К. м. и в. т. животовским 6 страница
2 Сведения о прошедшем концертном сезоне, сообщаемые Рахманиновым в комментируемом письме, не вполне совпадают с данными Хронографа (см. «Концертные сезоны» в Приложениях).
3 Концертный сезон 1936/37 г. Рахманинов закончил 12 апреля.
4 См. коммент. 1 к письму 945.
5 О какой книге идет речь — установить не удалось.
6 Имеется в виду Р. Л. Иббс, который послал Рахманинову рецензию Э. Ньюмена (см. коммент. 5 к письму 1060).
К письму 1063
БК США, МL, 30.55.
1 Речь идет о работе над Симфонией № 3 а-moll, ор. 44 (см. коммент. 2 к интервью «Маэстро сообщает», т. 1, с. 499 и письмо 1067).
К письму 1064
Арх. А. А. Свана. Публикуется по фотостату с оригинала, присланному А. А. Сваном.
К письму 1065
БК США, МL, 30.55. Публикуется по машинописной копии, сохранившейся в делах С. В. Рахманинова. Перевод с английского В. Н. Чемберджи.
1 Имеется в виду следующее письмо Ю. Орманди: «Дорогой мистер Рахманинов, мистер Грейнер был настолько любезен, что дал мне Ваш адрес в Европе, и я осмеливаюсь спросить Вас, не известно ли Вам, когда я смогу получить партитуру «Колоколов».
Я пытался достать ее в Нью-Йорке, но безуспешно. Разумеется, я с восторгом исполню это произведение в будущем году. Но вместе с тем мне, действительно, очень хотелось бы видеть, как Вы сами дирижируете этим сочинением, если только мое желание не чрезмерно. Мне хотелось бы также знать приблизительную длительность «Колоколов». Теперь другой вопрос. Закончили ли Вы Вашу новую Симфонию? Я счел бы за честь для себя, если бы мне выпало на долю первое исполнение этого сочинения. Я действительно составляю план Вашего выступления с Филадельфийским оркестром на Рахманиновском фестивале. Для меня очень ценно было бы Ваше предложение относительно программы. Не будете ли любезны прислать мне несколько слов по моему венскому адресу: IX, Dollfuss Platz, 6, Wien. Österreich. Вас, несомненно, порадует весть о том, что я исполнил Вашу Вторую симфонию во время турне 11 или 12 раз, и каждый раз она имела сенсационный успех. Я играю теперь вторую часть совсем по-иному, и новый темп придает всей части другой характер. С наилучшими от нас обоих пожеланиями мадам Рахманиновой и Вам, спокойного отдыха на каникулах. С сердечным приветом Ваш почитатель Юджин Орман-ди» (БК США, ML, 30.55, перевод с английского В. К. Тарасовой).
2 Концерт в Шеффилде, где исполнены были «Колокола» под управлением Г. Вуда, состоялся не 18, а 21 октября 1936 г. днем.
3 Согласно Хронографу, «Колокола» Рахманинова в сезоне 1936/37 г. исполнялись при участии солистов А. Дэвис, Ф. Крюгера, Э. Хаукинса, хора Пенсильванского университета и Филадельфийского оркестра под управлением Ю. Орманди в четырех городах: 5 января — в Нью-Йорке, 8 и 9 января — в Филадельфии,
12 января — в Вашингтоне и 13 января — в Балтиморе. В этих же концертах Рахманинов играл свой Концерт № 2 c-moll, ор. 18.
4 Речь идет о Симфонии № 3 a-moll, ор. 44 Рахманинова (о ней см. коммент. 2 к интервью «Маэстро сообщает», т. 1, с. 499).
К письму .1066
БК США, МL, 30.55. Публикуется по машинописной копии, сохранившейся в делах С. В. Рахманинова. Перевод с английского В. Н. Чемберджи.
К письму 1067
БК США, МL, 30.55. Опубликовано: «НЖ», 1969, № 97, с. 159, 160.
1 См. коммент. 2 к интервью «Маэстро сообщает», т. 1, с. 499.
2 В комментарии к настоящему письму С. А. Сатина объясняет: «Институт — это школа для молодых девушек, в котором обучались и жили девушки лет 14—18. Он помещается на горе как раз против дома Рахманиновых, и музыка упражняющихся учениц доносилась громко и в спальню и в кабинет, где он занимался. Н[аталья] А[лександровна] постаралась упросить начальницу этого учреждения не назначать уроков музыки в часы отдыха С[ергея] В[асильевича], приблизительно от 2-х до 3-х часов пополудни» («НЖ», 1969, № 97, с. 160).
К письму 1068
БК США, ML, 30.55.
1 Имеется в виду французское слово la piscine, то есть бассейн. 2 Речь идет о корректуре переписанной части Симфонии № 3 a-moll, op. 44.
К письму 1069
БК США, ML, 30.55.
К письму 1070
ГЦММК, ф. 18, № 277. Опубликовано: «СМ», 1948, № 2, с. 121; ПР, с. 536, 537.
1 На комментируемое письмо В. Р. Вильшау ответил 8 августа 1936 г. следующее: «Дорогой Сергей Васильевич, с неделю, если не больше, пожалуй, прошло, как я получил твое письмо из Aixles-Bains и задержал ответом по двум причинам, которые почти что совпали: прихворнул я опять (на этот раз желудочным заболеванием) и приехал брат тифлисский (направляющийся, как всегда, в Кисловодск). Для меня получение письма от тебя всегда праздник! а на этот раз вдвойне по неожиданности, а затем и по сообщению в нем известия о рождении твоей новой Симфонии! Я глазам своим не верил! Неужели готова совсем? То есть, как говорят, к печати?! Нет, вероятно, вчерне, в эскизах и надо оркестровать?! Ты себе представить не можешь, как это сообщение меня приятно поразило! Как жаль, что ты поскупился и ничего не сказал, как ты доволен своим новым детищем! В каком стиле или форме? В скольких частях? Есть ли к ней объясняющее ее суть название? В какой тональности? И т. д. Ты, конечно, можешь себе представить, каким зудом возгорелось любопытство узнать что-либо, я уже не говорю о том, когда нам удастся ее послушать?! Я-то считал на основании твоего предыдущего письма, что у тебя подготовляются Этюды? Ан вот что1 Будем ждать. Ну, ты, конечно, сейчас уже дома и сидишь за роялем и, гляди еще, помимо всего, надо разучить что-либо новое?! Поражаться — это мало — тому, сколько тебе приходится удержать в памяти и в пальцах!! Большинство людей, публики, вероятно, никогда об этом и не думало, слушая тебя! Коротенький нынче выходит у тебя отдых, скоро в путь! Значит, чтобы у тебя был действительно отдых, остается только одно, сократить число концертов! Боже избави, не подумай, что я тебе собираюсь преподавать какие-либо советы, да вдобавок еще, как говорится, — в темную. Я только так, из любви к тебе и сам с собою рассуждаю. Ты на меня не гневайся. Пишу тебе эти строки, а самому в связи с этим приходит в голову очень недавний разговор у меня дома с пианистом Гинзбургом (Яков) — одним из твоих искренних почитателей. Всего разговора не перескажешь, а коротенько смысл беседы был приблизительно такой: когда коснулись музыки, консерватории, тебя, он говорит, что нет у нас среди музыкантов крупного авторитетного художника! Вот, если бы перетащить Сергея Васильевича? Как Вы, Влад[имир] Роб[ертович], по этому поводу думаете? Не поедет? Я и говорю (почему бы и не поговорить!), а как Вы себе это мыслите, как гастролера? Нет, говорит, что Вы, нет, совсем бы! Ему бы все сделали, оказывается, и усадьбу бы дали, какая ему бы была по
душе, и деньги бы он мог иметь и здесь и там, и оговорить мог бы себе столько-то месяцев для поездок, заграничных концертов, и, в конце концов, говорит, наша новая конституция дает все возможности счастливого существования всем и пр. и пр. Конечно, я не могу описать тебе при этом всех интересных реплик и любопытных ответов, но ведь, пожалуй, самое забавное это то, что мы как два дипломата обсуждали какие-то подробности приемлемых условий для подписания какого-то договора, тогда как оба не правомочны, да и начали с конца, не зная самого главного — основы, принципа, желательности возникновения вообще такого вопроса?! Что я и сказал своему собеседнику. Однако Я[ков] Р[оманович] упросил меня, чтобы я все-таки позондировал почву и узнал, есть ли какая возможность? Сергей Васильевич! я знаю за тобой одну очень хорошую манеру: если дело какое или вопрос тебе не по душе или попросту кажется тебе «гиблым», ты просто не входишь в разбор, в дискуссию, и я считаю в таких случаях это правильным и ни на что в этом случае и не рассчитываю. Перехожу еще к одному тяжелому случаю. Как-то еще ранней весной встретил я старика Жегина, он директор Дома-музея им. Чайковского в Клину. Я. правда, давно все обещал к нему приехать и вот он меня прямо сцапал и уговорил назавтра вместе ехать. Так и пришлось сделать. Я не раскаиваюсь, что хотя бы в первый раз побывал в доме такого человека, который так украшал жизнь людей, даря им свое вдохновение. В доме все осталось в неприкосновенном виде. Кровать, письменный стол, на котором писались такие шедевры, отдельно в витрине его прокуренные мундштуки, карандаши, записные книжки (Skizzenbucher), библиотечка; все скромно, скромно, чтобы не сказать большего. Есть там и твоя фотографическая карточка (очень молодого периода). Жегин Ник[олай] Тимоф[еевич] все еще продолжает пополнять музей новыми экспонатами. Есть у них очень своеобразная штука, т[ак] н[азываемая] «копилка», куда собирают всякий материал, имеющий касательство к Петру Ильичу. И что же, сейчас же, как и следовало ожидать, пристали. Вот, говорят, Влад[имир] Роб[ертович], Сергей Васильевич к Вам особенно расположен, вот у кого, конечно, есть что вспомнить и кто мог бы сказать что! Сделайте доброе дело, напишите, попросите. Ну, и кончилось тем, что не выдержал, пообещал, сказал, что попробую, напишу. И тут мне и пришло в голову, что нет ли чего подходящего в твоей книге «воспоминаний»?! Оттого-то я с сугубой жадностью начал просить у тебя эту книжку, но, видно, не судьба... Я понимаю, и точка. Теперь, что же могло служить материалом все же для такой копилки? Все! Какой-нибудь взгляд, высказанный П[етром] И[льичем] на музыку, на кого-либо из музыкантов, в частности, что-либо тебя касающееся, какая-нибудь ярко выраженная черта характера, привычки и пр., материальное что-либо, ну письмо, записка, фотография и пр., все такие документы предметного характера, конечно, могли бы быть и не в оригинальном виде, а перепечатками и пр. Вот! И если бы тебе это было затруднительно, нежелательно и пр., оставь и это, само собою, — пустым местом» ГБК США, ML, 30.55).
2 См. коммент. 2 к интервью «Маэстро сообщает», т. 1, с. 499.
К письму 1071
БК США, ML, 30.55.
К письму 1072
БК США, МL, 30.55. Опубликовано: «НЖ», 1970, № 99, с. 189—191.
Основание датировки года: см. коммент. 1 к настоящему письму.
1 Комментируемое письмо — ответ на письмо Е. И. Сомова от 28 июля 1936 г., в котором говорится: «Дорогой мой, милый Сергей Васильевич! Мне совестно, что на этот раз я займу Ваше внимание своими делами, но, как увидите, вопрос довольно серьезный для меня и, я надеюсь, Вы не посетуете на меня. Дня три тому назад я получил от М. А. Чехова письмо с совершенно неожиданным предложением. Чтобы Вам была ясна вся картина, я приведу наиболее существенные выдержки из письма Чехова. Вот они: «Вам уже известно, что Эльмхерсты люди необыкновенные во всех отношениях. Имея необыкновенные материальные возможности, они имеют и идеалы, что в наше время так странно, и они имеют волю к проведению в жизнь своих идеалов, что, пожалуй, еще странней... Они хотят создать большую международную организацию, которая была бы в руках самих артистов (всякого рода искусства), служила бы артистам, а не эксплуатировала бы их... Строгое изучение вопроса и большая, может быть, многолетняя подготовительная работа должна быть произведена, прежде чем может быть сделан первый практический шаг в этом направлении. Нужна небольшая группа людей, которые взяли бы на себя труд подготовить план компании. Разумеется, нужны деньги, и большие, для этого. Деньги эти есть. Вопрос в людях. Эта идея Эльмхерстов (и особенно Беатрисы) уже давно существует и зреет в их умах, но до сих пор они не видели конкретного подступа к ней. Теперь, начав в Дартингтоне театральное дело, они, естественно, задали себе (и мне) вопрос: не время ли начать подготовительную работу? Кто мог бы быть тем человеком, который взял бы на себя труд помочь в проведении первых шагов? Не догадываетесь? Странно! Итак, назвав Вас, дорогой Женечка, я вместе с тем: 1. — положил конкретное начало всему делу, 2. — поджал хвост, ибо не знаю, что Вы скажете на все это. Дартингтон — место практическое, и после моего предложения касательно Вас был немедленно создан следующий план: пригласить м[истера] Сомова в Дартингтон для переговоров в сентябре и, буде переговоры пойдут благоприятно, приятно и благополучно — предложить м[истсру] Сомову принять участие в качестве административно-организаторской силы в создаваемой здесь театральной школе и позднее театра, руководимых неким Моившей Чеховичем... Скоро приезжает в Америку наша школьная представительница для экзаменационных работ. Она явится к Вам, Женечка, с тысячью поклонов и с разговором об этом... Прежде чем наша представительница переступит порог Вашего дома, я должен знать, что Вы думаете о дартингтонском Вам предложении. Женечка, дорогой, садитесь за стол и пишите скорее мне.: «да» или «нет»... Конечно, никакое «да» или «нет» Вас решительно ни к чему не обязывает — это есть частная переписка друзей»... Чехову я ответил, что хотя административно-организационная работа при его школе-театре мне по душе, что хотя перспектива поработать на культурном деле и с культурными людьми чрезвычайно заманчива, — все-таки сказать наверное сейчас, что я готов приехать для переговоров, я не могу по целому ряду
личных вопросов, которые должны быть предварительно разрешены здесь в течение ближайшего месяца. Вот для разрешения этих-то личных вопросов я и обращаюсь к Вам, дорогой Сергей Васильевич. Должен Вам признаться, что уже более года меня мучит вопрос: нужен ли я Вам или моя служба у Вас скорее Вам в тягость, но с которой Вы миритесь по свойственной Вам доброте, из чувства расположения ко мне и от сознания, что без Вас мне было бы очень тяжело, ибо по теперешним временам ни найти работу, ни попасть «на релиф» [«на пособие»] как иностранцу не было бы никакой надежды. Спросить Вас об этом я считал излишним, ибо был уверен, что Вы, зная мое почти безвыходное положение, и из деликатности не сказали бы мне правды в том случае, если бы Вам моя работа у Вас была не нужна, а наоборот, постарались бы уверить меня в том, что я Вам необходим. Теперь же, при наличии этого, как снег на голову свалившегося письма Чехова, положение несколько изменилось: теперь Вы видите, что мне открывается возможность получить заработок, и таким образом, если я Вам больше не нужен, то, отпустив меня, Вы будете знать, что кусок хлеба все-таки у меня будет. Другими словами, теперь Вы свободнее можете сказать мне: нужен я Вам или не нужен. И вот этот-то ответ я и прошу Вас дать мне. Что касается меня лично, то прошу Вас верить, что во всем этом деле первенствующее значение для меня имеет только вопрос о Ваших интересах. Это я говорю Вам со всей возможной искренностью и не только из чувства глубокой признательности и благодарности за все то, что Вы делали для меня все эти годы, но из чувства глубочайшей любви, привязанности и уважения к Вам как человеку. Если бы не упомянутое мое сомнение, если бы я был уверен, что я Вам нужен и что без меня Вы испытали бы какое-либо затруднение или неудобство, — я, не колеблясь, ответил бы Чехову определенным «нет». Но, как видите, я сам нахожусь в большом сомнении и за разрешением этого сомнения обращаюсь к Вам. Как Вы скажете, так и поступлю. Еще раз простите за слишком личный характер письма. Будьте здоровы и благополучны и берегите себя! Всем низкий поклон. Ваш Ев. Сомов. Р. S. Между прочим Чехов просил держать пока в тайне этот их проект новой организации, но это, конечно, не касается Вас, и я ему написал, что изложил Вам суть дела и спросил Вашего совета» (БК США, МL, 30.55). Е. И. Сомов все же не отказался от мысли принять предложение М. А. Чехова. Однако с его переездом в Англию ничего не вышло (см. коммент. 2 к письму 1091). Что же касается М. А. Чехова, то он соблазнился идеей Эльмхерстов организовать в их старинном замке, расположенном в Дартингтоне, международную театральную школу-студию. Среди воспитанников этой школы, которой он стал руководить, была молодежь из различных стран. Уже в 1938 г. Чехов начал задумываться над тем, чтобы достижения своего нового театра показать в Америке, и тогда вновь возник вопрос о возможном сотрудничестве с Е. И. Сомовым (см. коммент. 1 к письму 1136).
К письму 1073
БК США, ML, 30.55.
1 включенные условно, как предполагаемые (англ.).
2 В сезоне 1937/38 г. во Франции Рахманинов концертировал.
К письму 1074
БК США, ML, 30.55. Опубликовано: «СМ», 1961, № 11, с. 86: ПМ., с. 559, с ошибочной датировкой: 17 октября 1936 г.
1 Имеется в виду следующее письмо Г. Вуда к С. В. Рахманинову от 13 сентября 1936 г.: «Мой дорогой мистер Рахманинов, всего несколько слов, чтобы сказать Вам, что наш общий друг Николай Метнер совершенно замечательно сыграл Четвертый концерт Бетховена в Queen's Hall в прошлую пятницу; он произвел глубочайшее впечатление на всех любителей музыки, и мы предвкушаем удовольствие услышать в его исполнении 24 сентября его собственный Второй концерт. 29 августа Моисeивич очень хорошо исполнил Вашу Рапсодию, и он будет играть ее опять в моих регулярных воскресных концертах в Queen's Hall, которые начинаются 4 октября: 10 концертов дадим до рождества и 10 — после рождества под моим управлением с реорганизованным оркестром Queen's Hall. Моя жена и наш дорогой пес Майкл присоединяются ко мне в сердечном приветствии Вас. Мы с удовольствием ждем шеффилдского фестиваля 21 октября. Пожалуйста, не отвечайте на это письмо. Всегда преданный Вам Ваш Генри Вуд» (БК США, ML, 30.55, перевод с английского В. К. Тарасовой).
2 Речь идет о выступлении Н. К. Метнера 11 сентября 1936 г. в Лондоне в Queen's Hall в симфоническом концерте под управлением Г. Вуда.
3 «глубочайшее впечатление на всех любителей музыки» (англ.).
К письму 1075
Б. К. США, ML, 30.55. Публикуется по машинописной копии. Перевод с немецкого В. Н. Чемберджи.
К письму 1076
БК США, ML, 30.55.
К письму 1077
ЦГАЛИ, ф. 841, ед. хр. 1, л. 17.
К письму 1078
ГЦММК, ф. 175, № 16. Опубликовано: BP, т. 2, с. 472; ИАРМ, с. 62.
1 В связи с приближавшимся 100-летием со дня смерти А. С. Пушкина (27 января 1937 г.) в Нью-Йорке был организован комитет по проведению вечера памяти поэта. Во главе комитета стоял А. И. Зилоти, а в состав членов комитета наряду с другими лицами вошла и Л. Я. Нелидова-Фивейская. Ф. И. Шаляпин предлагал на упомянутом вечере выступить в опере «Алеко». По утверждению Нелидовой-Фивейской, в беседе с ней он сказал: «Я хочу отметить эту дату, соединив ее с 45-летием моего служения оперной сцене... И этот двойной юбилей будет моим последним выступлением в опере... Это будет мое прощание со сценой, с пуб-
ликой, с театром... Я хочу спеть самого Пушкина! И после этого уйти на покой. ... Вы, конечно, знаете оперу Рахманинова «Алеко»? Знаете, что в Алеко Пушкин вывел самого себя? Между тем из либретто оперы этого не видно. Оперный Алеко — тип неестественный и неприятный, и опера не имеет успеха. А ведь музыка Сергея Васильевича замечательная! Но если бы к этой опере написать пролог, из которого публика поняла бы, что такое представляет из себя Алеко, почему не нашел он себе применение в обществе и что заставило его уйти к простым цыганам, — то эта опера сделалась бы такой же любимой, как и все оперы на пушкинские сюжеты! Зная Ваш поэтический стиль, музыкальный и родственный Пушкину,— я обращаюсь с этой просьбой именно к Вам!» ("Нелидова-Фивейская Л. 10 встреч с Шаляпиным в Америке. Встреча восьмая. — Газета «Новая заря», Нью-Йорк, 1955, февраль). Вняв просьбе Шаляпина, Нелидова-Фивейская написала стихи «Поэт и цыганка» (они опубликованы во втором сборнике ее стихотворений, см.: Нелидова-Фивейская Лидия, С чужих берегов. Нью-Йорк, 1939), которые могли бы лечь в основу будущего пролога к опере «Алеко»,, и отправила их на суд Шаляпина. Прочитав их, Шаляпин пишет Нелидовой-Фивейской 18 августа 1935 г. из Котре: «Глубокоуважаемая и милая Лидия Яковлевна! Уж как порадовали Вы меня и памятью о моих мечтаниях и выполнением их! Вот спасибо-то! Как хорошо, как внятно и талантливо написали Вы чудную картину. Сейчас я сижу в Cottret—это маленькое местечко в Пиренейских горах. Дышу чудным воздухом и пью вкусную и оздоровительную воду. В первых числах сентября поеду в Альпы. Заеду, конечно, в Люцерн к Сергею Васильевичу Рахманинову. Вот тут, когда мы обсудим все и он согласится писать, — я немедленно напишу Вам, — в особенности, если вдруг понадобится что-нибудь изменить. Ах, какая Вы душечка! Браво, браво! Так талантливо все сделали. Еще раз спасибо! Поцелуйте за меня Вашего Мишеньку, а я целую Вашу ручку и желаю Вам здоровья и счастья. Ф. Шаляпин» (ГЦММК, ф. 175, № 19, опубликовано: «Новая заря», Нью-Йорк, 1955, февраль; ВР, т. 2, с. 471, 472; ИАРМ, с. 83, 84). Шаляпин побывал у Рахманинова летом 1935 г. в Сенаре (ом. в Приложениях письмо 19 Ф. И. Шаляпина к С. В. Рахманинову). В 1936 г. Нелидова-Фивейская сама обратилась к Рахманинову с письмом, сообщив в нем о намерении Шаляпина и о своей работе над текстом для пролога. Вероятно, это письмо пришло в Нью-Йорк во время пребывания Рахманинова в Англии или на борту парохода «Queen Магу» по пути из Европы в Америку (Рахманинов отплыл из Европы 28 октября 1936 г.). А Е. И. Сомов, видимо, уже раньше осведомленный о позиции Рахманинова по затронутому вопросу, получив письмо Нелидовой-Фивейской к композитору, не стал дожидаться возвращения Рахманинова в Америку и как его секретарь ответил поэтессе, что «Сергей Васильевич не любит эту свою оперу, считая ее ученической и незрелой, и едва ли даст свое благословение Пушкинскому комитету на постановку «Алеко» (местонахождение письма Е. И. Сомова — не установлено; опубликовано: ИАРМ, с. 74). По возвращении в Нью-Йорк, Рахманинов счел необходимым подтвердить мысль, высказанную в приведенном письме Сомова к Нелидовой-Фивейской. По утверждению Нелидовой-Фивейской, ее сообщение Пушкинскому комитету опозиции Рахманинова вызвало недовольство: «А. И. Зилоти сердился, говоря:
«Не надо было спрашивать Сергея Васильевича. Мало ли что ему не нравится! Эту оперу имеют право ставить все, кто хочет!» (ИАРМ, с. 74). Все же исполнение оперы «Алеко» на вечере памяти Пушкина не состоялось.
К письму 1079
БК США, ML, 30.55. Публикуется по фотостату с оригинала.
1 Имеется в виду следующее письмо А. П. Асланова от 12 ноября (1936 г.) из Нью-Йорка: «Глубокоуважаемый Сергей Васильевич! Несчастьем всей моей жизни всегда было неумение говорить связно и ясно высказывать свои мысли и впечатления. Я всегда предпочитал прибегнуть к письму. Разрешите и на этот раз попытаться этим путем высказаться после исполнения Вашей новой Третьей симфонии. Причем я заранее прошу извинения, если круг моего муз[ыкального] мышления не будет выше понимания маленького скромного музыканта, может быть, немного более выходящего из круга понимания толпы — публики. Я поклонник планомерной, освященной временем эволюции в искусстве и отвергаю всякую беспочвенную революцию с ее нарочитым озорством apparent'ного [от apparence — внешний вид, видимость. — франц.], дерзостью. Чтобы пояснить мою мысль, я хотел бы спросить — почему произведения многих композиторов, даже очень известных и популярных в свое время, постепенно предаются забвению? Ответ ясен — с юношеских лет освоивши академические каноны искусства, уверовавши в их непогрешимость, надевши на себя какие-то шоры, они упрямо отрицают всякую эволюцию не только в принципах творчества, но даже в инструментовке, этой наиболее безобидной стороне музык[ального] творчества. Единственный русский композитор старшего поколения, оказавшийся наиболее мудрым и проницательным, был Н. А. Римский-Корсаков. Вы, конечно, помните, какой вопль негодования поднялся в стане петербургских композиторов после появления «Петрушки» и «Весны священной». Анафема! Все произведения Равеля, Дебюсси, д'Энди, даже Скрябина (я нарочно не упоминаю имя столь популярного Рих[арда] Штрауса, композитора штык-юнкерски грубого и вульгарного). И что же? Посмеиваясь себе в бороду, Н[иколай] А[ндреевич] на склоне лет разрешился «Золотым петушком», произведением, носящим на себе явные следы импрессионизма, муз[ыкального] течения, охватившего весь свет, но, конечно, пропущенного через призму его, корсаковского мышления. Нужно ли доказывать, насколько его муз[ыкальная] палитра от того выиграла? И бог знает, что подарил бы еще человечеству Корсаков, останься он жить еще несколько лет. Совершенно таким же мудрецом и проницательно-просвещенным музыкантом оказались и Вы, дорогой Сергей Васильевич. Ваша Третья симфония носит явные следы Вашего внимательного и мудрого отношения к этой эволюции в искусстве, которую мы наблюдаем ежегодно. Но вся эта новизна прошла, по примеру Корсакова, через Вашу призму, но в горниле Вашего творчества она носит на себе неотъемлемые Ваши, чисто рахманиновские черты, Вам одному присущие. Для меня музыка без мелоса — тем мертва есть. И в этом смысле Ваша Третья симфония удовлетворяет самым строгим требованиям. Какая прелесть первая тема первой части — два гобоя с качающимся контрапунктом вторых скрипок!
Ваша, чисто рахманиновская вторая тема с ее первичным изложением в виолончелях. А тема анданте в скрипке соло! И как всегда — взлеты Ваших тем ввысь, подымаясь все выше и выше, пробуждают в слушателях какой-то жизненный трепет. И какая мудрость — найти в каждой части кульминационный пункт — грех многих и многих композиторов. О Вашем огромном мастерстве, Ваших достижениях в гармонии, ясной пластичности голосоведения, жизненности средних голосов, о всех тонкостях контрапункта ( всевозможные имитации и чудесное фугато в последней части) говорить не приходится. В инструментовке масса новых приемов, новых инструментальных комбинаций, и как все чудесно, прозрачно звучит. Но главное — это свежесть мелодического изобретения, то есть то, что составляет квинтэссенцию каждого муз[ыкального] произведения и отсутствие которого так ярко бросается в глаза, вернее в уши, у всех теперешних композиторов. Я далек от мысли делать какой бы то ни было упрек, но следующая моя мысль должна быть Вами понята. Я хочу сказать, что мне хотелось, и я с напряжением ждал большого, хорошо развитого Andante, то есть того, что Вы уже нам дали во 2-й симфонии, в фортепианных концертах, наконец, в XVIII вариации Рапсодии. На мой взгляд — это самое трудное в композиции. Если душа человека полна, он главным образом изливает ее в Andante. Оттого-то все великие композиторы давали нам неувядаемые образцы. Стоит ли их перечислять? Вам, с Вашей большой и чуткой душой есть многое, что сказать. Не то современные композиторы, если к ним приглядеться внимательнее. Постоянная скорость в движении, какой-то мчащийся экспресс с боязнью остановки на станции. А если минутная остановка, то разве только для того, чтобы перескочить на другой экспресс. Все движение и движение. Может быть, это есть отражение нашей теперешней взлохмаченной жизни? Но мудрец остановится и, углубясь в себя, найдет что-то гораздо более значительное и веское, чем весь этот жизненный теперешний мчащийся круговорот. Симфония не так проста и при всей ее ясной пластичности она требует неоднократного слушания. Не забудьте, что мне еще выпало завидное счастье — я не только ее слышал, но я наслаждался, одновременно следя по партитуре. И бедные критики, которым пришлось слушать ее впервые, конечно, во многом не разобрались. Хорошо еще, что нашлись еще такие, которые честно заявили, что им надо послушать несколько раз. Извините за непомерную длину моего письма, но Ваша новая симфония, после исполнения 6.-й симфонии Чайковского, коего я был живым свидетелем на заре моей муз[ыкальной] юности, есть одно из важнейших событий в моей муз[ыкальной] жизни, и дай бог, чтоб такие события, радостные и волнующие, были бы еще неоднократно. Не забудьте, что Вы последний из русских могикан и должны подарить жаждущему человечеству еще ряд новых произведений таких же прекрасных, как Рапсодия и Третья симфония. И я верю в это. От всего сердца Вас любящий А. Асланов» (БК США, ML, 30.55).
Спустя некоторое время А. П. Асланов вновь обратился к С. В. Рахманинову с следующим письмом (оно датировано: «12 декабря» и написано на таком же бланке, как и вышеприведенное его письмо от 12 ноября 1936 г., то есть Hotel Ansonia, Broadway at 73rd Street, New York City): «Глубокочтимый Сергей Васильевич! На мою долю выпала огромной важности, но и весьма
лестная задача переговорить с Вами по одному вопросу. К горькому моему сожалению, я обладаю большим недостатком (конечно, большим множеством и других), а именно — «умом на лестнице», как острят немцы. Поэтому прибегаю к письму, причем заранее приношу тысячу извинений за самый его стиль. На всем фортепианном горизонте, если так можно выразиться, блистало два имени: Франц Лист и Антон Рубинштейн. Я думаю, выражая всеобщее мнение, и извиняюсь за резкость выражения — не посмеете отрицать, что третьим является Сергей Рахманинов. Забудьте, что это Вы и отнеситесь вполне объективно к тому, что я буду говорить дальше. Вы, конечно, понимаете, что полагаться на свидетельства современников Листа не приходится. Но Рубинштейна мы все слышали в дни нашей молодости, когда мы обладали совсем другим критерием, чем теперь. Да и литература фортепианная, не исключая форт[епианных] концертов, была совсем, совсем иная. Далее — Лист оставил глубокий след как композитор — его влияние и очень большое на Вагнера неоспоримо. Что касается Рубинштейна — ничего, за исключением 4-го концерта, да и то сдаваемого в архив. Причин касаться не буду — они Вам известны лучше меня. Появился Сергей Рахманинов. Можете ли Вы отрицать, что в Вашем лице соединилось необыкновенно редкое сочетание — композитор, пианист и дирижер. И какие! Назовите мне одно имя в прошлом и настоящем, и я признаю себя побежденным. Не буду касаться во всем объеме Вашей композиторской деятельности, достаточно указать на 2-й, 3-й концерты, Рапсодию, симфонии и бездну форт[епианных] и вокальных композиций, чтоб Вы заняли выдающееся место в Пантеоне бессмертных! Не думайте, что это лесть, что мне было бы чрезвычайно обидно. При наших годах и наших отношениях, о лести не может быть и речи. — Это есть неоспоримое констатирование фактов. Какая огромная невознаградимая потеря для всего человечества, что во времена Листа и Рубинштейна (не говоря уже о Вагнере, Чайковском, Р[имском]-Корсакове) не существовало ни рекордов, ни кинематографа! Что испытали бы мы, какой священный трепет, какую бездну высочайшего эстетического наслаждения, если б могли и видеть их и слышать священнодействующими на экране?! Чувствуете ли Вы и сознаете ли отчетливо в своем глубоком подсознании, какой колоссальный моральный ущерб всему человечеству, если Вы не оставите десяткам последующих поколений возможности и оценить и наслаждаться Вашими гениальными дарованиями воочию? Неужели Вы захотите, подобно Шаляпину, сделаться «легендой», по Вашему же выражению. Ведь Шаляпин нам не оставил свое высшее достижение, свое высшее создание — своего Бориса из-за меркантильных расчетов. Мы имеем Ваши рекорды, так же как и шаляпинские, но человечество, потомки захотят Вас видеть. Вы скажете, что Вы не артист-актер, но, конечно, такой ответ будет не убедителен, и Вы, конечно, это отлично понимаете. Суммируя предыдущее — нам думается, что Вы обязаны перед всем человечеством (не забудьте, что, будучи русским по крови, по Вашей гениальности Вы принадлежите всем народностям) увековечить себя на экране. Пусть это будет одна непрерывная фильма, но в которой Вы были бы и пианист и дирижер. Но, конечно, боже Вас сохрани, иметь какое-либо дело с кинематографической индустрией, американской или европейской. Вспомните бездонную