Запрещено хоронить в церкви.

Практика:

Церковь – одно из кладбищ

Духовные писатели и церковное право, порывая с ан­тичной традицией и предписывая хоронить мертвых близ святилищ, посещаемых живыми, утверждали «чистоту» этого соседства (древние считали его нечистым). Сакральное чувство, внушаемое мертвыми, приобрело теперь иной смысл. Но в какой мере сакральное пережило близость по­вседневного? Если право и практика были согласны в том, что касалось полезности погребения ad sanctos, то в отно­шении того, должна ли речь идти о кладбище рядом с цер­ковью или о захоронении внутри церкви, имелись расхождения.

В течение долгих столетий церковные соборы настаива­ли в своих декретах на различении церкви и освященного пространства вокруг нее. Налагая на верующих обязан­ность производить захоронения вблизи храма, они вновь и вновь повторяли запрет хоронить мертвых внутри церкви, хотя и с оговоркой, допускавшей исключения в пользу свя­щенников, епископов, монахов и нескольких привилегиро­ванных мирян. Эти исключения немедленно стали правилом.

Уже в 563 г. Брагский собор прямо запретил совершать погребения в церквах, разрешив хоронить у стен, но снару­жи⁵⁹. Это предписание неизменно повторялось в юридиче­ских церковных текстах вплоть до XVIII в., даже тогда, когда под давлением изменившихся обычаев церковь вы­нуждена была соглашаться на его нарушение.

Литургист Дюран Мендский жил в XIII в., в эпоху, ког­да церкви сами превратились в некрополи. Однако он пы­тался защитить хотя бы хор, никогда не перестававший быть наиболее привлекательным местом для тех, кто желал поместить тело умершего в максимальной близости к средо­точию сакрального – к алтарю. Повторяя решение Нант­ского псевдособора 900 г., Дюран указывал: «Ничье тело не должно быть погребено близ алтаря, где приготовляются и подаются Тело и Кровь Господни, если только речь не идет об останках Святых Отцов»⁶⁰.

Майнцский собор 813 г. сделал исключения, как говори­лось выше, не только для епископов, аббатов и священни­ков, но и для «верующих мирян» – с разрешения епископа и настоятеля церкви. Кто были эти «верующие миряне»? Мы уже встречали их прежде, говоря о сельских церквах, где находились их усыпальницы. Декрет собора разъясняет, что речь шла о крупных вотчинниках и их же­нах – покровителях церквей, о тех, «благодаря кому слава этих церквей возросла». Основатели и донаторы церкви, начиная с королей, приравнивались к священникам, полу­чившим помазание, а те в свою очередь к мученикам и свя­тым: их тела не могли осквернить причастие.

Протекли долгие столетия Средневековья – и соборы эпохи Контрреформации вновь обратились к исходному правилу: «Никто не будет отныне погребен в церкви». По­стыдно и предосудительно, что нарушение этого принципа является привилегией знатности рождения, могущества и богатства, и притом в месте, предназначенном только для благочестия и духовных заслуг: «Пусть эта честь не дается sa деньги, вместо того чтобы ею удостаивал Дух Святой». Но тем самым епископы признавали, что захоронение в церкви было большой честью. Неудивительно, что в эти времена, когда люди были столь же падки до престижа, как и до богатства, такой чести добивались особенно на­стойчиво.

Руанский собор 1581 г. подразделяет верующих, которые могли претендовать на погребение в церкви, на три катего­рии: 1. «Посвятившие себя Богу, и особенно мужчины», Лишь в крайнем случае монахини. Тела этих лиц «в особой мере являются храмом Христа и Святого Духа». 2. «Те, кто удостоился сана и почестей в церкви и в миру, ибо они явля­ются служителями Божьими и орудиями Святого Духа». 3. «Кроме того, те, кто своей знатностью, своими действиями И своими заслугами отличился в служении Богу и государствy»⁶¹. Лица этой категории могли быть похоронены в церкви лишь по выбору и с согласия епископа. Все остальные долж­ны были обрести вечное упокоение на общих кладбищах на освященной земле.

Предписания Руанского собора позднее не раз повторя­лись, и, если понимать эти тексты буквально, может со­здаться впечатление, что погребение в церкви было явлением исключительным, пусть и не столь редким, но все же именно исключением из правил. Однако сама повторяе­мость подобных предписаний в практически неизменном виде на протяжении двадцати веков заставляет скорее ду­мать, что эти запреты соблюдались мало. Еще в конце VIII в.

епископ Орлеанский Теодульф писал: «Таков старинный обычай в этой стране – хоронить мертвых в церквах».

Нам уже приходилось говорить, что, с тех пор как вошли в практику погребения «у святых», могилы начали захватывать и внутреннее пространство церквей, как это имело место уже в ранних кладбищенских базиликах. Церкви в римской Африке в IV – V вв. были, по крайней мере частично, в своих боковых нефах, вымощены моза­ичными надгробными плитами с эпитафией и изображе­ниями усопшего⁶². В Дамуз-эль-Карита в Карфагене плиты пола базилики образованы крышками гробниц. Церковь Сент-Онорат в Алискан-д'Арль выстроена над сло­ем саркофагов, и ее стены покоятся прямо на них, без фундамента. Очевидно, что захоронения в церквах проис­ходили одновременно с появлением все новых текстов, за­прещавших эту практику: канонические запреты не помешали этому обычаю распространиться со временем во всем западном христианском мире. Ибо погребения в цер­квах не прекращались по крайней мере до конца XVIII в. В XVII в. полы церквей были выложены надгробными плитами, как в древних базиликах римской Африки. Во многих французских церквах мы уже не найдем под по­лом, полностью реконструированным в XVIII – XIX вв., плотной мозаики надгробий, еще сохранившейся там, где усердие светских или церковных реставраторов проявилось не слишком сильно.

Иначе обстоит дело в кальвинистской Голландии. Так, церковь св. Бавона в Хаарлеме сохранила нетронутым свое основание XVII в., целиком образованное надгробными камнями. Это захватывающее зрелище, так как позволяет нам увидеть то, что в других местах исчезло или подверг­лось искажению: вся поверхность пола – сплошное кладби­ще, верующие все время ходят по могильным плитам. Эти крупные плиты не зацементированы. В центре каждой из них есть выемка, помогавшая могильщику уложить ее на место. Все эти плиты, как правило, пронумерованы (араб­ские цифры XVII в.), как нумеруют сегодня надгробия на кладбищах. Подобная забота о рациональной организации пространства под полом должна была быть явлением но­вым, чуждым более ранним эпохам. На некоторых плитах можно видеть, кроме того, монограмму, дату, орудия, среди которых есть и «говорящие», указывающие на профессию умершего, или же символы смерти: черепа, скелеты, песоч­ные часы. Лишь редкие плиты украшены богаче, и всегда геральдическими мотивами.

Итак, кальвинистская Голландия сохранила до наших дней неизменным облик старинных церквей. Однако этот

обычай хоронить мертвых в церкви едва ли мог нравиться протестантам, которым он должен был казаться подозри­тельно напоминающим другие папистские суеверия. Сле­довательно, если такой обычай уцелел, то, значит, глубоко уходил корнями в тогдашние нравы.

В голландской живописи «золотого века» сцены похо­рон – привычное явление. На картине, висящей в рот­тердамском музее Бойманс ван Бёнинген, Эмманюэль Де Витте изобразил в 1655 г. похоронную процессию, она уже вступила в церковь и направляется к хору. Тем временем могильщик с помощником готовят могилу. Они вырыли ее еще задолго до этого дня и теперь только поднимают резной камень, которым она была закрыта. В куче вы­нутой земли видны обломки костей, черепов – остатки прежних захоронений. Таково было обычное зрелище в протестантской церкви XVII в.

Те же самые благочестивые церковные иерархи, которые на соборах каждый раз заново декларировали свою непри­миримую юридическую позицию в отношении захоронений в церквах, действуя в одиночку, как пастыри народов, са­ми первыми забывали о ней. В IX в. только что обращен­ные в христианство болгары написали папе Николаю I, спрашивая, дозволено ли хоронить христиан в церкви. Па­па ответил, ссылаясь на Григория Великого, что вполне можно так поступать с теми, кто не совершил gravia peccata, смертных грехов. Оправдание этому он дает такое же, как несколько веков позднее Гонорий Отенский: близ­кие усопшего будут вспоминать о нем сами и напоминать о нем Богу каждый раз, когда будут приходить в это священ­ное место.

Комментатор XVIII в. Л.Томассен находит в текстах обоих пап, Григория Великого и Николая I, указание, что в то время в Италии мирянину достаточно было вести хри­стианскую жизнь и умереть «на путях спасения», чтобы желанное для него погребение в церкви оказалось благо­творным для его души, несмотря на канонические запре­ты⁶³. А еще в начале XV в. теолог Жан де Жерсон с благодушием допускал возможность покупки мирянами «надежных и почетных мест для своего погребения» в цер­кви, что было бы лишь свидетельством «благочестивой пре­дусмотрительности... и добросердечия»⁶⁴.

Единственным результатом канонических запретов яв­лялось, следовательно, то, что привычное погребение в церкви необходимо стало покупать за особую плату. Само по себе погребение, как и таинство, не могло продаваться. Но нарушения общего правила вполне могли быть пред­метом купли-продажи: таково происхождение платы за

погребение, взимавшейся священниками и сначала рас­сматривавшейся в числе иных пожертвований, а позднее именно как обязательный взнос, известный под двусмыс­ленным и немного постыдным названием «достохвальные обычаи». В своей книге «Древняя и новая дисциплина церкви» (1725) юрист Томассен объясняет возникновение этой денежной выплаты тщеславием некоторых мирян. Если бы все верующие согласились быть похороненными на общем кладбище, «дабы там ожидать воскресения, об­щего для всех и, быть может, еще более славного для тех, кто меньше охвачен пустым и смешным тщеславием, ко­торое хочет выделиться даже местом погребения», церкви не пришлось бы вновь и вновь повторять запрет взимать что-либо за погребение. «Это, по-видимому, именно за ме­сто, более почетное, чем на обычных кладбищах, требо­валось что-то платить». «На кладбищах захоронения были бесплатными, богачи же хотели выделиться, заставляя хо­ронить их в церквах; это предоставлялось им за их мо­литвы и пожертвования, наконец пожертвований стали требовать, как долгов».

Люди Средневековья и начала Нового времени мало раз­личали погребение в церкви и за ее стенами. Существовала только иерархия почетности мест захоронения, начиная от алтаря и кончая дальним краем кладбища, и в этой после­довательности стена самой церкви не имела большого зна­чения. Все выглядело так, словно эта стена ничего не разделяла, играло роль лишь расстояние до сакрального центра всего церковно-кладбищенского пространства. «По­гребение в церкви» и «захоронение около memoria мучени­ков» – эти два выражения употреблялись в одном и том же смысле.

Мы должны удивляться не столько тому, как мало внимания обращалось на канонические предписания, сколько упорству, с которым церковные авторитеты в те­чение целого тысячелетия держались за правило, никогда не соблюдавшееся. Декреты церковных соборов оберегали теоретическое представление о сакральном, противоречив­шее привычной практике. Они сохраняли в мире, который этого больше не понимал, традиционное неприятие сме­шения сакрального с бренным. Но миряне и даже клири­ки в своем личном поведении были уже чужды концепции сакрального, все время поддерживавшейся каноническим правом. Что бы ни предписывали канонические тексты, люди оставались в наивном убеждении, что никакой не­терпимости сакрального к соседству мертвых, как, впро­чем, и к привычной близости живых, не существует. Вплоть до реформ XVI – XVII вв. ментальная граница

между сакральным и профанным всегда была довольно не­четкой: профанное было заполнено сверхъестественным, а сакральное пронизано натурализмом.

Aître и charnier

Тесную связь между кладбищем и церковью можно рас­познать также по терминам, их обозначавшим, и по тому, что эти термины употреблялись в самых разных смыслах.

Слова ecclesia и cimeterium, церковь и кладбище, были в средневековых текстах почти синонимами. Чтобы устроить кладбище, строили церковь, как об этом говорится в грамоте короля Людовика Немецкого (870 г.): его предки, говорит он, велели возвести церковь, «дабы в этом месте было кладбище для умерших». Базилика Нотр-Дам в Туре также была воз­двигнута для погребения бедных. Парижское кладбище в Шампо – очень большое кладбище при очень маленькой приходской церкви Невинноубиенных младенцев (Сент-Ин­носан), причем в этом случае территория прихода не выходи­ла за стены кладбища. Неудивительно, что в глоссарии средневековой латыни Дю Канжа (XVII в.) слово cimeterium определено как ecclesia, «где хоронят тела умерших».

Церковь должна была предшествовать кладбищу. Пре­вращение же кладбища в церковь – уже по известным нам каноническим основаниям – не разрешалось. Трибурский собор 895 г. постановил: «Если мертвые были захоронены, прежде чем церковь была освящена, пусть ее не освяща­ют». В том случае, когда в новопостроенной церкви оказы­валось слишком много могил, тот же церковный собор предписывал убрать алтарь, если он уже был там постав­лен⁶⁵. Меровингские некрополи были покинуты из-за от­сутствия там церкви, кладбища перемещались к любому ближайшему храму.

Кладбище начиналось уже внутри церкви и продолжа­лось за ее стенами, в окружавшем ее пространстве, которое также входило в понятие церкви. В кутюмах Эно приход­скую церковь определяли как совокупность нефа, колоколь­ни и кладбища. Кладбище в строгом смысле слова рассматривалось просто как церковный двор (отсюда обоз­начения кладбища в английском, немецком и нидерланд­ском языках: churchyard, Kirchhof, kerkhof).

Часть этого двора, обозначавшегося античным латинским термином atrium (отсюда старофранцузское aître, «кладби­ще»), та часть, где особенно предпочитали производить по­гребения, полукругом охватывала апсиду церкви. Там помещали первоначально наиболее почитаемые могилы, ко-

торые тогда еще не осмеливались располагать прямо в хоре. Именно в этой части церковного двора покоились первое вре­мя в своих часовнях останки св. Мартина в Туре и св. Герма­на в Париже, прежде чем их перенесли под главный алтарь базилики. Другой привилегированной зоной был paradisum, «рай», – площадка перед западным фасадом церкви, куда стекала вода с крыши, также впитавшая в себя сакральное начало церкви. В этом месте, перед входом в храм, было не­когда помещено тело первого мирянина, удостоившегося по­гребения почти в самой церкви, – римского императора Константина. В Юго-Западной Франции Константина часто изображали в виде всадника на западном фасаде, над «ра­ем». Помимо этих привилегированных мест в непосредствен­ной близости к церкви захоронения совершались на всем пространстве атрия, на дворе, который и стал позднее клад­бищем в собственном смысле слова.

Как синоним aître употребляли в средние века старо­французское слово carnier (от него происходит современное французское charnier, морг, мертвецкая), обозначавшее как помещение для хранения сала, так и освященное ме­сто, где покоились умершие. Именно это народное, грубо­ватое слово было, несомненно, в ходу в тот период, когда слова cimeterium, cimetière считались еще слишком уче­ными и относились к языковой сфере лишь образованных слоев общества.

Интересно, что древние римляне имели много слов, обоз­начавших надгробные памятники и сооружения (tumulus, sepulcrum, monumentum, позднее tumba), но мало заботи­лись о том, как назвать само то место, где эти памятники располагались. Не будет большой ошибкой сказать, что кладбищ не было, были только могилы, размещенные более или менее компактно. Для средневекового менталитета, на­против, значение имело само кладбище как общедоступное и замкнутое пространство для захоронений. Отсюда – по­требность как можно точнее его определить.

Слово charnier сохранило свое общее значение «кладби­ще», но в Позднее Средневековье оно стало обозначать, кроме того, определенную часть некрополя: галереи по все­му периметру стен, где в соответствии с обычаем, сложив­шимся в XIV в., складывали кости из старых погребений, дабы освободить место для новых мертвецов. Портики вдоль стен придавали кладбищу сходство с внутренней га­лереей монастыря (тем более что эти галереи во внутреннем дворе монастыря также служили для захоронения монахов или каноников). На кладбище Сент-Инносан каждой арка­де галереи соответствовало крытое пространство, где ряда­ми были уложены высохшие кости. Такое отдельное

пространство также называли charnier. Подобно часовне, оно носило имя своего основателя, часто вырезанное на сте­не. Вот примеры: «Этот charnier был устроен и передан церкви из любви к Богу в 1395 году. Молите Бога за усоп­ших» или «Арман Эстабль велел устроить на остаток своего добра этот charnier, дабы приютить кости усопших». Со­ставляя завещания, некоторые люди в XVI – XVII вв. спе­циально указывали, что хотели бы быть похоронены в этой части кладбища⁶⁶.

На последней стадии семантической эволюции, в XVII в., слово charnier сохранилось в обиходе лишь как обозначение галереи вокруг церкви и ее двора; семантиче­ская связь с местом, где складывали кости умерших, была утрачена. Очень скоро aître и charnier вообще устарели и вышли из употребления, а в разговорном языке оконча­тельно возобладало слово cimetière, пришедшее из церков­ной латыни и обозначавшее кладбище в целом. Во всяком случае, такова была семантическая эволюция во француз­ском языке. В английском разговорном языке есть слово cemetery: своих предшественников churchyard или graveyard оно вытеснило лишь в XIX в., да и то первона­чально оно служило для обозначения иной формы кладби­ща – сельского погоста.

Итак, средневековое кладбище включало в себя прежде всего небольшой прямоугольный двор (aître), одна из сторон которого совпадала со стеной церкви. Своими скромными размерами оно отличалось как от современного кладбища, так и от обширной и иногда четко не обозначенной погре­бальной зоны античной эпохи. Когда средневековое кладби­ще пришло на смену галло-римскому или меровингскому некрополю, оно заняло всего лишь небольшую его часть, замкнувшись в церковной ограде⁶⁷. Мы не можем себе представить сегодня, как могли более полутысячи умерших парижан уместиться в маленьком четырехугольнике, едва ли большем, чем нынешняя площадь Сент-Инносан между улицами Сен-Дени, де ла Ферроннери и де ла Линжери: та­ковы были в старину пределы церкви Невинноубиенных младенцев и ее кладбища.

Это кладбище имело также галерею вокруг церкви, с 80 арками и со множеством часовен, считавшихся не менее почетным местом погребения, чем интерьер церкви⁶⁸. На кладбище Сент-Инносан цена за погребение в часовнях Шапелль-д'Оржемон и де-Виллеруа доходила в XVIII в. до 28 ливров, тогда как в других местах кладбища (но не в братских могилах) цена составляла от 3 до 5 ливров. Нам известны и расценки на кладбище церкви Сен-Луи-ан-л'Иль в 1697 г.: могильщик получал 12, а кюре 6 ливров⁶⁹.

Братские могилы

Здесь зарывали тех, кто не в состоянии был уплатить высокие сборы за право быть похороненным внутри церкви или под charniers. Эти могилы были настоящими колодца­ми, 5 м шириной и 6 м длиной, вмещавшими от 1200 до 1500 трупов; в самых маленьких содержалось от 6 до 700 мертвых тел. Одна из таких могил все время оставалась от­крытой; иногда их было две. По прошествии нескольких месяцев или лет они наполнялись доверху, и тогда их за­крывали и рыли другие, тут же в стороне. Наполнявшиеся ямы лишь слегка присыпали землей, так что голодным волкам в холодные зимы, как и грабителям, снабжавшим в XVIII в. «материалом» любителей анатомических опытов, не составляло большого труда выкапывать трупы.

Есть основания полагать, что братские могилы вошли в обычай в связи с эпидемиями чумы, опустошавшими горо­да, уже раздувшиеся от переизбытка населения вследствие демографического подъема XIII в. Еще раньше, как свиде­тельствует Рауль Глабер, такие могилы рыли во времена голода: «Так как было невозможно хоронить каждый труп отдельно из-за большого числа мертвецов, то добрые и бого­боязненные души устроили в различных местах charniers, где укладывали более чем по 500 трупов». Об устройстве на парижских кладбищах в период эпидемии 1418 г. больших ям, куда помещали по 30 – 40 мертвецов в каждую и лишь слегка присыпали сверху землей, рассказывает в сво­ем дневнике анонимный парижский бюргер. Далее он упо­минает об еще больших ямах, вмещавших около 600 человек каждая⁷⁰.

Постепенно братские могилы перестали быть явлением, присущим исключительно периодам высокой смертности. Начиная по крайней мере с XV в. и вплоть до конца XVIII в. они были обычным способом погребения бедняков и вообще простонародья. В одном отчете о состоянии парижских кладбищ 1763 г. описываются со слов могильщика такие ямы: одна из них, вырытая в январе, весной уже вмещала более 500 трупов и заполнилась; в мае предстояло выкопать вторую, причем могильщик не мог показать инспектору, где именно он собирается это сделать, так как никакого строгого порядка в размещении братских могил не сущест­вовало. Случалось, что могильщик, копая очередную яму, вдруг натыкался на еще не разложившиеся до конца трупы и останавливался, после чего или клал сверху новых мерт­вецов, или снова засыпал неожиданно найденную старую яму и переходил на другое место. Рыли такие братские мо­гилы не только на старых, восходящих еще к Средневе-

ковью кладбищах. Другой отчет, 1746 г., описывает совсем новое кладбище Сен-Сюльпис на рю де Баньё, где была об­наружена яма величиной примерно 5 м в длину, 5 м в ши­рину и 6 м в глубину, «покрытая железной решеткой и способная вместить 500 трупов».

О земле на кладбище Сент-Инносан говорили, что тело умершего полностью разлагается в ней всего за девять дней. Подобное же свойство, считавшееся сверхъестествен­ным, приписывали и земле на кладбище в Алискан-д'Арль. Когда завещатели, иногда даже епископы, которые не мог­ли быть похоронены на Сент-Инносан, требовали, чтобы в их гроб положили горсть земли с этого кладбища, то при­чиной тут, бесспорно, было ее чудесное свойство. После «первого» погребения, когда тело предавали земле, нередко происходило и «второе»: высохшие кости складывались в charniers. Практика двойного погребения известна и в дру­гих культурах, например на Мадагаскаре, но в средневеко­вой Европе она не имела религиозного смысла.

Нельзя не упомянуть особый случай, отличный от общей практики charniers. В маленьких романских церквах в Ка­талонии мы находим с наружной стороны стен небольшие полости, предназначенные для костей умерших и закры­вавшиеся досками с эпитафиями. Вполне очевидно, что ни­ши служили именно для «второго» погребения, или погребения костей, поскольку труп целиком в них не вхо­дил и приходилось скелет разбирать на части. Не были ли эти полости-оссуарии (от латинского os – «кость») исклю­чительным достоянием знатных особ, после того как их те­ла истлевали в земле или кости отделялись от плоти под действием кипятка? Такая практика могла развиться там, где канонические запреты на погребение внутри церкви со­блюдались строго: при этом старались похоронить важное лицо как можно ближе к стене храма или – еще лучше – в самой стене.

Во французских же городах в XIV – XV вв., с массовым появлением на кладбищах больших братских могил, возоб­ладали другие идеи. Когда тесные пространства церковных дворов уже не могли вместить всех умерших, начинали ос­вобождать место для новых захоронений, выкапывая кости из старых могил и складывая их в любом подходящем по­мещении.

Эта практика продолжалась еще в конце XIX в. на бре­тонских кладбищах. Как свидетельствует Анатоль Ле Браз, по истечении пяти лет кости умершего сносили в charniers, чтобы освободить место в могиле. Могильщик из Пенвенана «шесть раз вскопал все пространство кладбища», то есть «он клал в одну и ту же яму шестерых мертвецов одного за

другим». Он делал свою работу так же, как все его предше­ственники, могильщики XVI – XVII вв., чьи договоры с кладбищенскими властями сохранились в нотариальных архивах. Так, могильщик в Сен-Маклу-де-Руан получил 27 октября 1527 г. 3 ливра «за то, что вскопал кладбище и сложил кости умерших на галерею».

«Трудно было бы найти более сведущего могильщика», – продолжает А. Ле Браз. Все вскрытые и заполненные им собственноручно ямы он знал назубок, и сырая кладби­щенская земля была для него прозрачной, как вода. Од­нажды настоятель церкви попросил его похоронить одного из прихожан, точнее – «вырыть для него яму там, где положили большого Ропертца, пять лет назад». Но мо­гильщик хорошо знал свое кладбище и его обитателей: «В том углу, видите ли, трупы сохраняются долго. Я знаю своего Ропертца. В настоящий момент черви еще едва только добрались до его внутренностей».

Оссуарии

Самой поразительной особенностью charnier было вы­ставление костей умерших напоказ. Не дошедший до на­ших дней витраж ризницы Сен-Дени (1338 г.) изображал милосердные деяния Людовика Святого, в том числе погре­бение мертвых. Однако не само погребение представлено на стекле, а сбор костей: благочестивый король наполняет ме­шок черепами и берцовыми костями, в то время как его спутники, помогающие ему держать мешок, затыкают но­сы и рты. На картинах Карпаччо кладбище усеяно облом­ками скелетов или даже частями мумифицировавшихся тел, лишь наполовину укрытых землей.

Во времена Рабле черепа и кости валялись повсюду и слу­жили нищим бродягам в окрестностях церкви Невинноуби­енных младенцев, «чтобы отогреть зад». Разбросанные тут и там кости давали пищу для размышлений Гамлету и ему по­добным. Художники и граверы изображали обломки скеле­тов, смешанные со свежевскопанной землей, в интерьере церкви или близ нее. Начиная же с XV в. или, быть может, раньше в городах всю эту огромную массу костей, постоянно возвращаемых кладбищенской землей, стали складывать и располагать в определенном порядке. Их выставляли худо­жественно уложенными над погребальными галереями – charniers, или над порталом церкви, или в специально пред­назначенной для этого маленькой часовне около церкви.

Некоторые из таких оссуариев еще сохранились: один на франко-люксембургской границе и несколько в Бретани –

странный и запоздалый пережиток позднесредневековых charniers. За перегородкой, смешанные с полусгнившими обломками досок от гробов, возвышаются груды костей. Иногда чей-нибудь череп, поросший мхом, случайно выва­ливается из кучи и устремляет пустые глазницы на всех входящих и выходящих.

А. Ле Браз рассказывает, что как-то ночью, примерно в 1800 г., один подвыпивший парень притащил домой череп из такой кучи. Протрезвев, он не мог опомниться от стра­ха. Эта история дала начало местной легенде: один пьяни­ца стащил чепец самой Смерти, плясавшей на кладбище. Придя домой, он положил его в шкаф, а наутро «на месте белого, тонкой материи чепца лежал череп, а на черепе бы­ли длинные мягкие волосы, ибо это была голова девушки». По решению настоятеля церкви парню ничего не остава­лось как отнести череп назад на кладбище⁷¹.

Бретонские обычаи, связанные с погребением, дают нам ключ к пониманию смысла этих выставленных напоказ кос­тей, которые можно было видеть повсюду в XV – XVIII вв., а в Бретани, Неаполе, Риме даже еще позже. В XIX в. подоб­ное переворачивание кладбищ вверх дном и выставление ко­стей на всеобщее обозрение было запрещено законом. Однако в Бретани власти и дальше относились к этому обычаю снис­ходительно, и он просуществовал до самой войны 1914 г. Но – и это было проявлением некоего нового чувства – бретонская семья, уже затронутая современным стремлением обособить, выделить свою могилу, предпочитала теперь традиционной анонимности charniers нечто вроде маленького индивидуаль­ного оссуария – «коробку для черепа». В этих коробках про­делывались отверстия, часто в форме сердечка, через которое можно было видеть череп, подобно тому как «глазок» в ра­ках-реликвариях позволял взглянуть на мощи святого⁷². Та­кие коробки не были исключительным достоянием Западной Франции: в те же времена их нетрудно было увидеть и в charnier в Марвиле (департамент Мёз).

А. Ле Браз приводит в своей книге текст одного бретон­ского гимна, зовущего верующих пойти взглянуть на кос­ти, сложенные в charniers:

Пойдемте в charnier, христиане, увидим останки

Наших братьев...

Увидим то жалкое состояние, в котором они пребывают...

Вы видите их разломанными, раскрошенными...

Слушайте же их наставленье, слушайте его хорошенько.

Оссуарии были сделаны для того, чтобы люди видели. Первоначально это были, несомненно, лишь случайные хра­нилища, куда сносили выкопанные кости умерших, просто

чтобы освободить место. Показывать кости было тогда не так важно. Но впоследствии, начиная с XIV в., под влиянием возросшей чувствительности людей, ориентированной на все, связанное со смертью, подобные хранилища костей было решено использовать и для другой цели. Разложенные во­круг церковного двора кости и черепа образовывали мрач­ный декор, напоминавший весьма восприимчивым людям той эпохи о бренности их повседневного бытия.

Большое открытое кладбище

Существовал и иной тип кладбища. Начинал с XII в. по­являются при церквах и за церковной оградой кладбища го­раздо больших размеров. Так, в маленькой деревне Антиньи близ города Сен-Савен-сюр-Гартан, чуть в стороне от церкви, на месте старинного кладбища обширная площадь; здесь еще можно увидеть выкопанные из земли каменные саркофаги XII – XIII вв., посередине – крест-алтарь (характерный пример иного типа средневековых некрополей).

В отличие от маленьких прямоугольных церковных дво­ров эти большие кладбища были неправильной формы, не­сколько вытянутые; никаких погребальных галерей здесь не было. Некоторые из таких кладбищ вообще не были ого­рожены, другие были обнесены низкой стеной с большими воротами или проломами, чтобы могла проехать телега. Лишь кресты украшали эти обширные пустые пространст­ва: иногда стоял один крест, монументальный, поднятый на пьедестал, в других местах их было 5 или даже 15, по­меньше, нередко поставленных членами семей, похоронен­ных вокруг них.