Обездоленный избалованный ребенок

Если сравнить нынешних обездоленных тревожных детей Нью-Йорка с детьми десяти- или пятнадцатилетней давности, то можно заметить перемену в характере тревожности. Часто среди бедняков мы видим определенные нарушения, которые привыкли наблюдать у эмоционально обездоленных детей из богатых семей, воспитанием которых занимается безразличная платная рабочая сила, и которым недостаток человеческих отношений возмещается материальными благами. Это ¾ недоверие к мотивам дружеских начинаний взрослых, уверенность, что за каждой добротой стоят скрытые мотивы, циничная готовность пользоваться подобными ситуациями, ненасытный голод по материальным благам, привычка портить и разрушать эти блага, как только они попадают в руки.

Это сходство питается сходством жизненного опыта. Сегодняшних брошенных нелюбимых детей, и богатых, и бедных, по большей части воспитывает, обучает и развлекает платная рабочая сила. Телевизор для них ¾ это всегда готовый к делу раб, который поможет им пережить и одиночество, и тревогу, и изоляцию. Выполняя заказ своих спонсоров, телевизионный режиссер устанавливает с ребенком псевдоотношения. Ему приходится прибегать к задабриванию и соблазнению, потому что он должен доставить ребенку удовольствие и стимулировать желание получить больше, не имея возможности установить с ребенком настоящих отношений. Даже самый недалекий ребенок быстро учится не доверять телевизионной лести и знает, что все телевизионные слова полны преувеличения и лжи. Таким образом, брошенный ребенок привыкает получать удовольствия от людей, которым не доверяет.

Это не значит, что индустрия развлечений сама по себе является причиной эмоциональной тревожности, но она влияет на ее характер. Всегда открытая возможность бегства от ситуации простым нажатием на кнопку уменьшает необходимость искать свои собственные решения. Она не только ослабляет здоровое стремление к общению и обращению пассивного опыта в активное мастерство, но даже сводит на нет возможность формирования определенных нервных реакций, индивидуальных фантазий и грез. Вместо того, чтобы стать невротиками от стресса, дети, для которых всегда открыта возможность бегства, склонны развиваться в аморфные, зависимые личности с ослабленными внутренними ресурсами.

Подкуп детей материальными благами теперь перестал быть привилегией богатых семей. Массовый подкуп детей захватил даже нищих. Например, вместе с завтраком ребенку подсовывают множество игрушек и безделушек. Эти вещи являются не символом симпатии, а наживкой, и ребенок это понимает, поэтому они не могут дать ему удовлетворения. Наоборот, их получение питает жадность, которая работает на руку производителю. Мы видим, что везде, где отсутствует истинное удовлетворение, находится заменитель. Как и всякая лесть, такие подачки строятся на тонком знании нужд ребенка и его слабостей. Часто заменитель практически невозможно отличить от настоящей вещи, так что удовлетворение основных нужд, недоверие и разочарование оказываются неразрывно связаны.

Сегодняшние тревожные дети и подростки наших больших городов не только лишены любви, понимания, жизненного и игрового пространства и подвержены жестоким законам улицы. Они также подкуплены, соблазнены и опустошены. В некотором смысле они все ¾ заложники искусственных вознаграждений, которые разрушают их способность искать истинное удовлетворение своих эмоциональных нужд. Сегодняшний хулиган производит впечатление одновременно и обездоленного, и избалованного. Он не только агрессор и разрушитель, он еще и капризен, уверен, что может получить что-то ни за что, и что желаемое может быть получено без усилий.

Задача реабилитации изменились. С уменьшением терпимой обществом жестокости по отношению к детям средний обездоленный ребенок несколько меньше боится грубого отношения властного взрослого. Наоборот, власть стала безличной и безразличной. Ребенок не верит в искренность взрослого, он подозревает в нем продавца, который его обманет и разочарует. Для реабилитации недостаточно только насытить неудовлетворенный голод. Мы должны ликвидировать вред удовлетворения потребностей заменителями. Мы должны доказать детям не только, что мы не монстры, но и что мы не врущие продавцы.

Новые формы защиты

Этот анализ изменения структуры характера детей современных городских трущоб мы предприняли, потому что нам показалось, что описанное извращение прогрессивных идей имеет более чем одну причину. Кроме неправильного понимания теории психоанализа и общей тенденции окостенения всех революционных идей, налицо изменение характера сопротивления учеников творческой деятельности. Стереотипы никогда не приходят извне. Они возникают, чтобы удовлетворить вечную потребность ограничить тот эмоциональный сдвиг, который может породить творческая деятельность. Они помогают человеку оградить свое внутреннее равновесие от непрошеных или опасных чувств или знаний с помощью системы отрицания, избегания и лжи. Каждый чего-то боится своего, но нет человека, который не боялся бы ничего.

Эта потребность в защите раньше удовлетворялась набором стандартов, которые определяли содержание и форму изображения. Реальность искажалась и цензурировалась. Страсть, конфликт, враждебность, уродство и другие нежелательные факты не были разрешены к изображению. Традиционно приемлемые стереотипы были сложны; их исполнение требовало времени, терпения и искусности. Такая система удовлетворяла нужды людей, привыкших к послушанию, имеющих хорошие внутренние тормоза и формы защиты, чья агрессия направлялась внутрь в форме чувства вины или тонула в принудительной работе.

Современная версия удовлетворяет потребность избежать творческой деятельности более простым способом. Реальность не искажается и не цензурируется, а отрицается и не замечается. Ложных стандартов правильности нет, но сама идея стандарта отвергается в пользу неразборчивого приятия какого бы то ни было продукта деятельности. Нежелательные чувства и факты не обнаруживают себя в бессвязном изображении. Это решение соответствует структуре характера обездоленного избалованного ребенка, привыкшего к лести и внушению, а не к давлению и критике. Оно не помогает избежать некоторых запрещенных или опасных идей и эмоций, но лишь выражает общий страх перед реальностью у молодых людей, которые вскормлены на заменителях и потеряли способность реагировать на непосредственные впечатления.

Когда перед таким ребенком оказывается чистый лист бумаги и предложение сделать на нем некое заявление, он осознает эту огромную и пугающую пустоту. Недостаток твердого самоосознания и отсутствие нормальных отношений опустошили его вещественный и смысловой мир. Хотя такие дети относительно свободны от озабоченности, порожденной чувством вины, они беззащитны против безымянного страха потерять индивидуальность, оказаться погребенными и раздавленными животными инстинктами ярости и желания. Может ли производство стереотипного хаоса уменьшить эту озабоченность? Мы полагаем, что страх пустоты смягчается изображением хоть чего-нибудь, пусть самого бессмысленного, но если изображение анонимно и аморфно, то оно не может служить для достаточного самовыражения. Таким образом, эта деятельность дает лишь временный эффект.

Интересно пронаблюдать, как каждая культура не только вырабатывает определенные механизмы защиты, но и как она создает обстановку терпимости к некоторым недостаткам этих механизмов. Викторианская эпоха, которая ставила превыше всего детское послушание, была весьма терпима к лицемерию, более того, требовала его от детей. Мы, часто не умея дать детям четких внутренних ориентиров и достаточной силы духа, выработали терпимость к насилию, как в словах, так и в делах.

Как тогда работать с детьми, которые используют в качестве защиты росчерки и кляксы? Разумеется, мы должны принимать росчерки и кляксы, равно как и старомодные тюльпаны, и все остальное, что предложит нам ребенок. Но мы не можем ожидать от этой работы того освобождающего воздействия, которое она оказывает на зажатых, но внутренне цельных детей. Стереотипный хаос ¾ это отпечаток обычного для ребенка состояния, потому что пустота современного брошенного ребенка не пуста, каковой она была для брошенных детей прошлого, а засорена мощными, но бессмысленными возбудителями.

Мы должны принять стереотипный хаос, как трагическое выражение беспомощности и безвыходности. Просить ребенка или подростка такого типа увидеть некий образ в пятнах краски ¾ значит, требовать невозможного, потому что он не научился видеть порядок в мире, который для него хаотичен. Только после того, как он накопит достаточный запас хорошо определенных ментальных образов, он сможет сопоставлять их со случайными формами.

В этом вакууме росчерк или клякса становятся бабочкой или взрывом, или «узором», и не более того. Точно так же, как такой ребенок не может довести «узор» до предметного рисунка, он не способен превратить его и в абстрактный рисунок, придав случайной композиции беспредметную, но обдуманную форму.

Абстрактные рисунки выходят непустыми у детей, которые способны увидеть в случайной форме конкретные предметы. «Пустые» дети способны только отдаться на волю случая. Если повезет, они могут присвоить себе авторство случайной композиции, надписав на листе свое имя. Но обычно они сдаются перед своими разрушительными импульсами и производят неразборчивую кашу. Часто они цинично осознают происходящий обман. Как сказал один мальчик: «Ты делаешь что-то, непонятно что, называешь это узором ¾ вот и современное искусство».

И хотя зажатость и перфекционизм иногда тоже присутствуют, но основной задачей является не столько освобождение ребенка от ограничений, сколько превращение его хаотичных фантазий в воображение и развитие способности к наблюдению и самонаблюдению.

Основные препятствия творческому самовыражению изменились. Вместо зажатости и чувства вины ¾ страх пустоты и уничтожения. Борьба с этими проблемами приносит плоды медленнее. Когда нам удается ослабить степень зажатости ребенка, мы сразу видим рост его жизненной энергии и снятие депрессии. Когда, наоборот, идет построение внутренней структуры, то энергия связывается и не приносит наглядных плодов. В случае успеха возросшее мастерство и сила духа в конце концов дают чувство победы и радости, но это долгий и напряженный процесс.

Общество изобилия и пустота

Ребенок, страдающий страхом пустоты, легко приходит в замешательство при виде чистого листа бумаги или сырого куска глины. Пытаясь уменьшить этот страх, учителя часто обращаются к материалам, которые сами по себе имеют некую степень оформленности. Рисунки собираются из кусочков ткани, пуговиц и бутылочных крышек, листьев и песка; скульптуры делаются из коробок, пакетов из-под молока, банок и так далее. Эти приемы приносят пользу, если пользоваться ими в меру. Однако, в горе вещей форма часто тонет, а разнообразие, вместо того, чтоб стимулировать изобретательность, стимулирует жадность. Пустой ребенок ¾ это бездонная бочка, которая может проглотить любое количество вещей, не наполняясь при этом ни на каплю.

Коммерческие интересы, которые внесли свою лепту в формирование обездоленного избалованного ребенка, оказывают на него постоянное давление, направленное на то, чтоб он навсегда остался пассивным потребителем, убежденным, что все новое ¾ хорошо. В то же время, любовь к новым материалам порождается не только коммерческим миром и его страстью к наборам «Сделай сам», помогающим механически сляпать все, что угодно, от украшений до абстрактных картин. Эта тяга имеет и более творческий источник: побуждаемые избытком мусора в наш промышленный век, защищаясь от атаки неразрушимых отбросов ¾ погибших автомобилей, выброшенных стиральных машин, банок и коробок, гофрокартона, бумаги и бутылочных осколков, ¾ современные художники пытаются использовать их в своем творчестве. Иногда им это удается, иногда нет. К сожалению, большая часть мусора несет на себе неизгладимый отпечаток серийного производства; большая его часть сделана из синтетических материалов, в которых нет ни жизни, ни чувства. Часто из старого мусора делают новый мусор. Отбор выброшенного материала для творческих целей требует способности отвергать несущественное. Тонущие в самых разнообразных вещах, мы должны не только научиться отличать хорошее от плохого, но и выдрессировать себя отвергать лишнее, даже если оно само по себе хорошо.

Дети, которые выросли под таким давлением, могут со временем научиться пропускать мимо ушей преувеличенные обещания продавцов и стать умелыми и рассудительными покупателями. Им гораздо труднее отучиться тратить серьезные эмоции на приобретение вещей и освободить силы для более конструктивных целей.

В битве против излишеств, угрожающих здоровью нашей культурной жизни, искусству принадлежит важная роль. Искусство уважает материю, не будучи материалистичным. Художник любит и понимает свой материал. В творческом процессе идея и материал сливаются в единое целое. Становясь средством художественного изображения, материал не теряет своих специфических физических свойств; более того, эти свойства выделяются.

Ребенок общества изобилия, не имеющий больше возможности научиться экономии по необходимости, может осознать красоту экономии и уродство расточительства через эстетическое воздействие искусства.

Это не значит, что мы должны препятствовать всякому расточительству. Общеизвестно, насколько расточительны отверженные и тревожные дети. Не проявляя известной степени терпимости, мы вообще не сможем к ним подойти. Но мы должны твердо помнить о необходимости помочь таким детям найти новые ценности. В общем, можно сказать, что разнообразие материалов полезно, когда оно демонстрирует единство материала и творческой идеи. Когда оно начинает размывать это единство, оно становится вредным. На практике нужно точно чувствовать меру и время.

Очень маленькие дети исследуют материальный мир физическим контактом. Таким образом, для них знакомство со многими материалами очень ценно. В латентный период, примерно от шести до десяти лет, дети учатся символически самовыражаться с помощью художественных материалов. Эта способность лучше всего развивается при работе с основными материалами ¾ бумагой, карандашами, краской и глиной. Это не значит, что других материалов нужно совсем избегать, но они должны быть редкими событиями, а не ежедневной помехой.

В отрочестве, с одиннадцати до тринадцати лет, нужда в многообразии впечатлений возрастает. Но новые материалы никогда не должны заменять основные, которые, именно из-за того, что они просты и знакомы, предъявляют наибольшие требования к художественной инициативе и изобретательности ребенка.

Новые материалы становятся действительно необходимы в работе с подростками, когда у ребенка ослабевает воображение и крепнет самокритика. Если до этого мы дали их слишком много, то подросток часто оказывается уже уставшим от «новшеств». Что бы ему ни предлагалось, он «уже делал это в первом классе». Такой ответ заставляет предположить, что впечатления первого класса были поверхностными и не дали удовлетворения.

Какими бы обходными путями мы ни шли, нам не избежать того критического момента, когда творческая работа должна стать самостоятельным действием. Молодой художник оказывается лицом к лицу с пустой поверхностью или аморфным куском, и у него должно хватить желания, чтобы сделать на нем заявление, и силы духа, чтобы поверить в себя.

Упор на построение структуры в творчестве совпадает с нашим общим терапевтическим подходом. Подходы, которые мы описали ¾ это тонкие мостки, поддерживаемые хлипкими опорами, которые легко ломаются от малейшего напряжения. Реабилитация должна начинаться с укрепления силы духа, построения отношений с людьми, воспитания самосознания и внутренних ценностей. Вскрытие подсознательных слоев должно производиться медленно и осторожно.

Заключение

В этой главе мы предположили, что арт-терапия может внести свой вклад в понимание связи между культурно-социальными условиями и эпидемией эмоциональных нарушений. Это понимание основывается на подробном изучении проблем художественного обучения. Перебирая существующие методы художественного обучения и их арт-терапевтические версии, мы обнаружили ряд искажений, которые приводят в негодность изначально разумные и полезные методы. Пытаясь понять причины конкретного вида искажений, которые распространились именно в последние двадцать лет, мы обнаружили несколько взаимосвязанных факторов: увеличение искусственных впечатлений в повседневной жизни, механическое применение прогрессивных методов обучения и неправильное понимание теории психоанализа. Мы определили новый тип характера ¾ обездоленный избалованный ребенок, ¾ и синдром стереотипного хаоса, который выполняет роль психологической защиты от страха пустоты и уничтожения, присущего детям этого типа. Проявление описанных состояний не ограничивается какими-либо социальными или возрастными группами ¾ все наше общество и наше искусство пропитано ими. Однако, дальнейшее исследование этих состояний выходит за рамки этой книги.

Если удовлетворение заменителями будет признано серьезной угрозой психологическому здоровью отверженных и нелюбимых людей, то можно будет попытаться создать некую защиту от заменителей в тех местах, где возможно создание специальной терапевтической среды: в школах, группах продленного дня, детских домах и больницах. Проблемы, которые при этом возникнут, будут схожи с обычными проблемами, возникающими в терапевтической среде.

Общеизвестно, что тревожному человеку вредно попадать в ситуации, подобные тем, что явились причиной его тревожности. Также общеизвестно, что подобную среду создать практически невозможно, потому что всякий тревожный человек стремится воспроизвести ситуацию, приведшую к его состоянию. Дети, опустошенные и поврежденные заменителями, побуждают окружающих поддерживать эту их зависимость. Попытки заменить заменители сущностями, а пассивное потребление ¾ активным участием, встречают сопротивление. В обществе, понимающем проблему и работающем над ее решением, арт-терапия может помочь внести глубину и смысл в жизнь детей.

Мой личный опыт убедил меня, что арт-терапия успешно работает в самых разных условиях. Она переносит холод, жару, нехватку места и средств, беспорядок и насилие, но плохо справляется с пустотой. Когда жизнь людей слишком переполнена синтетикой, искусству приходится нелегко. Но если борьба против пустоты иногда кажется бесполезной, то стоит вспомнить, что двадцать пять лет назад борьба против хорошо окопавшегося академизма тоже казалась почти бесполезной тем, кто боролся и победил.

Арт-терапия
и соблазняющая обстановка

Катрин Уильямс и Эдит Крамер,

из сборника статей 1990-х годов

Катрин Уильямс

Когда мои дочери были маленькими, они часами пропадали на чердаке в Хлопушинске, воображаемом городе их собственного изобретения. Кроме них, в этом городе жили некоторые соседские дети и еще кое-какие персонажи, которых они сами придумали. Город был построен из деревянных чурок, картонных коробок, полок, поставленных на кирпичи, и других вещей. Персонажи в городе были самыми разными. Интересно, что когда город чуть-чуть подрос и появилась необходимость в его управлении, были назначены две градоначальницы. По мере взросления и увеличения населения города в нем появилась школа, а в ней ¾ микроскопические книги из сшитых кусочков бумаги, полные картинок и текстов. Поначалу в городе преобладал натуральный обмен, но по мере роста торговли были введены деньги. Я помню, что пять чечевиц равнялись одной горошине, а несколько горошин ¾ одной фасолине. Потом появились и рисованные красками бумажные деньги. В углу под крышей была устроена больница, потому что один врач с медсестрой уже не справлялись с медицинскими потребностями Хлопушинска.

Недавно я наткнулась на некоторые из останков этого города ¾ маленькие книжки, мельчайшие письма, которые писали друг другу жители города, несколько конструкций из картона, несколько картин, которые висели на стенах, и что-то еще. Я решила воссоздать мини-версию этого города для детей своих друзей, которые приходили в гости. Но я обнаружила, что, несмотря на то, что моим детям еще нет и тридцати, интересы нынешних детей как будто отделены от них несколькими поколениями. Разумеется, городок, собранный по памяти взрослым человеком, не имеет той свежести, которая рождается только при участии его истинных создателей. Но когда современные дети разглядывали этот городок, у них не возникало желания войти в него, оставить в нем свои следы или как-то его дополнить. Их не соблазняли художественные материалы, коробки и чурки, которые мы им дали, чтоб они приняли участие в городском строительстве. Они попросили дать им компьютерные игры, которых у меня не было, или хотя бы видеофильм.

Моя подруга Кэрол недавно обучалась в «Школе путешествий» методам работы с подростками, разработанным Давидом Олдфильдом, директором «Центра творческого воображения» в Вашингтоне. При подготовке своего курса Олдфильд часто проводил пробные занятия в моих классах арт-терапии. Его курс основан на понятии путешествия по Юнгу ¾ путешествие включает в себя придумывание с подсказками, художественное творчество, литературные пробы. Одна из целей этой работы ¾ дать подростку возможность ощутить, что он пустился в некое путешествие, направление движения которого он может менять самостоятельно.

Кэрол была недовольна, что Олдфильд загромождал придумывание с посказками множеством предположений. Например, он говорил: «Теперь представьте себе, что вы выходите из леса на огромное поле, и по мере того, как вы выходите на свет, вы видите, что по полю к вам кто-то идет. Кто бы это мог быть? Это может быть давно забытый друг или темная фигура, которую вы видели в лесу, или…» Я удивилась, потому что много лет назад Олдфильд поразил меня именно своей способностью обходиться лишь минимальной структурой путешествия, разрешая ученику выдумывать все остальное. Когда Кэрол спросила его об этом, он ответил, что вынужден давать предположения, потому что современные подростки не доверяют своей способности выдумывать оригинальные идеи. Наоборот, компьютерные игры научили их ожидать, пока им будут предложены варианты, в ответ на которые они смогут действовать.

Родители детей и подростков, с которыми я работаю, обычно хорошо образованы и весьма обеспечены. Дети учатся в лучших государственных школах. Однако, эти родители выросли в одном доме с телевизором, который заменял им их родителей. Они приучены к отношениям с телевизором, которые отличаются от отношений с настоящими родителями. Телевизор постоянно соблазняет детей, чтоб заставить их смотреть дальше.

Теперь эти дети стали родителями, и с ними нам приходится работать. Многие из них не знают, как установить с детьми отношения, не основанные на дарении новых вещей, на попытках смягчить стресс или избежать трудностей с помощью искусственных методов. Они не верят, что просто быть самим собой и вообще быть в наличии ¾ уже подарок для ребенка. Они сами часто пусты, боятся устанавливать границы и вместе с детьми бороться и находить решение. Они выросли с пультом управления в руках, с помощью которого они могли в любой момент переключить программу, если она оказывалась скучной или трудной. Эти родители не верят в то, что они могут найти решение внутри самих себя, или что процесс борьбы с самим собой, со своим ребенком или с внешними обстоятельствами может сам по себе быть полезен для роста и воспитания.

Я пишу о детях моих друзей и о родителях и детях, живущих в богатых пригородах, где работают мои коллеги, потому что внутренняя пустота встречается именно в этой обстановке. Бедные дети, живущие внутри городов, не подвержены соблазнам. Они предоставлены сами себе, они с десяти лет носят оружие, они могут достичь вершин счастья от дорогих ботинок, они видят смерть на каждом шагу, и, как выяснилось, в большинстве своем являются носителями пост-травматического синдрома. Это, разумеется, делает этих детей особенно чувствительными к соблазнам современного общества, но мы должны понимать, что жизнь каждого из нас и каждого из наших детей разворачивается в мире, где на карту поставлено физическое и психологическое выживание, и все мы, каждый по своему, подвержены соблазнам яркой обстановки, полной преувеличенными объектами.

Эдит Крамер

Когда меня пригласили принять участие в симпозиуме, посвященном детям и технологии, я спросила себя, есть ли у меня что сказать по этому поводу. Ведь я работала с детьми еще до нашествия компьютеров и компьютерных игр. Однако, вспомнив свои наблюдения за детьми в пятидесятых и семидесятых годах, я поняла, что уже тогда начался некий зловещий процесс. Уже тогда дети, и бедные, и богатые, воспитывались, развлекались и ублажались платной рабочей силой из ящика. Телевизионный затейник был для них вечно доступным рабом, которого они могли по своему желанию призвать или выгнать вон. Неспособные установить с детьми личные отношения, эти затейники вынуждены были полагаться на убеждение и соблазнение. Спрос на постоянно продолжающееся развлечение отвергал какие-либо структурированные истории. Вместо них предлагалась бесконечная мешанина из каких-то действий, насилия и приколов. «Хорошие» и «плохие» стали практически неразличимы. Телевизионные герои были в основном безмозглыми грубиянами, снабженными некими магическими силами и примочками, которые делали из них победителей. Нравственный идеал, производимый телевидением, снижал уровень детских стремлений, вместо того, чтоб его повышать. Уже тогда годы общения с телевизором вместо общения с людьми оставляли свою печать на личностях детей. Вечно доступная возможность бегства ослабляла стимул детей находить выход в трудной ситуации. Вместо того, чтобы стать невротиками от стресса, дети, для которых всегда открыта возможность бегства, склонны развиваться в аморфные, зависимые личности с ослабленными внутренними ресурсами. Привыкшие к искусственным наслаждениям, они производят впечатление одновременно и обездоленных, и избалованных. Они капризны, уверены, что может получить что-то ни за что, и что желаемое может быть получено без усилий. Работая с такими детьми, мы должны доказать им не только, что мы не монстры, но и что мы не врущие продавцы.

Интересно, что сам по себе экран телевизора не представляет серьезной конкуренции для воспитателя. Куда бы я ни приходила с художественными материалами, телевизор сразу отодвигался на второй план. Обычно дети предпочитают пассивному потреблению активные действия и приключения.

По-видимому, нашествие компьютерных игр нарушило баланс и привело к фундаментальным изменениям в поведении детей. Как и молодняк любых высших млекопитающих, наши дети наделены врожденным любопытством, неистощимой энергией, они жадны до игры, жизни, приключений. Невозможно начать копать яму, строить что-нибудь, доступное детскому пониманию, без того, чтоб они стали не толпиться вокруг, смотреть, предлагать помощь, включаться в дело. Направить детскую энергию, не разрушая ее жизненную силу, всегда было одной из задач взрослого мира. Чтоб помочь детям успокоиться, подождать, уснуть, мы рассказывали им истории, настроенные под детскую жажду приключений, на волшебные мечты, на безграничные фантазии. Сказки, выдуманные истории, приключенческие рассказы формировали структуру детского внутреннего мира, так что изменчивые фантазии становились воображением.

Взрослые с художественными материалами были желанными гостями. Игра, рисование, учеба, постепенное включение во взрослые дела ¾ все вместе это играло свою роль во взрослении ребенка. Но это и требовало от взрослых некоторого участия и надзора. Теперешним взрослым гораздо проще. Компьютерные игры приводят детей в спокойное, занятое, беспроблемное состояние еще лучше, чем телевизор. В чем же состоит соблазняющая сила этих игр, настолько большая, что она превосходит врожденное детское стремление к деятельности, приключениям, дружбе с себе подобными и утихомиривает неистощимую детскую энергию?

По-видимому, соблазнение и привязанность старше человечества. Знакомство с поведением животных может помочь нам понять, что происходит с нашими детьми. В поведении всех животных, способных к произвольному действию и движению, мы находим два диаметрально противоположных типа поведения. Первый тип касается способности воспринимать и распознавать территории и дороги, а у социальных животных ¾ другие особи. Процесс распознавания подобных объектов может быть достаточно сложным, требует обучения, и животное может позволить себе потратить на него некоторое время.

Все совсем не так, когда дело касается второго типа поведения — распознавания объектов или ситуаций, важных для выживания, таких как пища, враг, потенциальный партнер, погода и так далее. В этом случае распознавание должно быть очень экономичным, очень быстрым и основываться на надежных признаках. Пищу или врага животное должно уметь быстро распознать среди множества разнообразных и сбивающих с толку вещей и событий. На дождевом черве нет красной точки, по которой птицы могли бы его легко найти. И сова не посылает сигналов, по которым мышь узнавала бы о ее приближении. Только некоторые очень опасные существа посылают сигналы предупреждения. Гремучая змея гремит: «Не лезь ко мне. Я тебя убью», и оса предупреждает черно-желтыми полосами о своем жале.

Находить однозначные характеристики ¾ очень трудная работа. Так что, вместе со способностью выполнять эту работу у животных возникает жажда положений, которые легко и четко распознаются, а также привычка страстно реагировать на подобные четкие положения. Как правило, чем яснее ситуация, тем быстрее и бурнее ответ.

Естествоиспытатели пользуются этим явлением, когда хотят исследовать врожденные механизмы реакции различных животных. Они строят пустышки, так называемые «преувеличенные объекты», в которых преувеличены те черты, на которые у зверей настроены механизмы реакции. Обычно такие эксперименты не вредят животным. Любой темный предмет, медленно движущийся на небольшой высоте, заставляет цыплят разбегаться, как будто от коршуна. Охотничьи приманки работают на том же самом принципе. Подсадная утка привлекает птиц сильнее, чем живая, именно потому, что ее форма упрощена, и ее легче распознать среди других форм.

В естественных условиях на этом принципе развились некоторые виды паразитизма, например, стратегия поведения кукушки. У птиц механизм кормления обычно стимулируется раскрытым клювом птенцов. Клюв птенца кукушки шире и ярче, чем клювы птенцов, в чьем гнезде он оказался. И родители не могут устоять перед искушением кормить его лучше и чаще, чем своих птенцов.

Среда обитания, измененная человеком, может ненамеренно провоцировать подобные трагедии. В промышленных районах птицы, которые обычно вьют гнезда из прутьев, оказываются перед соблазном вить гнезда из проволоки, которую гнуть легче, чем прутья. Неистовое рвение, с которым привыкшие к супер-прутьям птицы пускаются на поиски этого мертвецки холодного строительного материала, имеет характер наркотической зависимости. Проволока с лихвой удовлетворяет некоторые поведенческие аппетиты птиц ¾ гибкость, прочность, простота обращения, но в то же время она не выполняет функции, существенные для выживания ¾ она не сохраняет тепло в гнезде. Птицы, столкнувшиеся с проволочными супер-прутьями, не могут противостоять их мертвящей привлекательности. Должен появиться новый биологический подвид, имеющий внутреннее отвращение к проволоке.

Можно ли сравнить пристрастие гнездовых птиц к проволоке вместо прутьев с пристрастием детей к компьютерным играм вместо более сложных видов игр? Люди наделены способностью распознавать понятия, и они не настолько жестко запрограммированы, как птицы. Социальные сигналы не только не обязательны, но и не так уж надежны. Однако, механизмы, которые возникли до появления человека, продолжают в нас работать.

Мне кажется, что компьютерные игры работают примерно на том же принципе, на котором строиться влечение к преувеличенным объектам. Игры спроектированы так, чтобы удовлетворять нормальную для каждого ребенка страсть к соревнованию, к победе, к жестоким, безграничным фантазиям. Фигуры на экране нарисованы профессионалами и обладают фантастическими, неправдоподобными силами, выдуманными взрослым умом. Манипулирование экранными манекенами не требует усилий или храбрости, но небывалые подвиги, совершаемые на экране, настолько превосходят реальные игры и выдумки, доступные ребенку, что со временем он привыкает к легким экранным победам.

В то же время, экранные игры не выполняют многих функций, которые выполняют игры в процессе взросления. Соревнуясь на экране, дети не имеют никакого стимула развивать свои физические способности, храбрость и силу, которые помогли бы им победить в настоящем бою. Не учатся они и заводить друзей, создавать союзы, искать компромиссы. Они не учатся терпеть разочарования и физическую боль. У них нет возможности многократно проверить себя в физическом и социальном окружении. Игра, обычно являющаяся подмогой в росте, ведет к застою. Соблазняющая сила компьютерных игр не ограничивается городами, где жестокие и опасные улицы сковывают возможности детских игр и приключений. Даже в сельской местности, где природа зовет к играм, дети сидят, приклеившись к экранам, забыв про все на свете.

Детские игры и выдумки удаются лучше всего, если предоставить детей самим себе. Да и сами дети радуются, когда родители разрешают им играть самостоятельно. Но теперь мы не можем сказать детям: «Пойди поиграй в саду», даже если этот сад есть. Дети не научились играть с другими детьми. Они не умеют придумывать себе занятия или находить, с чем играть.

Стремясь отучить детей от пристрастия к компьютерным играм, мы не должны пытаться соперничать с ними, потому что мы в любом случае проиграем. Мы должны предлагать детям то, что не дадут им компьютеры: сотрудничество и реальные впечатления. К счастью, большинство детей предпочитают добрых и изобретательных взрослых механическим устройствам. Однако, привычка получать немедленное удовлетворение делает их нетерпеливыми и несобранными. Желание прекращать любую деятельность до того, как пропадет первый энтузиазм, все еще весьма распространено в нашей системе образования. Дети не имеют возможности испытать подкачку неожиданных энергетических ресурсов ¾ ощущение «второго дыхания».

В наше время детям более, чем когда-либо, нужны дружба и помощь взрослых, но у взрослых на это остается все меньше и меньше времени. Кроме того, как описала Катрин Уильямс, часто молодые родители подвержены тем же соблазнам, что и их дети. Даже если они чувствуют, что что-то идет не так, они оказываются пусты и беспомощны и стараются заполнить пустоту вещами. Они сами должны сначала узнать мир, лежащий за пределами коммерческих соблазнов.

Разумеется, играя в компьютерные игры, дети приобретают некоторые способности, которые пригодятся им в современной жизни. Понятно, почему родители радуются тому проворству, с которым дети управляются с техническими устройствами, которое потом поможет им заработать себе на хлеб. Таким образом, мы не можем просто отказываться от этих игр или запрещать их. Однако, мы можем противопоставить их безжизненности реальные ощущения. Заботясь о птичке, щенке или котенке, ребенок узнает о жизни животных гораздо больше, чем насмотревшись самых лучших фильмов об экзотических зверях. Эта вторичная информация становится знанием, только если она сочетается с более осязаемыми впечатления<