Изменение труда и сообщества в «текучей современности». Анализ произведения З. Баумана «Текучая современность», главы 4, 5

Сама по себе модернизация – не только дня нынешнего, но и вчерашнего – определяется Бауманом как «плавление твердых тел». Физические аналогии кажутся заманчивыми и наглядными. Степень свободы индивидов как частиц социального вещества зависит от состояния общественного агрегата. Порядок и нормирование человеческих поступков уподобляются качеству твердости. Традиционное общество было слеплено из такого рода теста, но со временем запас прочности вышел, и материал начал крошиться. Классический модерн, пришедший на смену царству традиции, провозгласил приоритет динамических ценностей – развития и совершенствования, движения вперед. Образ общества, начавшего свой исторический путь в эпоху Нового времени, – уже не глыба, вкопанная в землю, но «махина на колесах», мчащаяся в будущее с постоянно возрастающими темпами и скоростями. Отвоеванное у Средневековья право на движение как будто бы увеличивало свободу, но только отчасти, ведь само движение должно было осуществляться порой в строго установленном направлении. Общество модерна требовало от своих членов не меньшей дисциплины: фактически оно лишь заменило обветшалый «старый порядок» на другой – новый, «более соответствующий требованиям дня». Так возникла «твердая» («тяжелая», жесткая») модификация современности.

Характерная модель тяжелой современности – фордистский завод, крайние случаи – общества, изображаемые в антиутопиях Дж. Оруэлла и О. Хаксли. Люди здесь служат «общему делу» каждый на своем месте выполняет приписанную ему функцию. Организационные структуры работают в соответствии с принципом инструментальной рациональности, «по-веберовски». Индивиды включены в систему разделения труда, а их деятельность подлежит регламентации и контролю. Цели коллективных действий задаются «извне» или «свыше», основным субъектом социального управления, планирования и нормообразования выступает государство. Все индустриальные общества в значительной степени похожи друг на друга, и в свете этого размолвка между «капитализмом» и «социализмом» кажется лишь «мелкой семейной ссорой».

Люди в обществах подобного рода могли чувствовать себя счастливыми или несчастными, но они едва ли были свободными. У критической теории здесь было много работы. Ее главная задача заключалась именно в выявлении и описании многочисленных (нередко скрытых) форм несвободы, тяготивших людей в их социально обусловленной повседневности. Юрген Хабермас – один из законных наследников традиции критической теории – в свое время провозгласил: «жизненный мир» человека колонизирован «системой» и нуждается в защите. И еще несколько десятков лет назад такие призывы звучали вполне актуально.

Сегодня, по мнению Баумана, ситуация меняется. Происходит постепенное «разжижение» структур модернового общества. Система ослабляет свое давление на индивида. Авторитеты хотя и не разрушаются полностью, но плюрализируются. Новое поколение читателей романа «1984» не боится пришествия Старшего Брата, поскольку не видит вокруг себя предпосылок для такого развития событий. Оно верит, что «гранд-нарративы» повержены навсегда, что тоталитарные амбиции государства или иных институтов, как и распространяемых ими идеологий и мифологий, – дела мрачного прошлого.

Сам по себе уход попечителя и контролера с позиции либерального интеллектуала можно было бы только приветствовать. Но у этого процесса есть и оборотная сторона: весь груз ответственности ложится на слабые плечи миллионов атомизированных индивидов. Способны ли они нести его, и хотят ли они делать это? Здесь Бауман вспоминает историю спутников Одиссея, превращенных волшебницей Цирцеей в свиней[iv]. Приняв впоследствии благодаря усилиям своего предводителя человеческий облик, они выражают негодование и досаду. Домашними животными «на полном довольствии» быть проще – не нужно ничего решать, ни о чем заботиться, отвечать за свои поступки, думать о последствиях. Все это – дело «хозяина»… Сегодня человеку приходится жить своим умом, принимать решения самостоятельно, без оглядки «на того дядю» (государство, начальство, вождя, пророка, «доброго пастыря»). Простой, среднестатистический человек становится свободен – быть может, как никогда прежде, но это отнюдь не делает его более счастливым.

Тем временем проблем в жизни людей не становится меньше. Многие из них имеют социальное происхождение и коренятся в сферах, не подвластных влиянию конкретных личностей. Но искать пути решения возникающих проблем индивиды вынуждены именно в одиночку, а в случае неудачи пенять приходится только на себя. Общество в его новейшем агрегатном состоянии определяется Бауманом – вслед за Ульрихом Беком – как общество риска. Многие из опасностей, подстерегающих нашего современника, являются «социально типическими» и глобальными – как шторм, но «выплывать», спасаться от них приходится каждому самостоятельно.

Эпоха рождает новые метафоры самопрезентации: сегодня говорят не об инженерии и контроле, лидерстве и управлении, но влиянии и культуре, командах и коалициях, не о структуре, а о сетях. Сообразующиеся с духом времени поведенческие стили сравниваются не с железной поступью марша, но с легким танцем или серфингом. Социальному миру приписываются такие атрибуции как разнородность, сложность, пластичность, неоднозначность, подвижность, парадоксальность.

Польско-британский социолог стремится убедить своих читателей в том, что реалии жесткого модерна сегодня можно рассматривать как дела давно минувших дней. И это вызывает некоторое удивление. Конечно, по тексту книги очень чувствуется, что она писалась в Великобритании, в значительной степени – на британском материале и для британской аудитории. Тенденции, о которых идет речь, разумеется, наблюдаются по всему миру, но, очевидно, в разных странах – отнюдь не в одинаковой степени и с ощутимыми вариациями.

Не поспешили ли западные обществоведы с общепланетарными похоронами Старшего Брата? И Бауман, в отличие от многих своих коллег, с этим «персонажем» истории минувшего века был близко знаком. Но несколько десятков лет, проведенных на родине индивидуализма и либерализма, как видно, способствовали некоторой «рефокусировке» взглядов ученого. Стоит ли начисто исключать возможности рецидивов этатизма, коллективизма, эссенциализма, холизма и прочих институционально / ментальных «чудовищ» закрытого общества[v] если и не в виде «трагедии», то хотя бы в виде «фарса»?

Модерн, говоря языком позднего Питирима Сорокина, является культурой специфически «чувственной» ‑ «мирской», ориентированной по преимуществу на материально-утилитарные ценности. При этом ранняя и классическая современность отнюдь не была эпохой «всеобщего благоденствия». Ей нередко приходилось взывать к аскетизму и идее «отложенного удовлетворения» (работаем сегодня, а наслаждаться и отдыхать будем завтра – «когда наступят лучшие времена», «после смерти», «не мы, а наши дети или внуки», и т.п.). Твердая стадия модерна носила производительно-созидательный характер, нынешняя жидкая – призывает к гедонизму и потреблению. Времена «счастливых» потомков, завладевших чудесным рогом изобилия, наконец, наступили.

Мир вещей, товаров, услуг, работы, досуга, идентичностей, социальных практик напоминает гостиничное обслуживание в системе ultraallinclusive. Предложение огромно – глаза разбегаются; попробовать все невозможно. Авторитеты и референтные группы многочисленны. Место лидеров занимают консультанты. Кого ты послушаешь, на кого хочешь быть похожим – решать только тебе. Это значит, что конкретное содержание выбора остается за индивидом. Но отказаться от выбора, выйти из игры нельзя – потребление как стиль жизни навязано обществом.

Социально значимые свойства индивида в модерновом обществе определяются не как quality и ascription («приписанные качества»), а как performance и achievement («исполнения» и «достижения»). Или, ‑ выражаясь экзистенциалистскими категориями, ‑ человек не обладает изначально особой сущностью или природой, но приобретает их в процессе своего существования, своей эмпирической биографии. Человек не является кем-то или чем-то сам по себе, но он становится таковым. Он есть то, что он может, что он умеет, что он делает. Общество потребления уточняет требования, предъявляемые к собственным членам. В его основании лежит описанный Эрихом Фроммом «модус обладания» ‑ я есть то, что я имею, и другие будут судить обо мне, прежде всего, исходя из этого аспекта моей жизни. Мой перформанс, мой послужной список – это моя работа, круг общения, квартира, загородный дом, автомобиль, обстановка, бытовая техника, одежда, хобби, эстетические вкусы, гастрономические пристрастия, места проведения отпуска и т.п.

При этом консьюмеристский социум ни секунды не стоит на месте. Он «бежит», заставляя не слишком расторопных сограждан чувствовать себя неудачниками. Индустрия потребления, обслуживающая теперь практически все слои населения, постоянно выбрасывает на рынок новые модели и образцы, причем речь здесь идет далеко не только о приобретаемых покупателями материальных предметах. Полностью удовлетворить желания потребителя невозможно, поскольку они не заданы наперед. Их череда уходит в бесконечность.

Жить для современного человека – значит хотеть (…хотеть чем-то обладать, чего еще не имеешь, попробовать, что еще не пробовал). Чувство насыщения конкретными благами мимолетно, ему на смену всегда спешат новые формы голода. Идея «всеобщего устаревания» порождает особый тип отношения к объектам обладания. Зависимость от вещей в целом только усиливается, в то время как привязанность к конкретным вещам ослабевает. Люди с легкостью расстаются со старым предметным и символическим окружением, стремясь соответствовать авангардным потребительским стратегиям.

Текучая современность не избавляет общество от «проклятия» товарного фетишизма. Новейший капитализм продолжает базироваться на старом принципе ‑ «не люди и их вещи, а вещи и их люди». Несвобода становится более изощренной, и в данном пункте Бауману приходится в очередной раз констатировать то, о чем на протяжении ХХ века писали почти все западные левые интеллектуалы – от Грамши до Маркузе: «Зрелища пришли на место надзора, не утратив дисциплинирующей власти своего предшественника. Подчинение стандартам … теперь достигается посредством соблазна и искушения, а не принуждения, ‑ и проявляется в личине осуществления свободной воли, а не обнаруживается в форме внешней силы». Обольщение в качестве инструмента влияния на массовое сознание и поведение работает гораздо лучше, чем дубинка. Зачем заставлять людей что-то делать или думать, когда у них дома есть телевизор?

В целом, создается впечатление, что текучая – легкая ‑ мягкая современность, несмотря на свою текучесть, легкость и мягкость, все же не решает проблемы человеческой свободы, в чем бы таковая ни заключалась. Можно считать, что молекула жидкости свободнее молекулы твердого тела, но все же она отнюдь не свободна по отношению к тотальности окружающего его вещества и контекста. Игра социального взаимодействия, при всей ее рукотворности, происходит в большинстве случаев по правилам структур-сетей. Правила могут меняться, дифференцироваться, варьироваться от одной ситуации к другой, но от этого не переставать быть правилами. Если воспринимать зависимость человека от общественных условий как «плен», то, конечно, подобный плен в эпоху текучей современности сохраняется.

Потребление, скорости и темпы, смена картинок и образов, быстротечность и неопределенность… принудительны. Вернее, они, будучи социальными фактами в дюркгеймовском смысле, начинают восприниматься как ограничения и источники несчастий везде и всюду, где и когда индивиды демонстрируют стремление поступать и мыслить вопреки формулируемым ими «рекомендациям». Причем навязанность и подневольность изменений многими людьми в разных уголках планеты переживается, вероятно, не менее болезненно, чем статически-рутинный характер привычных порядков. Свобода же при столкновении с обществом традиционно сохраняет свою неуловимость и проблематичность.