К. м. и в. т. животовским 15 страница

2 См. коммент. 1 к письму 1290.

3 Отправлено было шесть альбомов (см. письмо 1291).

К письму 1286

БК США, МL, 30.55.

1 «срочная помощь» (англ.). — Цитата из следующей телеграммы А. Ридвега, полученной С. В. Рахманиновым 21 января 1943 г.

из Люцерна: «Прошу дать распоряжение Швейцарскому кредиту в Люцерне через его Нью-Йоркское отделение выплатить мне десять тысяч швейцарских франков. Сумма требуется по настоятельной просьбе о срочной помощи» (БК США, МL, 30.55, перевод с английского В. К. Тарасовой).

К письму 1287

БК США, МL, 30.55.

1 Комментируемое письмо — ответ на следующее письмо С. Л. Бертенсона к Н. А. Рахманиновой от 13 января 1943 г. из Холливуда: «Дорогая Наталья Александровна1 Месяцы летят, и скоро, надеюсь, наступит счастливое время, когда Вы, Сергей Васильевич, а затем и Ваша семья снова станете калифорнийцами. Заранее радуюсь этому. Зная, как Вы, и Сергей Васильевич любили и высоко ценили покойного Фокина, я позволю себе послать Вам обоим мою статью об М[ихаиле] М[ихайловиче], в которой я пытался, по возможности полно, напомнить о том, что было им сделано на Мариинской сцене. К сожалению, мне негде было эту статью напечатать и пришлось отдать ее в жалкую и бедную русскую газету в Сан-Франциско, в которой все печатается спустя рукава и со множеством ошибок и грубых опечаток. В «Новый журнал» или «Новоселье» в Н[ыо]-Йорке я и не пытался обращаться, так как помню со слов Сергея Васильевича, что они там завалены материалом. Сейчас я статью эту перевел на английский язык и буду пытаться найти ей где-нибудь место в одном из американских журналов. Вероятно, попытки мои кончатся неудачей, но все-таки я постараюсь попробовать. Другая статья касается любимого всеми нами «Руслана», и я тоже прошу вас обоих доставить мне удовольствие и прочесть ее. Когда все это прочтете, не откажите статьи вернуть мне. У меня нет лишних экземпляров, и они мне нужны. Дела мои ужасны. Со времени Вашего отъезда я не работал ни одного дня, то есть вот уже четыре месяца. Участие мое в «Миссии в Москве» было мне гарантировано, и в самую последнюю минуту меня надули. Кто-то подставил мне ножку, и я лишился крупного заработка. Картина Ратова в Метро-Голдвин [-Майер] все еще не началась, и неизвестно, когда начнется. Быть может, не раньше, чем через месяц, или даже позднее. Это очень выгодно для Чехова, потому что он с 15 января будет аккуратно получать жалованье независимо от того, когда начнется картина. На душе у меня печально, и я пытаюсь заглушить тоску и вынужденное бездействие писанием. В настоящий момент работаю над статьей «На страже искусства старины», в которой рассказываю о том, как организовалось и действовало в Петербурге одно общество, задачи которого были в охране и защите в России памятников искусства и старины. Я в этом обществе очень деятельно работал. Попытаюсь предложить ее «Новому журналу» через друга моего, Добужинского. Очень много читаю и при всяком удобном случае слушаю музыку, которая помогает мне не так остро чувствовать собственную ненужность, неумение приспособиться к Америке и надвигающуюся старость. Буду бесконечно счастлив, когда все вы приедете сюда. А пока что шлю всем самый сердечный привет и прошу не поминать меня лихом. Искренно Вам преданный Серг. Вертенсон» (БК США, МL, 30.55).

К письму 1288

ВК США, МL, 30.55. Публикуется по машинописной копии, сохранившейся в делах С. В. Рахманинова. Перевод с английского В. Н. Чемберджи.

1 В Орланде, Хьюстоне и Техасе концерты Рахманинова не состоялись в связи с его болезнью (см. письмо 1296).

К письму 1289

БК США, МL, 30.55. Публикуется по машинописной копии, сохранившейся в делах С. В. Рахманинова.. Перевод с английского В. К. Тарасовой.

1 Комментируемое письмо — ответ на следующее письмо В. А. Колдуэлла к С. В. Рахманинову от 25 января 1943 г.: «Дорогой мистер Рахманинов, я испытываю чувство неловкости и должен был бы задержать мою просьбу до поры, когда смог бы обратиться с ней к Вам в более элегантной форме, поздравляя Вас с днем рождения. Но это заставило бы меня отложить письмо на месяц, а я не думаю, что был бы в состоянии так долго сдерживать внутренний напор рвущейся наружу идеи. Я лопнул бы: ужасное зрелище. Итак, вот в чем суть этой идеи: нам, народу Объединенных наций, нужна... и крайне нужна победная песня. У нас ее нет. Захотите ли Вы внять моей просьбе — обдумать сочинение такой песни. Ведь Вы единственный на земле, кто способен это сделать! Песнь Объединенных наций могла бы объединить нас духовно, создать в нас предпосылки к развитию симпатии и взаимопонимания лучше, чем какие-либо манифесты и хартии. И если я, как и мои товарищи за тысячи миль отсюда, сольем наши голоса в единой песне, то разве что-либо сможет нас опять разъединить? Полагаю, что этот голод сражающихся людей по боевой музыке почти общепризнан. В Соединенных Штатах появился целый поток военных песен. Пытались ее создать англичане. Проявила старание и Австралия. Шостакович и Прокофьев написали хоровые песни для Красной Армии. Кажется, ни одна из них не отвечает требованиям. Не дерзко ли с моей стороны предлагать Вам поразмыслить над этой проблемой? Сочинение такой песни потребовало бы эрудиции, гигантской эрудиции, сострадания и, самое главное, — мудрости. К кому же, как не к Вам, обратятся народы мира с этой потребностью, которая в данное время больше, чем потребность в пище и боеприпасах. Глубоко уважающий Вас В. А. Колдуэлл» (БК США, МL, 30.55, перевод с английского В. К. Тарасовой).

К письму 1290

ЦГАОР, ф. 5283, оп. 14, д. 126, л. 20. Опубликовано: «СМ», 1961, № 9, с. 73.

1 Имеется в виду письмо Е. Н. Алексеевой к С. В. Рахманинову из Москвы (отправлено ВОКСом из Москвы 26 октября 1942 г.). В нем подробно сообщается, что собой представляет Государственный центральный музей музыкальной культуры, что им уже сделано и каковы его планы на будущее, а затем говорится: «В числе ближайших работ Музей наметил выпуск монографии, посвященной Вашему жизненному и художественному пути, и организацию

выставки ко дню Вашего 70-летия на тему: «С. В. Рахманинов в жизни и творчестве». Монография поручена профессору-музыковеду Константину Алексеевичу Кузнецову. В связи с этим Музей обращается к Вам, Сергей Васильевич, с просьбой помочь нам осуществить намеченные работы, а именно: поделиться воспоминаниями о своей жизни, творчестве и художественно-исполнительской деятельности; по возможности, предоставить для ознакомления рукописи Ваших последних произведений, а также переписку с учреждениями и друзьями-музыкантами (возможно в копиях). Для иллюстрации монографии и для выставки хотелось бы иметь Ваши личные фото разных периодов жизни, фото: членов Вашей семьи и близких друзей; местностей, где Вы жили; лучших исполнителей Ваших произведений; концертных зданий и зал с аудиториями; афиши, программы, плакаты Ваших концертов; рецензии из газет и журналов. Ввиду большого интереса со стороны нашей советской молодежи и музыкальной общественности к Вашим произведениям, хотелось бы иметь грамзаписи Ваших произведений в исполнении Вашем и других. На предстоящей выставке желательно было бы иметь Ваш портрет (масло) и скульптуру. Дорогой Сергей Васильевич! Простите, что мы обращаемся к Вам с такой объемистой просьбой, но мы стремимся удовлетворить те запросы и интересы советской музыкальной общественности, которые предъявляются нам, как Центральному Музею» (БК США, МL, 30.55).

2 Имеются в виду следующие письма: письмо К. Н. Игумнова от 18 февраля 1942 г. из Тбилиси: «Уважаемый Сергей Васильевич! Вас, наверное, удивит подпись под этим письмом: ведь я не сносился c Вами письменно со времени сочинения Вами 1-ой сонаты, то есть приблизительно с 1907 года. Теперь я Вам пишу уже на склоне лет потому, что при недавнем исполнении мною Вашего 2-го концерта мне вспомнилось, как я играл его под Вашим управлением в Керзинском кружке любителей русской музыки. Тому прошло без малого 40 лет, а Концерт свежесть свою сохранил вполне и повсюду неизменно вызывает у слушателей самый живой отклик. И вот в грозную годину неслыханно жестокой войны мне захотелось послать Вам горячий привет, как автору, творчество которого на его Родине высоко ценят и к новым сочинениям которого проявляют большой интерес. Только этим обстоятельством и было вызвано то мое своеволие, в котором я Вам сейчас покаюсь. Дело в том, что в последние годы я несколько раз играл в Москве с оркестром 4-ый концерт и Рапсодию и ради этого, не имея возможности получить оркестровый материал, взял на себя смелость без разрешения скопировать оркестровые голоса с маленьких партитур. Особенно горячо принята была Рапсодия, сдержаннее отнеслись к 4-му концерту, но, как я теперь знаю, виноват в этом я, так как не до конца уяснил себе некоторые темпы. Я очень извиняюсь за мой поступок, и если бы Вы простили мне его и сообщили бы мне метрономные обозначения основных темпов 4-го концерта, то Вы успокоили бы мою совесть и несказанно этим меня обязали. Работая над Рапсодией, я мог сверять ее с записью Вашего исполнения, но пластинки 4-го концерта в Москве нет. Письмо я пишу в Тифлисе, куда несколько месяцев назад, в связи с налетами на Москву, мне вместе с рядом деятелей искусства предложено было временно переехать и где созданы соответствующие условия для нашей работы. Здесь и подлечиваю свои подагрические явления,

работаю как исполнитель и частично как педагог, начинаю учить Ваши Вариации на тему Корелли. Все мы, приехавшие из Москвы, сохраняем бодрость и твердо уверены в непременном освобождении от немецких насильников нашей Родины. Не буду злоупотреблять более Вашим вниманием, еще раз приветствую Вас и желаю всего доброго. Уважающий Вас К. Игумнов» (БК США, МL, 30.55).

Письмо А. Б. Гольденвейзера от 19 февраля 1942 г. из Тбилиси: «Дорогой Сергей Васильевич, с тех пор, как в 17-м году ты уехал из Москвы, нам с тобой не приходилось быть в личном общении. Тем не менее дружба и любовь юных лет и сердечные отношения мои и покойной Анны Алексеевны с тобой и твоей семьей останутся для меня навсегда бесконечно дорогими. Я следил за твоей блестящей исполнительской работой и слушал чудесные записи твоей игры на пластинках, — радовался каждому твоему новому сочинению. Однако все это всегда омрачалось сознанием, что ты далеко, что ты не с нами... Страшные события, переживаемые нашей Родиной, объединили всех русских, любящих свою родную землю, единым чувством. Так хотелось бы, чтобы в эту тяжелую годину и ты был с нами. Будем надеяться, что гнусный враг будет скоро уничтожен и мы еще увидимся и обнимем друг друга. В моей семье много потерь: умерла Анна Алексеевна, умер брат, умерла в прошлом году Мария Борисовна. Мы с Татьяной Борисовной остались вдвоем ждать своей очереди... Мой сердечный привет Наталье Александровне. Любящий тебя А. Гольденвейзер» (БК США, МL, 30.55).

Письмо Р. М. Глиэра от 8 сентября 1942 г. из Москвы: «Дорогой Сергей Васильевич, я давно уже собирался Вам написать и выразить свою большую радость по поводу того, что Вы в эти грозные для нашей Родины дни вместе с нами. И эту радость испытываю не только я, но и все музыкальные круги, для которых Ваше имя является наиболее дорогим и любимым. Ваши сочинения исполняются по всему Союзу с неизменным успехом и изучаются всеми нашими композиторами. Мы не со всеми Вашими новыми сочинениями знакомы и были бы весьма счастливы получить их от Вас. За время Вашего отсутствия композиторская среда здесь выросла и появилось много талантливых сочинений. Симфонии Шостаковича, Мясковского, Прокофьева Вы, вероятно, слышали в Америке. Произведения Хачатуряна, Кабалевского, Мурадели, Шебалина, Ан[атолия] Александрова, Ал[ександра] Крейна и многих других не менее интересны. Можно быть уверенным, что творчество композиторов следующего поколения будет признано всеми культурными странами. Я был бы очень рад получить от Вас несколько строк и передать Вам привет наших композиторов, которые шлют Вам искреннее пожелание творческих и композиторских успехов. Искренне Вам преданный Р. Глиэр (БК США, МL, 30.55, опубликовано: «СМ», 1961, № 9, с. 72).

К письму 1291

БК США, МL, 30.55.

1 Е. И. Сомов вместе со своей женой все же поехал на концерт С. В. Рахманинова в Колумбусе, который состоялся, согласно Хронографу, 5 февраля 1943 г. Исполнялись: Бах — Английская сюита а-moll; Мендельсон — Рондо-каприччиозо, ор. 14; Шуман —

«Венский карнавал», op. 26; Рахманинов — «Этюды-картины» h-moll и a-moll (какой — не установлено) из ор. 39; Шопен — Ноктюрн fis-moll из ор. 48, Скерцо cis-moll, op. 39, Этюды E-dur из op. 10 и e-moll из op. 25; Вагнер — Брассен — «Заклинание огня» из оперы «Валькирия»; Вагнер — Лист — «Песня прях» из оперы «Летучий голландец»; Лист — Этюды Des-dur и «Хоровод гномов».

Вспоминая об этом концерте, Е. И. Сомов пишет: «В этот вечер, 5 февраля, Сергею Васильевичу играть было трудно. Чувствовалось, что концерт стоит ему большого физического и морального напряжения. И все же — играл он чудесно, и публика устроила ему овацию. Когда я пришел к нему за сцену во время антракта, я увидел, что он действительно очень устал и душевно подавлен. Овации зала на него не действовали, и видно было, что ему хочется поскорее выполнить свой долг перед публикой: закончить вторую часть концерта и вернуться к себе в номер отеля. Опять говорил о Танюше и добавил: «И бок мой очень болит...» Несмотря на такое состояние, Сергей Васильевич настоял, чтобы я привел к нему после концерта своих спутников, так как он переменил первоначальный план и уезжает из Колумбуса только на следующий день. Узнав же, что 5 февраля день рождения моей жены, Сергей Васильевич решил «отпраздновать это событие» и заказал в номер вина и легких напитков. Придя в номер к Сергею Васильевичу, я увидел, что он чересчур устал и что ему необходимо дать покой. Но Сергей Васильевич ни за что не хотел нас отпускать. Был исключительно мил с нашими спутниками, которых видел впервые, говорил с майором о войне и шутливо сетовал, зачем, мол, Сомова назначили в Охайо и нельзя ли ему устроить командировку в Калифорнию, поясняя: «Мы там будем через полтора месяца...» Со мной в этот вечер Сергей Васильевич был как-то особенно нежен, точно подсознательно чувствовал, что этой нашей встрече суждено стать последней...» (BP, т, 2, с. 268, 269).

К письму 1292

БК США, ML, 30.55. Публикуется по машинописной копии, сохранившейся в делах С. В. Рахманинова. Перевод с английского В. К. Тарасовой.

К письму 1293

БК США, ML, 30.55.

1 См. коммент. 5 к письму 1296.

2 Письмо закончено, видимо, 12 февраля 1943 г., когда состоялся второй концерт в Чикаго с участием Рахманинова. Здесь 11 и 12 февраля с участием Чикагского оркестра под управлением Г. Ланге Рахманинов играл Концерт № 1 C-dur, op. 15 Бетховена и свою Рапсодию на тему Паганини, ор. 43.

К письму 1294

БК США, ML, 30.55. Публикуется по машинописной копии, сделанной С. А. Сатиной с оригинала, присланного Н. П. Рашевским и возвращенного ему.

1 См. письмо 1296.

2 Имеется в виду А. В. Голицын.

3 Н. П. Рашевский выслал Н. А. и С. В. Рахманиновым продукты питания, в которых они испытывали нужду (см. письмо Н. П. Рашевского С. В. Рахманинову от 26 февраля 1943 г., БК США, ML, 30.55).

К письму 1295

БК США, ML, 30.55. Перевод с английского В. К. Тарасовой.

1 См. письмо 1296.

К письму 1296

БК США, ML, 30.55. Опубликовано: кн. «Памяти Рахманинова», Нью-Йорк, 1946, с. 80, 81; ПР, с. 553, 554; BP, т. 2, с. 270, 271.

Основание датировки: 26 февраля 1943 г. С. В. Рахманинов телеграфировал С. А. Сатиной, что был взят с поезда в госпиталь, а комментируемое письмо написано на другой день по прибытии в Hospital of the Good Samaritan в Лос-Анджелесе. Посылая это письмо 2 марта 1943 г. Е. И. Сомову, медицинская сестра упомянутого госпиталя сделала надпись на первой странице письма: «Мистер Рахманинов] не закончил это письмо. Р. А.» (БК США, ML, 30.55, перевод с английского В. К. Тарасовой).

1 См. письмо 1293.

2 Имеются в виду клавирабенды, состоявшиеся, согласно Хронографу, 15 февраля 1943 г. в Луизвилле и 17 февраля — в Ноксвилле. В них исполнялись разные программы: в первом — Бах — Рахманинов — Прелюдия, Гавот и Жига из Партиты E-dur; Бетховен — Соната d-moll из ор. 31; Шуман — Новеллетта fis-moll из ор. 21; Шопен — Ноктюрн F-dur из ор. 15, Баллада f-moll, op. 52 (в некоторых газетах сообщалось, что было сыграно Скерцо cis-moll, ор 39); Рахманинов — «Этюд-картина» h-moll из ор. 39, Прелюдия G-dur из ор. 32, «Этюд-картина» D-dur из ор. 39; Лист— Сонет Петрарки (какой — не установлено), Тарантелла из цикла «Венеция и Неаполь» (по предположению С. А. Сатиной, возможно, включен был также «Забытый вальс»); во втором из указанных концертов — Бах — Английская сюита a-moll; Шуман — «Бабочки», ор. 2; Шопен — Соната b-moll, ор. 35; Рахманинов — «Этюды-картины» h-moll и a-moll (какой — не установлено) из ор. 39; Вагнер— Брассен — «Заклинание огня» из «Валькирии»; Вагнер — Лист — «Песня прях» из «Летучего голландца»; Лист — Этюд Des-dur и «Хоровод гномов».

3 Согласно Хронографу, Рахманинов предполагал после Ноксвилла выступать в следующих городах: Орландо, Хьюстон, Сан-Антонио, Дейтой, Пасадена, Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Лонг-Бич и др.

4 просвечивание рентгеновскими лучами (англ.).

* Рахманинов в это время был уже смертельно болен. «В октябре мы вернулись в Нью-Йорк, — говорится в воспоминаниях Н. А. Рахманиновой, — и Сергей Васильевич начал вскоре свой ежегодный концертный сезон. Он скоро заметно осунулся и похудел. Он часто говорил мне во время поездки: «Си-и-л у меня нет».

Меня это страшно беспокоило... В конце ноября мы были проездом в Чикаго. Там у нас был знакомый доктор, которого я просила рекомендовать нам хорошего специалиста по внутренним болезням, чтобы исследовать состояние здоровья Сергея Васильевича. Эти два врача занялись вместе исследованием его, и из присланного ими в Нью-Йорк отчета было ясно, что ничего плохого они не нашли. Рождество мы, как всегда, провели дома. По утрам, в это время у Сергея Васильевича першило в горле и он довольно сильно кашлял. Так как от курения у него это бывало и раньше, я не особенно беспокоилась, но все же настояла на том, чтобы он опять пошел к доктору. И этот врач не нашел ничего угрожающего. [...] 11 февраля Сергей Васильевич играл в Чикаго под управлением Стока Первый концерт Бетховена и свою Рапсодию (см. коммент. 2 к письму 1293. — З. А.). Зала была переполнена, и при выходе Сергея Васильевича оркестр встретил его тушем, а вся публика встала, приветствуя его. Играл он чудесно, чувствовал он себя плохо, жаловался на сильные боли в боку. Мы опять вызвали знакомого русского врача, чтобы поговорить с ним о недомогании Сергея Васильевича. Боль в боку доктор объяснил перенесенным Сергеем Васильевичем сухим плевритом, что меня очень удивило, так как я знала, что у Сергея Васильевича плеврита никогда не было. «Я ясно слышу, что у Вас был плеврит», — настаивал доктор. Он советовал Сергею Васильевичу отменить предстоящие концерты и, зная, что мы попадем во Флориду, надеялся, что Сергей Васильевич, полежав и отдохнув на солнце, станет чувствовать себя лучше. Но до Флориды Сергею Васильевичу надо было дать два концерта в Луизвилле и Ноксвилле, которые ему пришлось отменить перед рождеством из-за ожога пальца. Отменив тогда по необходимости концерты, он хотел исполнить данное им местному менеджеру обещание, что он даст эти концерты в феврале. Сергей Васильевич не любил «подводить» местных агентов. Я умоляла его отказаться от этих двух концертов, но он опять повторял свою любимую фразу: «Ты меня возить в кресле не будешь, кормить голубей, сидя в кресле, я не буду, лучше умереть». И вот эти два концерта он играл уже совсем больной. Ему было больно двигаться. Нужна была вся сила его воли, чтобы выдержать эти концерты. На концерт в Луизвилл приехал Л. Э. Конюс — товарищ Сергея Васильевича по консерватории, с которым он учился по композиции у Аренского. Это была их последняя встреча... Отделавшись от этих двух концертов, Сергей Васильевич согласился отказаться от всех остальных и ехать прямо в Калифорнию в свой новый дом. Выехав утром из Нью-Орлеана в Калифорнию, в пути Сергей Васильевич во время кашля заметил появившуюся кровь из горла. Мы оба сильно испугались. Я немедленно уложила его на кушетку и давала глотать кусочки льда. Мы послали телеграмму Феде Шаляпину в Калифорнию с просьбой встретить нас на вокзале в Лос-Анджелесе и предупредить доктора Голицына о нашем приезде. Кроме того, конечно, телеграфировали дочери Ирине о случившемся. В поезде же мы получили ответ от нее. Она говорила с главным врачом больницы Рузвельта в Нью-Йорке, который телеграфировал своему коллеге в госпиталь Лос-Анджелеса, прося его встретить Сергея Васильевича на вокзале и поместить в госпиталь. Когда мы приехали, наконец, в Лос-Анджелес, нас встретили Федя Шаляпин и Тамара Тамирова, захватившие кресло для передвижения.

Тут же стоял ambulance [карета скорой помощи] для перевозки Сергея Васильевича в госпиталь и доктор, извещенный Ириной телеграммой о времени нашего приезда. Мы все так уговаривали Сергея Васильевича ехать прямо вбольницу, что он в конце концов подчинился нашим просьбам. В больницу мы попали около 12 часов ночи. Комната его была готова, его раздели и уложили в постель, а я уехала домой. Дома я застал Федю и Тамирову, приехавших туда прямо с вокзала, и доктора Голицына. Консилиум должен был состояться на другой день утром. Утром я помчалась в госпиталь. Три врача осматривали Сергея Васильевича. Их внимание было обращено главным образом на небольшие опухоли, появившиеся на лбу и на боку. Были опухоли и в других местах. Доктор настаивал на необходимости вырезать часть опухоли для анализа. Сергей Васильевич категорически от этого отказался. Когда врачи вышли в коридор, где я дожидалась конца консилиума, я остановила главного врача и спросила его о результатах осмотра. Доктор на ходу — мне казалось, что он хотел уйти незамеченным, — сказал мне, что ничего еще нельзя сказать определенного. Вероятно, для врачей было уже тогда ясно, что у Сергея Васильевича рак. Сергей Васильевич все настаивал, чтобы его отпустили домой. Приехавший к нему Голицын осмотрел его, уверил его, что его скоро отвезут домой, обещал пригласить для ухода за ним русскую сестру милосердия и что он дома будет лечить по-своему. Дома уже была заказана постель для Сергея Васильевича с поднимающимся изголовьем и для согревания лампа с красным светом. Приехавшая сестра милосердия, Ольга Георгиевна Мордовская, оказалась очень милым и хорошим человеком. Наконец на амбулаторной машине Сергея Васильевича привезли домой. Мы уложили его на новую постель, грели красным светом и смазывали опухоли ихтиоловой мазью. На другой день его приезда домой приехала из Нью-Йорка Ирина, через неделю сестра Соня, а за ней и Чарлз Фоли, который очень нам помог в эти страшные дни. Еще в госпитале, когда совещавшиеся доктора ушли, Сергей Васильевич поднял свои руки, посмотрел на них и сказал: «Прощайте, мои руки». Дня через два или три Сергей Васильевич почувствовал себя несколько лучше и даже захотел посидеть в кресле. Мы посадили его около окна, и он начал раскладывать пасьянс. Мы воспряли духом. Но скоро Сергей Васильевич устал и предпочел свою постель. У него не было ни малейшего аппетита. Ирина готовила ему пищу, но он смотрел на еду с отвращением, и с трудом удавалось уговорить его проглотить ложку-две какого-нибудь супа. Жаловался он только на боль в боку. Сестра милосердия продолжала согревать его опухоли красным светом, но это уже не приносило облегчения. Появился кашель, мешавший ему спать. Я не выходила из его комнаты ни днем, ни ночью, спускаясь вниз минут на пять к обеду и завтраку. В 8 часов мы тушили свет и давали ему прописанную врачами снотворную пилюлю. Когда Сергей Васильевич заметил, что здоровье его не улучшается, он захотел позвать еще одного врача для совета. По рекомендации Т. Тамировой мы пригласили профессора Мура (я не помню в точности его имени). Он настоял на том, чтобы вырезать часть одной из опухолей для анализа, убедив Сергея Васильевича, что это не будет болезненной операцией. Несмотря на местную анестезию, Сергей Васильевич сильно стонал. Профессор обещал сообщить результа-

ты анализа на другой день, что он и сделал, сказав мне откровенно, что у Сергея Васильевича рак, что никакой надежды на выздоровление нет. На мой вопрос, как долго это может продолжаться, он ответил, что это форма молниеносного рака, что у молодых людей болезнь протекает очень быстро, а у пожилых людей болезнь затягивается иногда на месяцы. Профессор пытался утешить меня, что при помощи морфия Сергей Васильевич не будет сильно страдать. Уколы эти делались три раза в сутки, малейшая доза была достаточна, чтобы привести его в спокойное состояние. Мы так боялись, что Сергей Васильевич догадается о своем положении, что умолили профессора сказать ему, что у него воспаление «нервных узлов». Профессор исполнил нашу просьбу. Придя к Сергею Васильевичу, я сказала ему: «Видишь, какая у тебя редкая болезнь»— «Ну что же, значит надо терпеть», — ответил он мне. Сергей Васильевич мог быть таким скрытным, что меня и теперь все мучает вопрос, знал ли он, что умирает, или не знал? Не могу забыть, до какой степени была мучительна мысль, что я должна желать ему скорой смерти, я, которая так его любила. Сергея Васильевича приходили навещать многие из наших друзей: Федя Шаляпин, Тамировы, Горовиц с женой и другие. Но болезнь быстро шла вперед, и скоро, кроме Феди, к нему уже никого не пускали. Так как Сергей Васильевич не выносил, когда у него отрастали волосы, то он попросил Федю остричь его, как всегда, под машинку. Как-то в полусне Сергей Васильевич потребовал, чтобы доктор приезжал к нему каждый день, и мы, чтобы он не подумал, что его положение так тяжело, просили доктора Голицына исполнить его желание. За все время своей болезни Сергей Васильевич улыбался только один раз, когда мы, по его просьбе помогали ему сесть в постели, обкладывая его со всех сторон подушками, и поддерживали его. Ирина спросила его, чему он улыбается. «Наташа не хочет, чтобы кто-нибудь трогал меня, кроме нее», — ответил Сергей Васильевич. Болезнь прогрессировала так быстро, что даже посещающий его ежедневно доктор Голицын был удивлен. Есть Сергей Васильевич уже совсем не мог. Начались перебои в сердце. Я просила доктора сказать нам, когда следует причастить Сергея Васильевича. Как-то в полузабытьи Сергей Васильевич спросил меня: «Кто это играет?» — «Бог с тобою, Сережа, никто здесь не играет». — «Я слышу музыку». В другой раз Сергей Васильевич, подняв над головой руку, сказал: «Странно, я чувствую, точно моя аура отделяется от головы». 26 марта доктор Голицын посоветовал вызвать священника для причастия. Отец Григорий причастил его в 11 часов утра. (Он же его и отпевал.) Сергей Васильевич уже был без сознания. 27-го около полуночи началась агония, и 28-го в час ночи он тихо скончался. У него было замечательно покойное выражение лица. Люди из похоронного бюро быстро увезли его утром, а затем перевезли в церковь. Это была чудная маленькая церковь «Иконы божьей матери спасения погибающих» где-то на окраине Лос-Анджелеса. Вечером была первая панихида. Собралось очень много народу. Церковь была полна цветами, букетами, венками. Целые кусты азалий был присланы фирмой «Стейнвей». На отпевание мы привезли только два цветочка из нашего сада и положили их на руки Сергея Васильевича. Гроб был цинковый, чтобы позднее, когда-нибудь, его можно было бы перевезти в Россию. Хорошо пел хор платовских казаков. Они пели какое-то

особенно красивое «Господи, помилуй». Целый месяц после похорон я не могла отделаться от этого песнопения. Священник сказал очень хорошее слово, потом мы простились, и Ирина и сестра увезли меня домой. Я не могла смотреть на то, как запаивали гроб. Мне нельзя было уехать в Нью-Йорк еще в течение целого месяца из-за разных формальностей. Гроб Сергея Васильевича был временно помещен в городской мавзолей. В конце мая мы с Ириной вернулись в Нью-Йорк и нам удалось скоро купить на кладбище Кенсико участок для могилы Сергея Васильевича. Похороны состоялись первого июня. Служил митрополит Феофил, пел большой русский хор. На похороны приехало очень много народа — музыканты, друзья, русские и американские поклонники Рахманинова, были и представители Советской России, приехавшие из Вашингтона. Фоли удалось устроить для удобства публики, приехавшей на похороны, специальный вагон, который был прицеплен к поезду. На могиле, у изголовья, растет большой развесистый клен. Вокруг вместо ограды были посажены хвойные вечнозеленые кусты, а на самой могиле — цветы. На могиле большой православный крест под серый мрамор. На кресте выгравировано по-английски имя, даты рождения и смерти Сергея Васильевича» (Рахманинова Н. А. С. В. Рахманинов. — ВР, т. 2, с. 337—342). 31 марта 1943 г. в прессе появилось следующее сообщение: «Вчера в Беверли-Хиллсе при огромном стечении молящихся состоялось отпевание С. В. Рахманинова. На похороны с разных концов Калифорнии, из Лос-Анджелеса и Холливуда прибыло много русских, среди которых обращали на себя внимание многочисленные артисты. После отпевания гроб с останками великого русского пианиста был установлен во временном склепе. Со временем предполагается перевезти останки С. В. Рахманинова в Россию. Рахманинов неоднократно говорил, что хотел бы найти вечное упокоение в новгородской земле». Смерть Рахманинова для всего мира была тяжелой утратой. Среди многочисленных откликов на это горестное событие обращают на себя внимание следующие опубликованные высказывания выдающихся зарубежных музыкантов: «Со смертью Рахманинова оборвались последние живые нити, связывавшие нас с великими музыкантами XIX века, отличавшимися разносторонностью своих талантов и не ограничивавшимися узкой специализацией. Томас Бичем»; «Со смертью Рахманинова мы потеряли подлинно великого артиста, бывшего для нас неисчерпаемым источником вдохновения. Артур Рубинштейн»; «Я никогда не забуду того, что испытывал, слушая Рахманинова. У него было замечательное сочетание величественности и чуткости, достоинства и элегантности, точности и смелости. Артур Шнабель»; «Музыкальная личность Рахманинова совершенно исключительна. Его музыка выражает напряженность, тоску, силу, красочность и ритм, столь характерные для славянского искусства. И над всем этим веяла одухотворенная красота, преображавшая повседневную жизнь. Леопольд Стоковский». Кроме того, был опубликован более развернутый отклик С. А. Кусевицкого: «Сергей Рахманинов скончался! Скорбная весть облетела мир и перед нами стоит тяжелая действительность: глубокая, незаменимая потеря. Ушел в могилу великий русский музыкант. Его гений охватывал широкие горизонты. Как композитор, пианист-виртуоз и дирижер — он стоял на вершине артистических достижений и славы. Все, что он создал, было,

Наши рекомендации