключат? Небось, любишь в тёпленькой водичке плавать… неженка.

Лосось заругался по-ирландски и повернулся ко мне хвостом. Я сделала вид, что не поняла, и принялась яростно намазывать на лицо крем.

— Ты хоть умойся сначала, - посоветовал по-русски лосось, высовываясь из воды.

— Не твоё дело, - огрызнулась я. – Лучше придумал бы что-нибудь такое… интересное. Вот что – покажи прыжок лосося, а?

— Ага. Щас. Только жабры зашнурую, - фыркнул лосось. – С твоими-то низкими потолками? Куда тут прикажешь прыгать-то? И вообще – что я тебе, Кухулин? Я Лосось.

— Ну, тогда исполни моё желание, - угрюмо сказала я.

— Ещё того лучше! – обрадовался лосось. – Смилуйся, государыня рыбка, задолбала меня моя старуха, просит себе новую крышу, её-то совсем уж прохудилась.

— Не смешно, - вздохнула я.

— А что я тебе – филид какой-нибудь? – обиделся лосось. - Я Лосось. Лосось Мудрости. Брадан Фяса, если ты ещё не совсем забыла, как это по-ирландски.

— Ну, тогда скажи что-нибудь умное, если ты такой «фяса». Например, посоветуй, что делать?

— Терпи. Что ж ещё? – со вздохом и плеском сказал лосось.

И я пошла в гостиную пить кофе и терпеть.

Няня Таня

Моим дошкольным воспитанием занимались мои бабушки и Няня Таня.

Няня Таня была вовсе не няней, а соседкой с верхнего этажа, и была она, как я сейчас понимаю, старше меня от силы лет на пять или шесть. Но мне она казалась совершенно взрослой девушкой, и в воспоминаниях моих она осталась такой, как если бы ей в то время было уже лет двадцать или двадцать пять.

Она играла и возилась со мной, как самая настоящая няня. Её доброта и снисходительность были до того безбрежны и безоглядны, что иногда приводили меня в ярость. Впрочем, эта ярость неизменно разбивалась о её несокрушимую, как скала, железную кротость.

— А вот эта кукла, в шубке… она у нас будет Хозяйка Тундры, хорошо?

— И никакая не хозяйка! – орала я, задетая тем, что не мне пришла в голову эта потрясающая идея. – Никакая не хозяйка, а просто девочка!

— Ну, хорошо. Просто маленькая девочка…

— Нет, не маленькая! Не маленькая!

— Ну, тогда большая.

— И не большая!

— И не большая. Средненькая. Да?

Я умолкала, смущённо жмурясь на тихое сияние Няни-Таниной улыбки, а она между тем ловко складывала пополам кленовый лист и делала из него роскошную рыжую шаль для несостоявшейся Хозяйки Тундры. Сопя от стыда и восхищения, я приваливалась к Няни-Таниному плечу; она обнимала меня одной рукой, тихо смеялась и щекотно дула мне на волосы.

— А если это Хозяйка Тундры, тогда – что? – осторожно спрашивала я.

— Тогда – не знаю пока, что. Это мы с тобой сейчас вместе придумаем.

От неё я узнала множество вещей: о Персее и Андромеде, о броуновском движении, о мумиях фараонов и о том, что ни в коем случае нельзя, встав посреди улицы, задирать шубу и на глазах у всего честного народа подтягивать рейтузы. Мои бабушки ничего этого не знали, и если бы не Няня Таня, то я бы долго оставалась в неведении относительно многих явлений и порядков этого мира. Она разучивала со мной таблицу умножения и показывала мне старинные книги из библиотеки своего дедушки. Вместо букв в них часто были красивые закорючки под названием «готический шрифт».

— Чего они так все носятся с этой миской? - строго спрашивала я, отдувая папиросную бумагу от разноцветных рыцарей и королев. – У них что, посуды больше нету во дворце?

— Это не миска, - тихо смеялась Няня Таня. – Это Святой Грааль. Волшебный такой кубок… - Кубок? А почему – кубок? Он же не как куб, он круглый…

— «Кубок» – это значит «чаша». Чаша, вырезанная из волшебного камня…

— А кто вырезал? Данила-Мастер?

— Может быть, и он. Я точно не знаю. И кубок этот исполнял всякие желания… Только его нелегко было найти. Ну, вот, эти рыцари нашли и стали его охранять, чтобы он не попал в руки к злым людям…

— Кто? Этот Цветной Грааль? А где рыцари его нашли?

— Не помню. Дедушка рассказывал, да я забыла. Но ничего. Мы ведь сами можем это придумать – даже интереснее будет.

Иногда она всё же покидала меня и уходила играть со сверстниками – большими ребятами. Как правило, я относилась к этому стоически, но, случалось, не выдерживала и пыталась увязаться за ней.

— Может, разрешим ей поиграть? – неизменно спрашивала Няня Таня у своих суровых друзей, обнимая меня за плечи. – Ей ведь хочется.

— Мало ли, кому что хочется! – резонно возражала ей Ирка Подобуева – Королева Анжелика, восседая на пне, укрытом старой бархатной тряпкой.

— Она не помешает, - мягко настаивала Няня Таня.

— Я не помешаю! – встревала я. – Я буду у вас сантехником во дворце. Или электриком. Можно?

— Нетушки, я буду сантехником! – тут же выскакивал откуда-то мой ровесник Сашка с пятого этажа. – Девчонок-сантехников не бывает!

— Стража! – закатив глаза, кричала Королева Анжелика. – Немедленно уберите отсюда этих двух сантехников, и чтоб я их больше не видела!

— Ну и подумаешь, - хмыкал Сашка, хватая меня за руку и увлекая за собой. – Больно вы нужны. Мы без вас работу найдём, а вам пускай ваши прынцы канализацию чинят!

Я уходила от них без обиды в душе. Я знала, что Няня Таня всё равно придёт ко мне потом и мы придумаем с ней что-нибудь такое, что все эти анжелики треснут от зависти.

… Недавно я лежала, укрывшись пледом, и в который раз пережёвывала свою печаль, ставшую от долгого употребления вязкой и безвкусной, как старая клубничная резинка. Няня Таня приснилась мне, тихо села на край дивана и сказала, отводя мне волосы со лба:

— Ну, чего ты?.. Ведь уже большая девочка.

— И не большая, - пробурчала я сквозь подушку.

— Значит, маленькая?

— Средненькая… Это ты что такое мне принесла?

— Это? Цветной Грааль. – В руках у неё был кубок, сделанный из мелких разноцветных камешков. - Там вода и шипучка твоя любимая. Я её нарочно растворила, чтобы ты её сухой не ела. Сухую нельзя, живот может заболеть.

— От мокрой тоже…

— Ничего, мы понемножку выпьем.

Печаль зашипела, растворяясь в кубке вместе с шипучкой, и на время пропала. Вернулась она только утром - когда я проснулась и вспомнила, что вызвала на сегодня сантехника.

Медитация

— Нет, так дальше нельзя. Тебе надо учиться психологической самообороне. Я вот недавно пошла на курсы, и меня кое-чему научили…

— Что за курсы-то? Айкидо какое-нибудь? – вяло поинтересовалась я.

— Ты примитивно мыслишь. Я же сказала – психологической защиты. Пси-хо-ло-гической. – Подруга оживилась, облизала губы и села на ковёр, скрестив ноги по-турецки. – Закрой глаза. Так… Теперь представь себе, что тебя обматывают золотой нитью. Не очень плотно, не так, чтобы ты оказалась спеленатой, как мумия, а свободно так… но при этом всю, с головы до ног. Нить нежная, шелковистая, но очень прочная. И она – как броня. Как кольчуга, понимаешь? Тебе в ней хорошо и удобно, она не стесняет движений, но и не пропускает к тебе чужое негативное воздействие. Ну, отражает, как зеркальный щит. А твои собственные негативные выбросы как бы процеживает сквозь себя и полностью нейтрализует…

— Ага. А кто обматывает-то?

— Да неважно, кто. Кто хочешь, не в этом дело…

— Ага. А нить - обязательно золотая?

— Ну, а какая же? Золотая, конечно. И вот тебя ею обматывают, обматывают… а ты…

… Я стояла в задней части какой-то приземистой закопчённой избы. Передней части у неё не было – вся она состояла сплошь из одной задней части. Там царила довольно оживлённая атмосфера: толклись вперемешку золотые овцы и пёстрые куры, стучали веретёна и хохотали за прялками весёлые шотландские ведьмы. Их было много, все они были, как на подбор, чистенькие, румяные и веснушчатые, со свежими морщинистыми лицами и рыжеватой сединой, выбивавшейся из-под клетчатых платков. Беззубый старик в сером берете ловко хватал овец за ноги, переворачивал их, укладывал себе на колени и стриг огромными кривыми ножницами. Ведьмы тотчас подхватывали настриженную золотую шерсть, разбирали на волокна и пряли из неё толстые колючие нити. Почему-то в процессе пряжи всё золото куда-то исчезало, и нить выходила грязно-белой, с коричневыми и серыми проблесками. Ведьмы пряли, хохотали, и подмигивали друг другу, и пели хором длиннющие гэльские песни – в каждой ровно по сто сорок два куплета, не считая припевов «Эй, хоро», и «Хоро, эле», повторявшихся после каждого куплета со всеми положенными завываниями и отбиваниями такта ногами. Хор у них был хороший, слаженный, и песни сильно брали за душу, хотя не понять было ни черта. Две ведьмы не участвовали в общем веселье. Одна из них, стоя посреди избы, придерживала нить и тянула её ко мне, а другая, вертя меня так и сяк, как веретено, деловито обматывала этой нитью, увесисто шлёпая между лопаток, если я проявляла нерасторопность.

— А где же золото-то? Золото-то где? – бормотала я, крутясь на одной ноге и ёжась от колкой шерсти. – Нить-то ведь золотая должна быть? - Ещё чего захотела – золотая, - смеялась толстая ворона на шесте под потолком. – Так они тебе и отдадут золото. Это же шотландцы. Они золото себе забирают, а тебе уж – что останется.

— Так действовать же не будет колдовство, - усомнилась я.

— Бу-удет, - успокоила меня ворона. – Не бойся, они своё дело знают.

Когда песня, наконец, к великому моему облегчению, смолкла, оказалось, что вместо кокона из шерстяных нитей на мне висит толстый бесформенный свитер узорчатой вязки.

— Это и есть моя кольчуга? – опасливо спросила я у вороны.

— Она, она, - хохотала ворона. – Что, хороша кольчужка? И не коротка... Надо-олго хватит. Ты вот что... ступай-ка отсюда. А то они сейчас опять запоют. Волынку будут изображать голосами. Так что ты иди, а то как бы чего с тобой не сделалось с непривычки...

— Куда идти-то? – заартачилась я. – Дождь на улице.

— Тю! – покатилась со смеху ворона. – Да тут другой погоды не бывает. Как говорится, было б ненастье, да дождь помешал.

— А свитер этот... он дождь тоже не пропускает? – понадеялась я.

— Он зло всякое не пропускает, - став серьёзной, внушительно сказала ворона. - А дождь – это Божья благодать. Ну, ступай себе.

И я пошла.

2006/06/02

На месяц прощаюсь со всеми здешними друзьями и знакомыми. В той деревне, куда я еду отдыхать, никто и слыхом не слыхал об Интернете. Буду жить там тихо и хорошо, и собака будет меня воспитывать... Она всё растёт и растёт, причём исключительно в длину. Скоро её легко можно будет складывать, закручивать, переплетать и перепутывать, как собаку на кельтском орнаменте.

Всякая ерунда

На Троицу было холодно, и во многих избах топили печи. Деревня пахла дымом, свежескошенной травой, берёзовым листом и самогонкой. Впрочем, самогонку пили умеренно, и за весь праздник так и не случилось ни одной более или менее запоминающейся драки.

Вечером подгулявшие бабки сидели у Жёлтиковой избы на завалинке и пели про Хаз-Булата и Стеньку Разина. Чей-то хулиганский внук прыгал по поленнице и дразнился:

Выплыва-ают расписны-ые

Стеньки Ра-а-зина штаны!

Бабки отмахивались и смеялись. А княжна тонула в набежавшей волне.

Почему-то мне кажется, что в детстве я слушала эту песню на пластинке Анны Герман. Мне даже кажется, что я и не представляла себе, что её может петь кто-то другой. Потому что именно благодаря этой пластинке становилось ясно, что случилось дальше. Стенька выкинул за борт княжну, напился с горя и так, пьяный, злой и печальный, поплыл себе навстречу своей близкой гибели. А персиянка, как и положено утопленнице, стала волжской русалкой. Думаю, что так оно всё и было. И теперь в тихие безветренные вечера она вылезает из воды, садится на влажный белый песок и, отгоняя ногой прибрежную муть и тину и выбирая из волос хрупкие обрывки водорослей, поёт нежным грудным голосом с красивым акцентом обо всём, что с нею случилось. А на Троицу и на Ивана Купалу к реке спускаются бабки из окрестных деревень и подпевают ей с жалостными вздохами и со смачным волжским оканьем. И чей-то нахальный внук, не решаясь, конечно, плясать и дразниться в присутствии русалки, сидит рядом на корточках, сурово сопит и ёжится от вечерней речной сырости.

2006/07/06

Не дойдя до половины сонного, зелёного деревенского рая – даже трети его не пройдя!– я и оглянуться не успела, как очутилась в сумрачном аду московского метро. Мысленно перекрестилась и шагнула в тёмную клокочущую неизбежность, пропитанную гулом, нервами и запахом потных духов, тёплых кожаных сумок и носков.

В метро было малолюдно, прохладно и пало садовой ромашкой и вареньем. Нежный ветер гулял по тоннелям, опасно раскачивая древние бронзовые люстры. Бледная девушка в юбке до пят и глухом православном платке сидела на скамейке, читала «Манон Леско» и улыбалась. Маленькая чёрная дворняжка выскочила из вагона, огляделась по сторонам, убедилась, что это не её станция и запрыгнула обратно. Ещё одна дворняжка, лохматая, бородатая и чем-то раздражённая, шла по перрону широким шагом, не оглядываясь. Сзади на поводке у неё болтался мальчик и сконфуженно бормотал:

— Эрделька, ну ты чего? Эрдель! Ну, погоди, не тяни так! Эрдель, рядом, я тебе сказал! Ну, я прошу тебя, рядом! Ну, я ОЧЕНЬ тебя прошу!

Это чудище ничуть не напоминало эрдельтерьера. Очевидно, Эрделем её назвали ради поднятия её – или его? - самооценки.

Дети

Красивая молодая армянка, высунувшись из окна по пояс, истошно кричала на весь двор:

— Отелло! Отелло, иди сейчас же ужинать! Арут, да забери же его! Отелло! Я кому сказала - сию минуту домой!

Отелло не спешил. Он ещё не поссорился со своей белокурой Дездемоной и был поглощён исключительно ею. Отгородившись от мира бортиком песочницы, они вместе лепили куличи, похожие на мавританские башни, и в порыве взаимной нежности сыпали друг другу песок за шиворот.