Убежище и общественное место

Средневековое кладбище было не только местом, где хо­ронили. Как подчеркивает Г. Ле Бра, словом cimeterium обозначали также место, где давно уже не производили по­гребений⁷³ или даже вообще никогда не хоронили, но это место исполняло функцию, общую для всех кладбищ: вме­сте с церковью они были очагами социальной жизни, заме­нив собой римский форум. В течение всего Средневековья и до конца XVII в. кладбище соответствовало как идее обще­ственного места, так и другой, сегодня единственной, идее некрополя.

Эта двойная функция находит свое объяснение в том, что кладбища обладали правом убежища, по тем же причи-

нам, по каким вошли в обычай захоронения «у святых». Святой патрон предоставлял чтившим его живым защиту в мирских делах, а мертвым, вверявшим ему свои бренные останки, духовное попечение. Сфера действия светских вла­стей заканчивалась перед входом в церковную ограду: там, за стенами, на освященной земле живые, как и мертвые, обретали мир Божий.

Итак, первое значение слова cimeterium, не связанное с его функцией погребения, – «убежище вокруг церкви» (так в глоссарии Дю Канжа⁷⁴); из церковной латыни это значение перешло и во французский язык. По словам современного ис­торика, в Бретани «кладбище быстро приобрело смысл убе­жища, места, освобождавшего от преследований»⁷⁵. Ученые монахи-болландисты XVII в. обнаружили старинную исто­рию на этот счет: в Англии во время одной из частных войн враги ворвались в деревню и начали грабить даже в церкви и на кладбище, где жители пытались уберечь свои одежды, мешки и сундуки, развесив их на ветвях кладбищенского де­рева. Грабителей это не остановило, они стали карабкаться вверх по высокому стволу, но тут в дело вмешался святой патрон той церкви. Ветви обломились и вместе с тяжелыми мешками и сундуками обрушились на других грабителей, ожидавших внизу под деревом. Добрая часть злоумышлен­ников была раздавлена насмерть .

Понятно, что в те смутные времена функция убежища иногда даже преобладала над функцией места погребения. Ничто не мешало – нам сегодня это кажется абсурдным – создавать кладбища, где вообще не хоронили, где даже за­прещалось хоронить. Дю Канж приводит пример одного та­кого кладбища – «только для укрытия живых, а не для погребения мертвых».

Функция убежища превращала кладбища иногда в мес­то обитания живых, но всегда в общественное место, где люди могли встречаться, независимо от того, продолжали ли там хоронить умерших или нет. Люди, попросившие убежища на кладбище, поселялись там и отказывались от­туда уходить. Некоторые довольствовались клетушками над погребальными галереями, другие возводили целые жи­лые постройки и продолжали занимать кладбище куда дольше, чем этого хотелось церковным властям. Не то что духовенство считало недопустимым жить на кладбище, но оно стремилось сохранить полный контроль за использова­нием этого священного пространства в своих руках. Так, церковный собор в Нормандии 1080 г. потребовал, чтобы после окончания войны люди, нашедшие убежище на клад­бище, были оттуда изгнаны, но сделал характерную оговор-

ку: самые старые обитатели, поселившиеся там в числе пер­вых, имеют право остаться⁷⁷.

С появлением на кладбище жилых помещений, предо­ставлявшихся духовным лицам или сдававшихся внаем мирянам, слово cimeterium приобрело еще одно значение: «место или поселение у церкви» (глоссарий Дю Канжа). Случалось так, что эти заселенные островки постепенно за­хватывали всю территорию кладбища, так что хоронить умерших там уже было негде, однако и после этого поселе­ние продолжало считаться кладбищем, претендовавшим на сохранение за ним права убежища, что вызывало споры. В начале XIII в. судебные власти обсуждали вопрос, позволя­ют ли местные кутюмы вотчинникам взимать подати и требовать службы от жителей кладбища. Тогда же в эльзас­ском Шлеттштадте постановили, что обитатели кладбища пользуются иммунитетом⁷⁸.

Таким образом, люди селились на кладбищах, нисколь­ко не смущаясь ни повседневным зрелищем похорон прямо у их жилья, ни соседством больших могильных ям, где мертвецов зарывали, пока ямы не наполнялись доверху. Но не только постоянные жители кладбищ расхаживали там, не обращая внимания на трупы, кости и постоянно стояв­ший там тяжелый запах. И другим людям кладбище слу­жило форумом, рыночной площадью, местом прогулок и встреч, игр и любовных свиданий. Средневековые авторы подчеркивают публичный характер современных им клад­бищ, противопоставляя их «уединенным местам», где хоро­нили своих мертвых древние язычники.

В любом сельском или городском поселении именно кладбище было самым шумным местом, вечно охваченным деловой суетой, торговлей. Церковь была «общим домом», как справедливо замечает историк А.Дюма⁷⁹. В эпоху, ког­да единственным общественным местом, где люди могли встречаться, были улицы (дома были, как правило, малень­кие и перенаселенные), «общим домом», публичным, всем доступным, было и кладбище.

Здесь, в церковном дворе, проходили и многие религиоз­ные мероприятия, которые церковь не могла вместить: пуб­личные проповеди, процессии, массовое причащение прихожан. В 1429 г., рассказывает неизвестный парижский обыватель, «брат Ришар всю неделю проповедовал на клад­бище Невинноубиенных младенцев, ежедневно с 5 до 10 – 11 утра, перед толпой в 5 – 6 тысяч человек». И это в тес­ном пространстве маленького кладбища! Монах проповедо­вал с помоста, стоя спиной к charniers⁸⁰. Некоторые церкви, как, например, собор во Вьенне, до сих пор сохра­няют с наружной стороны каменную кафедру, обращенную

к кладбищу, которого уже нет. В вербное воскресенье имен­но на кладбище устраивали процессии, причем большой кладбищенский крест служил подставкой для святых да­ров, а иногда к нему добавляли каменный пюпитр, на ко­торый клали Евангелие. На постаменте одного из таких крестов изображен въезд Христа в Иерусалим,

Еще и сегодня во французских деревнях вербное воскре­сенье считается днем поминовения умерших: могилы укра­шают освященными ветками. Не связан ли этот обычай просто-напросто с тем фактом, что процессии в вербное воск­ресенье проходили на церковном дворе, служившем также для погребения мертвых? В средние века усопшие, таким об­разом, были приобщены к пасхальной литургии, уже хотя бы потому, что они лежали там же, где шла процессия. Люди того времени слишком близко общались с мертвыми на клад­бище и как бы не замечали их, за исключением нескольких кульминационным моментов своего религиозного календа­ря, оживлявших в памяти общины воспоминания об умер­ших, и притом прямо на месте погребения⁸¹.

В дни паломничеств кладбище служило местом сбора. После победы коннетабля Ришмона над англичанами в 1450 г. в битве при Форминьи 12 тыс. детей собрались на кладбище Сент-Инносан, чтобы оттуда идти процессией, со свечами в руках, в собор Парижской Богоматери возблаго­дарить Бога за дарованную победу⁸².

Иногда из числа живых лишь одиночки поселялись на кладбище, прежде всего благочестивые женщины, отшель­ницы, жившие там затворницами. Так, в октябре 1442 г. за­творница на кладбище Невинноубиенных младенцев, некая Жанна ла Вэрьер, переселилась с благословения епископа в новый домик, и для нее и для явившейся туда толпы была прочитана проповедь. Бывало и так, что соседками благоче­стивых отшельниц оказывались женщины дурного поведе­ния или преступницы, приговоренные к вечному заточению. Например, в 1485 г. на том же парижском кладбище в ма­леньком домике, специально выстроенном для нее, посели­лась женщина, убившая своего мужа: смертную казнь ей заменили пожизненным заточением за церковной стеной. Из-за нехватки тюрем многих запирали на кладбищах, как за другие преступления – в монастырях.

Кладбища служили, кроме того, местом отправления правосудия, которое в средние века соединяло в себе сак­ральное и профанное и к тому же давало возможность насе­лению в какой-то мере участвовать в осуществлении публичной власти (сегодня эта функция правосудия сошла на нет). Судебные заседания очень часто проходили под от­крытым небом, близ церкви и особенно на кладбищах.

Именно там в каролингскую эпоху проводили судебные за­седания графы и центенарии. Судьи восседали у подножия кладбищенского креста. Еще в XV в. Жанну д'Арк судили в Руане на кладбище Сент-Уан.

Когда на смену ордалиям и судебным поединкам пришла инквизиционная процедура, то допросы и пытки подследст­венных были перенесены в закрытые помещения. Однако приговор должен был произноситься публично, с каменного помоста, воздвигнутого если не прямо на кладбище, то на площадке, служившей его продолжением. Даже частнопра­вовые акты были делом не только заинтересованных сторон, нотариуса, кюре и свидетелей; эти акты должны были дово­диться до всеобщего сведения. В Средневековье, в цивилиза­ции видимого, юридический акт был спектаклем, разыгрывавшимся в церковной ограде на глазах всей собрав­шейся общины.

Совершение всевозможных сделок, обмены, дарения, продажи проходили на церковном дворе, где обычно при­сутствовало много народу. Большая часть этих актов никак не была связана с функцией кладбища как некрополя. Лишь одна процедура вовлекала в свою драматическую символику и умерших: кутюмы (например, в Эно) предус­матривали, что вдова могла уклониться от принятия на се­бя семейных долгов посредством некоей церемонии, в ходе которой она клала на могилу мужа его пояс, ключи и ко­шелек. Там же на кладбищах в XII – XIII вв. проводилась церемония, напоминавшая похоронную и символизировав­шая гражданскую смерть прокаженных.

В Новое время совершение частноправовых актов было перенесено с кладбища в нотариат, а отправление правосу­дия – в залы ратуши. Но судебные решения по-прежнему должны были оглашаться публично, перед всей общиной местных жителей, обычно собиравшихся после большой мессы на кладбище. Там же избирались синдики, казначей, другие должностные лица. В XIX в. все это происходило уже в мэрии, где располагался муниципальный совет. Но в консервативной Бретани, где еще долго сохранялись многие старинные обычаи, кладбище продолжало служить местом всеобщего оповещения, особенно в отношении частных ак­тов. По сведениям А. Ле Браза, по окончании мессы секре­тарь мэрии «со ступеней кладбища», то есть, вероятно, кладбищенского креста, читал собравшимся новые законы. Там же от имени нотариуса оглашались купчие, совершен­ные в течение предыдущей недели. При этом выступавшие «поднимались на крест», как тогда говорили: пьедестал креста был устроен наподобие проповеднической кафедры и почти всегда использовался для публичных выступлений.

«Подниматься на крест» значило произнести перед толпа­ми народа краткую речь⁸³.

Неудивительно, что на кладбище, в этом общедоступном и постоянно посещаемом множеством людей месте, очень рано стали размещать службы, которые удовлетворяли нужды всей общины. Один документ конца XII в. сообщает о строительстве на кладбище баналитетной печи, где все за­висимые от местного сеньора люди обязаны были выпекать хлеб, уплачивая ему определенную подать⁸⁴. Еще семь ве­ков спустя бретонские легенды напоминали о коллективной печи, некогда стоявшей на кладбище. На кладбище в Лан­ривуарэ показывали даже камни в форме хлебов: хлеб чу­десным образом превратился в камень, когда сеньор, присматривавший на кладбище за его выпечкой, отказался дать нищему кусочек⁸⁵.

Соседство хлебной печи и могильных ям, едва присыпан­ных землей, откуда кости мертвецов время от времени выка­пывали и складывали тут же в оссуариях, – этого достаточно, чтобы поразить нас, сегодняшних, и вызвать у нас отвращение. Но люди Средневековья и раннего Нового времени оставались совершенно к этому нечувствительными.

Право убежища сделало кладбище не только местом со­браний и прогулок, но и рынком, ярмаркой. Торговцы пользовались там иммунитетными льготами и умели при­влечь к своим лоткам людей, пришедших ради каких-либо религиозных, судебных или муниципальных мероприятий. Дни паломничеств были также и ярмарочными.

В некоторых средневековых текстах за жителями кладби­ща признается право держать там и лавку, в частности тор­говать вином или пивом. Такие мелкие лавочки располагались вдоль погребальных галерей. Однако соборы XV в. (Нантский 1405 г. и Анжерский 1423 г.) постановили запретить на клад­бище всякую мирскую деятельность, включая проведение за­седаний светских судов и оглашение приговоров⁸⁶. Акты соборов воспрещали продавать или хотя бы только выстав­лять на кладбище хлеб, птицу, рыбу и иные товары. Единст­венное исключение было сделано для воска – благородного сырья для свечей, драгоценного изделия «матери-пчелы», которую славит пасхальная литургия.

За этими запретами стояла та же озабоченность, что и за запретом совершать захоронения в самой церкви: подобные постановления призваны были уберечь сакральное место от стихии денег, богатства, торговли. В некоторых случаях уда­валось в XVI в. вывести из-за церковной ограды суд и рынок. Но и то и другое осталось в теснейшей близости к кладбищу: ярмарка св. Германа шумела прямо за стенами кладбища

Сен-Сюльпис, крытый рынок в Шампо ("чрево Парижа") примыкал к кладбищу Невинноубиенных младенцев.

В целом запреты, принятые соборами, оставались безре­зультатными. В действительности, никакое теоретическое умозрение, никакой юридический или моральный автори­тет не могли воспрепятствовать тому, чтобы церковь и кладбище продолжали служить местом сбора всей общины, если она ощущала необходимость периодически собираться и непосредственно управлять своей жизнью, или просто чувствовать свое единство. Став местом публичных собра­ний, но отныне более изолированный от масс населения, новый «общий дом», мэрия, утратил народный характер, который имели церковь и кладбище. Дело было не столько в секуляризации общества (ведь мэрия должна была также рассматриваться как своего рода светский храм), сколько в развитии в общественной жизни и управлении бюрократи­ческих форм и в стирании глобального чувства общинно­сти. В прежние же времена община выражала в праздниках свое коллективное самосознание, давала в иг­рах выход своим молодым силам, и все на том же самом месте, где она собиралась по своим религиозным, судебным, политическим, торговым делам, – на кладбище.

Из запретов, постоянно и бесполезно повторяемых цер­ковными соборами в течение столетий, мы узнаем, что кладбища служили, наконец, местом прогулок, свиданий, игр и иных всевозможных утех. Так это и осталось в Брета­ни Анатоля Ле Браза: после вечерни парень назначает де­вушке рандеву под кладбищенским вязом или тисом и дожидается дней паломничества, чтобы пригласить ее там же на прогулку или на танец⁸⁷.

В 1231 г. Руанский собор запретил «под страхом отлуче­ния плясать на кладбище или в церкви». Это же постанов­ление было почти в неизменном виде повторено на Нантском соборе в 1405 г.: всем без исключения воспреща­лось плясать на кладбище, играть в какие бы то ни было игры; не должно было быть на кладбище ни мимов, ни жонглеров, ни бродячих музыкантов, ни шарлатанов с их подозрительными ремеслами⁸⁸.

Кладбище Невинноубиенных младенцев было в XVII – XVIII вв. чем-то вроде пассажа: зеваки прогуливались там, глазея на прилавки книгопродавцов, бельевщиков, галан­терейщиков. Два из четырех charniers получили свои на­звания от промысла, который там велся: галерея бельевщиков, галерея писарей. Не всем, однако, подобные кладбищенские картинки были по вкусу. «Посреди этой су­толоки совершались захоронения, раскапывались могилы, извлекались из земли еще не разложившиеся до конца тру-

пы. Даже в сильные морозы почва кладбища источала зло­воние», – гласит один текст 1657 г.⁸⁹

Публика на кладбищах прогуливалась часто подозритель­ная. Уже в 1186 г., по свидетельству Гийома Бретонского, на кладбище Невинноубиенных младенцев занимались прости­туцией. Но и четыре века спустя, во времена Рабле, репута­ция парижских кладбищ была не лучше. «Это хороший город, чтобы жить, но не чтобы умереть», ибо бродяги, обо­рванцы, попрошайки толклись на кладбищах день и ночь. А вот свидетельство, дошедшее к нам из XVIII в.: «Там обрета­лись бедняки, порождая грязь, болезни, заразу и предаваясь всякого рода излишествам ».

Рынок, место объявлений, провозглашения приговоров, аукционов, место собраний общины, прогулок, игр, свида­ний и дурных промыслов, кладбище было еще и просто большой площадью: общественным местом, центром кол­лективной жизни. Несомненно, именно размещение там рынка вызвало начиная с XII – XIII вв. расширение неко­торых кладбищ. Они стали походить на большие перекрест­ки средневековых городов, где в центре возвышались каменные кресты.

Мы не знаем, кладбища или внутренний двор монастыря послужили прообразом квадратных или прямоугольных площадей, обнесенных торговыми галереями, таких, как Пляс-де-Вож или Галери-дю-Пале в Париже. Жители горо­дов, больших и малых, с XVI по XVIII в. любили замыкать Свою общественную жизнь в этих пространствах, некоторые ИЗ которых, как, например, Сент-Инносан, были кладби­щами. После разрушения Сент-Инносан местом прогулок и утех стал другой замкнутый прямоугольный двор – двор Пале-Руаяль. На смену галереям Пале-Руаяль пришли, в свою очередь, Большие бульвары: человек XIX в. предпочи­талпространствам квадратным и замкнутым открытое и линейное пространство бульвара с террасами кафе. От ста­рых вкусов, быть может, остались в урбанизме XIX в. лишь крытые пассажи.

Церковь заменяет святого.

Какая церковь?

Многое из того, что сказано выше о кладбище и его пуб­личном характере, относится и к церкви. И церковь и Кладбище были одновременно домом мертвых и живых. Первоначально дело было в почитании реликвий святых, последствии, начиная с XII в., благочестивое чувство, Притягивавшее захоронения первых столетий христианской

эры к могилам мучеников и святых, стало переноситься на саму церковь. Люди отныне выбирали место погребения не столько ради близости к martyria, сколько ради близости к церкви, где служили мессы. Внутри церкви самым цени­мым для погребения местом стало не то, где покоились мо­щи святых, а то, где совершалось таинство евхаристии. Захоронение apud ecclesiam, «при церкви», пришло на сме­ну захоронению ad sanctos, «y святых».

Перемена эта тем более замечательна, что в эпоху, когда она произошла, почитание святых переживало новый рас­цвет. Жак Ле Гофф выделяет в истории культа святых два момента подъема⁹⁰. Один – в Раннее Средневековье, о чем свидетельствуют первые вымышленные жития; другой – начиная с XIII в., с появления «Золотой легенды» и рас­сказов о чудесах, исполненных фольклорной живописности. Первый период совпадает со временем, когда все более рас­пространенным становилось погребение «у святых»; второй же не оказал прямого воздействия на похоронные обычаи и не повлиял на поведение людей в отношении умерших.

Если бы мы ограничились чтением завещаний, мы даже не заподозрили бы, насколько популярен был фольклор, свя­занный со святыми, в конце Средневековья. Единственный аспект почитания святых, который можно обнаружить в за­вещаниях, – это паломничество после смерти. Завещатель требовал, чтобы специально нанятый человек совершил за него, для успокоения души умершего, паломничество туда, куда сам завещатель не удосужился сходить при жизни; на­правление такого паломничества и величина вознагражде­ния за него фиксировались в завещании. По обычаю, деньги выплачивались по возвращении паломника, на основании верительного письма, составленного духовенством той церк­ви, которую он должен был посетить⁹¹. Существование тако­го рода посмертных паломничеств А. Ле Браз отмечает в Бретани еще в XIX в.

Итак, люди по-прежнему отправлялись молиться за упо­кой души усопшего к реликвиям святых, но уже меньше заботились о том, чтобы вблизи них совершались захороне­ния. Во вторую эпоху своего расцвета фольклорный культ святых не проникал так глубоко в религиозное чувство, как это было в первую эпоху, раннесредневековую. В эту вторую эпоху почитание святых наталкивалось, несомнен­но, на все более недоверчивую реакцию части клира, пред­вещавшую в будущем приход Реформации с ее отрицанием святых мощей.

Так, в завещании 1403 г. секретаря королевы Изабеллы Баварской, каноника нескольких церквей, содержатся под­робные распоряжения о том, как поступить с его телом в

случае, если он умрет вдали от дома. Его предпочтения в

выборе места последнего упокоения варьируются в зависи­мости от того, кому окажется посвящена церковь там, где настигнет его смерть. Если это будет церковь Богоматери, то он настаивает, чтобы его похоронили в хоре, а если это окажется невозможным, то в нефе перед образом Святой Девы. Однако, если церковь в той местности будет посвяще­на не Богоматери, а кому-либо из святых, завещатель уже не добивается соседства с главным алтарем, хором или ча­совней святого, а требует, чтобы в этом случае его положи­ли в нефе перед распятием. Таким образом, хор, неф перед статуей Святой Девы или неф перед распятием ценились тогда как места погребения выше, чем пространство близ останков святых мучеников⁹².

Не святой, а сама церковь ассоциировалась отныне с по­гребением. Формула завещания некоего советника тулузско­го парламента 1648 г. ясна и проста: «Я отдаю свою душу Богу, а тело оставляю в церкви августинцев и в погребении моих родных». Церковь только заменила собой святого. Об­думывая собственные похороны, люди выбирали себе местом погребения церковь или пространство близ нее, как прежде предпочитали близость святого. Эта перемена имела огром­ное значение для истории религиозного чувства, но совер­шенно несущественное для истории отношения к смерти. Отношение к умершим и его проявления не изменились.

Остается понять, какими мотивами руководствовались за­вещатели, выбирая себе для погребения ту или иную цер­ковь, или определенное место в церкви, или же кладбище. Поначалу кладбищенская церковь относилась к какому-либо ; аббатству, почитаемому за свои реликвии и могилы святых. В игру вступили материальные интересы, ибо умирающий должен был предусмотреть в своем завещании, какая часть #го имущества отходила аббатству, которое он выбирал для своего погребения. Позднее епископы постарались отнять у Аббатства монополию на захоронения и даже закрепить ее за Кладбищем при своей собственной кафедральной церкви. Трибурский собор 895 г. предписывал хоронить мертвых там, где находилась резиденция епископа. Если же человек уми­рал слишком далеко от епископского кладбища, разреша­лось хоронить в общине каноников, монахов или монахинь. И только если невозможно было ни то ни другое, допускалось Погребение на месте, в приходской церкви, там, где умерший при жизни платил свою церковную десятину. В Пиренеях еще сохранилась память о тех временах, когда со всей доли­ны свозили хоронить мертвых на одно кладбище, например Кладбище при церкви Сен-Савен близ По.

Однако каноническое право признавало за каждым свобо­ду выбора места погребения. Некоторая неясность тяготела лишь над захоронением замужней женщины. Согласно де­крету Грациана, «жена должна следовать за своим мужем и в жизни и в смерти» (XII в.). Напротив, по декреталии папы Урбана II (XI в.), смерть освобождала жену от мужа. Остава­лось еще выяснить, как надлежало поступать в случае, если умерший никак не выразил свою последнюю волю. Право предписывало тогда хоронить его «в погребении его пред­ков». Замужняя женщина могла обрести вечный покой или там же, где и ее муж, или в месте, указанном для нее мужем, или же рядом со своими собственными предками.

Приходилось опасаться, как бы семьи не стали ссылаться на прецеденты, желая распоряжаться местом погребения как наследственным владением. Именно поэтому рекомендова­лось выбирать для захоронения приходскую церковь. Бого­слов IX в. Хинкмар, архиепископ Реймсский, писал: «Ни один христианин не должен навязывать свое погребение, как если бы он обладал им по праву наследства. Но да хоронят их в приходской церкви в местах, указанных иереями»⁹³, то есть епископами. Вся эта неоднозначность правовых норм была вызвана заботой о том, чтобы не обделить приход причитавшимися ему погребальными сборами, размер которых определялся местными кутюмами. Поэтому желание умершего быть похороненным в другой, не в приходской церкви приводило подчас к долгой тяжбе. Кроме того, по крайней мере с XVII в. тела умерших могли быть выставлены в приходской церкви и лишь потом отвезены или отнесены к месту погребения. Наконец, где бы ни совершилось захоронение оно поручалось могильщику прихода (XVII – XVIII вв.) Церковное право, следовательно, колебалось в выборе пред почтения между семьей и приходом.

Реальная практика отражала те же колебания, что и право. Рыцари «Песни о Роланде» и романов артуровского цикла нисколько не заботились о семейном погребении. Ни Роланд, ни Оливье не высказывают ни малейшего желания покоиться рядом со своими предками, о которых они до своего смертного часа и не думают. Рыцари же Круглого стола хотят, чтобы их похоронили в аббатстве Камелот­ском, рядом с их товарищами по оружию.

Но начиная с XV в. большинство завещателей упорно выражают желание быть похороненными в церкви или на кладбище, где уже покоятся члены их семьи, жена или муж, иногда дети. В завещаниях мы встречаем, например такие формулы: «в церкви святого Евстахия, в месте, где находятся моя дорогая жена и супруга и мои дети, чьими душами владеет Бог» (1411 г.); «на кладбище церкви Сен-

Жерве, ее прихода, в месте, где был предан погребению ее покойный муж» (1604 г.); холодный сапожник прихода Сен-Марсья «желает, чтобы его мертвое тело было похоро­нено и предано земле на кладбище Сент-Инносан, рядом с местом, где покоятся его усопшая жена и его дети» (1654 г.). В своем завещании 1663 г. оба супруга высказывают жела­ние быть похороненными друг около друга в церкви Сен-Медерик, своего прихода⁹⁴.

Другие завещатели хотели обрести вечный покой рядом со своими предками и супругами одновременно, будь то на кладбище или в церкви: «в аббатской церкви Сен-Сернен, в могиле, где погребены наши дед, бабка, отец, мать, брат и сестра и обе мои жены» (1600 г.); «в церкви Сент-Этьен-дю-Мон, в месте, где похоронены ее родители и муж, и около своих детей» (1644 г.). Некоторые завещатели, быть может неженатые, упоминают лишь родителей, братьев или сес­тер. Однако и вдовы решительно предпочитали лежать по­сле смерти рядом с родителями, а не с супругом: «в церкви Сен-Жак-де-ла-Бушери, ее прихода, там, где похоронена ее покойная мать» (1661 г.); то же самое на 250 лет раньше: "на кладбище церкви Сент-Инносан в Париже, близ места, где были погребены ее отец и мать» (1407 г.).

В одном завещании 1657 г. видны колебания между дву­мя возможностями в выборе места погребения. «Наказываю, чтобы мое погребение совершилось в том месте, где пожелает быть похороненной моя жена». Умирающий, таким образом, доверяет живым выбрать для него место последнего упокое­ния. Если же обстоятельства этому воспротивятся, тогда он требует похоронить его «на кладбище в месте, где покоятся мой отец, мать и старшие предки »⁹⁵.

Итак, церковь почти всегда выбирали по соображениям семейным, чтобы лежать рядом с родителями или, чаще всего, со своим супругом и детьми. Начиная с XV в. этот обычай стал всеобщим. Может быть, именно в момент смер­ти властно заявляло о себе чувство крепости семейных уз. Если в банальное время повседневной жизни семья играла в ту эпоху роль весьма слабую, то в часы кризиса, когда ис­ключительная опасность грозила чести или жизни челове­ка, она вновь вступала в свои права и налагала долг последней, уже загробной солидарности. Так семья получа­ла то же основание, каким обладали воинские братства, со­единявшие на одном кладбище рыцарей Круглого стола, ибо их товарищи по оружию и были их настоящей семьей. И в то же время семья приноравливалась к братству про­фессиональному, поскольку и супруги, и дети завещателей покоились вместе в часовне их цеха или гильдии.

Случалось тем не менее, что завещатель предпочитал близости к семье иное соседство, особенно если он был холо­стяком. Тогда его выбор мог пасть на дядю, который был его благодетелем, чем-то вроде приемного отца (как это бы­ло с тем торговцем мебелью, что в 1659 г. пожелал лежать после смерти «под гробовой плитой покойного сьёра де ла Винь, своего дяди»). Мог человек выбрать и своего друга или друзей, как поэт Жан Ренье, мечтавший быть похоро­ненным у церкви якобинцев в Оксерре, ибо там «многие друзья лежат»⁹⁶.

Один нотариус в своем завещании в 1574 г. избрал себе ме­стом погребения участок «близ могилы покойного мэтра Франсуа Бастоно, своего кузена и доброго друга». Дружба не была тогда, как в наши дни у взрослых, всего лишь приятно­стью в человеческих отношениях. Она была тем, чем оста­лась сегодня только для ребенка и юноши, но не для взрослого: прочной связью, сравнимой с любовью и столь сильной, что иногда могла устоять даже против смерти. Та­кую дружбу можно было наблюдать во всех классах обще­ства, даже в самых низших. Поставщица стульев для церкви Сен-Жан-ан-Грев, вдова солдата Пьемонтского полка, в 1642 г. выразила желание, чтобы тело ее покоилось «в хорошем ме­сте на маленьком кладбище близ церкви Сен-Жан, по сосед­ству с могилой жены Жака Лаббе, ее доброй подруги»⁹⁷.

Семье, друзьям плотским можно было в XVII в. предпо­честь друга духовного – исповедника. Люди подчас не до­вольствовались лишь завещанием ему части имущества, как это было в обычае, но и лежать после смерти хотели в его тени, как тот парижский врач в 1651 г., завещавший похоронить его в церкви Сен-Медар, «близ исповедальни господина Кардоса». Здесь исповедник XVII в. заменяет раннесредневекового святого: его прихожанин чтит его уже при жизни как святого.

Наконец, бывало и так, что слуги высказывали желание быть похороненными рядом со своими хозяевами: «Как можно ближе к могиле покойного сира Пьера де Муссе и его жены, при жизни – парижских горожан, которые бы­ли его хозяином и хозяйкой, да отпустит Бог им грехи» (XVI в.) или «В церкви Сент-Круа-де-ла-Бретоннери, вбли­зи могилы дочери его хозяина» (1644 г.). Чаще всего хозяе­ва становились душеприказчиками своих слуг, которые и оставляли им «право выбора места их погребения»⁹⁸.

Всем видам земной солидарности, семейным или иным, более традиционным и архаичным, в некоторых случаях предпочитали узы духовной семейственности – приход: в этих случаях, все более частых в XVII – XVIII вв., сказы­валось воздействие Тридентского собора, постаравшегося

вновь придать приходу ту функцию, которую он утратил, или казалось, что утратил, в средние века, и особенно в XIV – XV вв. «Я хочу и желаю, – гласит одно из завеща­ний XVII в., – чтобы мое тело было погребено в церкви Сен-Жан-ан-Грев, моего прихода». Некоторые наиболее на­ходчивые завещатели сочетали собственный приход с еще какой-либо другой церковью по своему выбору. Так, в 1606 г. некая вдова наказала похоронить ее в парижской коллеги­альной церкви Сен-Медерик, в ее приходе, в могиле ее му­жа Тибо. В то же время она, по-видимому, испытывала особое благоговение перед другой церковью, ибо добавляет: «Хочу и подразумеваю, чтобы до погребения мое тело было отнесено в церковь Сен-Жан-ан-Грев, где будет отслужена полная месса, в каковом погребении и процессии должны участвовать кюре, викарии, священники и клирики церкви Сен-Жан, господа каноники и ординарные капелланы вы­шеназванной церкви Сен-Медерик»⁹⁹, иными словами – все духовенство обеих церквей сразу.

Где в церкви?

Когда наконец церковь была выбрана, будь то по семей­ным мотивам или по соображениям благочестия, предстоя­ло решить еще один вопрос: определить точно место, где должно было совершиться погребение. В самой церкви или на кладбище и где именно?

В то время как некоторые оставляли право выбора за сво­им душеприказчиком, большинство завещателей брали на себя немалый труд описать те ориентиры, по которым было бы легко отыскать желаемое место захоронения. Обычно речь шла о том, чтобы уточнить место, где находилось семейное погребение, близ которого хотел лежать после смерти сам за­вещатель. Вплоть до конца XVIII в. не было всеобщим обы­чаем обозначать надгробной надписью точное место погребения. Подобная практика закрепилась в средние века лишь за отдельными, особо чтимыми могилами. В остальных случаях этому мешала привычка громоздить тела умерших одно на другое или перекладывать их на новое место. Ника­кого описания погребального подземелья не существовало.

Поэтому и в поминальных списках, где средневековые монахи отмечали годовщины усопших донаторов монасты­ря, места их погребения указывались лишь неопределенно. Например: годовщина такого-то, каноника из Лиможа, «который похоронен в нашем дворе у стены или у стол­ба»¹⁰⁰. Следовательно, самому завещателю необходимо бы­ло привести координаты места, которое зачастую только он

один и знал: в монастыре якобинцев, в часовне, где похоро­нены его жена, сестра, жена отца, «каковая часовня нахо­дится по правую руку, когда идешь из нефа в хор» (1407 г.). Или же: в церкви францисканцев Сен-Франсуа в Блуа, «в месте, которое, по ее словам, она показала своей кузине, жене секретаря суда» (XVI в.); «между колонной, где ал­тарь Благовещения, и той, у подножия которой скамья Пьера Фёйе» (1608 г.); «в нефе их большой парижской цер­кви, справа... в месте, которое я показал своему брату»; «в Сен-Дени, перед образом Святой Девы»; «рядом с местом, где размещается по утрам в воскресенье господин париж­ский дуайен...» (1612 г.); «в церкви Сен-Николя-де-Шан... у пятой колонны» (1669 г.)¹⁰¹.

Человек не всегда мог быть уверен в том, что его похоро­нят точно в том месте, которое он таким образом указал, даже если кюре дал на это согласие: ведь могло быть и так, что это место было занято чьим-либо недавним погребением и тело еще не успело разложиться до такой степени, чтобы кости молено было извлечь из земли и сложить где-нибудь поодаль. Поэтому обычно добивались скорее соседства с оп­ределенной могилой, чем погребения в точно указанном ме­сте: «в церкви Валь-дез-Эколье, на том же месте или по соседству с покойной госпожой его женой» (1401 г.); «в Сент-Инносан, вблизи места, где были погребены его отец и мать, или в другом месте около него» (1407 г.); «как можно ближе к могиле покойного сира Пьера де Муссе...» (XVI в.)¹⁰². Выражения типа «вблизи», «поблизости от», «рядом с» завещатели или клирики, составлявшие завеща­ния, использовали особенно часто. Лишь немногие из тех, кто диктовал свою последнюю волю, стремились поставить точки над i: «в том же самом месте, где похоронена госпо­жа моя мать» (1652 г.). Один завещатель XV в. не поленил­ся определить место своего погребения, как заправский геометр: «у обретенного креста, на пересечении двух линий, соединяющих, с одной стороны, распятие с образом Святой Девы, а с другой стороны, алтари св. Себастьяна и св. До­миника» (1416 г.)¹⁰³.

Самым желанным и самым дорогостоящим местом для погребения был хор близ алтаря, где служат мессу. Именно богослужения в большей степени, чем покровительство и защита со стороны святого, делали столь привлекательным захоронение apud ecclesiam, «при церкви». Врач короля Карла VI в 1410 г. завещал похоронить его «в хоре назван­ной церкви, перед главным алтарем». «В хоре церкви францисканцев Сен-Франсуа в Блуа, около главного алтаря», – указывается в другом завещании XVI в. Но не всег­да приходскую мессу служили на главном алтаре. В

подобном случае завещатель делал иное распоряжение: «в церкви Сен-Мерри, в часовне, где служат приходскую мес­су» (1413 г.)¹⁰⁴.

После хора местом, которого больше всего добивались, бы­ла часовня Святой Девы или пространство вокруг статуи Бо­гоматери. Так, семья вдовы камергера Гийома де Борда избрала себе для погребения часовню Богоматери в церкви приората Сен-Дидье (1416 г.). Иногда тело клали не в самой часовне, а перед ней: в 1661 г. жена королев