Господи, когда моя мама будет нормально есть и станет здорова? И когда мамина мама не будет проклинать папиного папу, а папина мама перестанет желать нам смерти?

Коля, 4 кл.

М. Дымов «Дети пишут Богу»

Два противоположных запроса, а суть проблемы в одном — у ребенка трудности с проявлением агрессии.

Ребенок, не способный себя защитить, — это прежде всего тот, чья мама (или даже оба родителя) не умеют защищать себя сами. При этом они могут уметь иногда защищать его (других, как мы помним, всегда проще). Но ребенок, как мы знаем, вырастает, опи­раясь на модели.

Одновременно с тем, что они дают ему явные послания: «Надо давать сдачи! Чего ж ты струсил?» — предлагаются десятки неяв­ных: «не надо никого обижать», «надо попытаться поговорить», «злость проявляют только плохие мальчики», «нельзя сердиться, это неприятно другим», «иногда можно и обойтись, чтобы не раз­дувать конфликт», «всегда лучше уступить, чтобы не было пробле­мы» и так далее. Из этих неявных посланий он выносит несколько установок о себе и окружающем его мире: «я — не важный, важнее другие с их потребностями и желаниями», «если я злюсь, я — пло­хой, и меня не будут любить мои близкие», «конфронтация, конф­ликт — это всегда плохо, и я должен избегать этого», «лучше всегда перетерпеть, чем отстаивать, требовать, защищаться».

Очень трудно защищать себя, если вы не только не в ладах со своей агрессией, которая нам, главным образом, для этого и дана, но и если вы не ощущаете своей ценности, что почти очевидно, если вы даете своему ребенку вышеперечисленные неявные посла­ния (а значит, сами живете в соответствии с ними). Ведь защита себя — это усилие, это вызов, это риск, в конце концов, и вам бу­дет трудно на него пойти, если вы не цените свою личность, за права которой боретесь. Именно поэтому нам порой легче вступиться за своих детей, потому что их ценность мы ощущаем сильнее, чем свою.

Ваша не ценность сослужит вам плохую службу, потому что вы будете ставить себя на второе, третье, десятое, предпоследнее место даже тогда, когда это совсем не требуется. «Другие — важнее!» — под этим лозунгом выросло не одно поколение советских людей. «Что скажут соседи» важнее, чем мой собственный ребенок, его про­блемы и нужды. «Учительница на тебя ругалась!» — однозначная правота и ценность мнения другого взрослого. «Вырасти сначала, потом будешь иметь свое мнение» — возраст является критерием твоей значимости. Если вы не научили вашего ребенка уважать себя, ему будет трудно защищать то, что он не уважает.

Агрессия — это далеко не всегда крик, драка, кулак, обзыва-тельство, нападение. Говоря кому-то «нет», мы проявляем агрес­сию, потому что ставим границу на пути желания другого челове­ка. Запрещая нашему ребенку проявлять агрессию, мы не научаем его говорить «нет», а это очень важное для него слово.

Вам неприятно, когда он вам говорит «нет»? Но если он не бу­дет говорить его вам, он не скажет его и тем, кто предложит ему сигарету, мошенничество, наркотики. Если вы навесили на ребенка чувство вины за любые его проявления себя, которые ваш строгий родительский глаз расценит, как агрессивные, избыточные, непо­добающие, мешающие кому-то, то не удивляйтесь впоследствии тому, что ему потом вообще будет трудно предъявлять себя миру, и уж тем более предъявлять себя так, чтобы другие от этого испыта­ли какой-то дискомфорт. А большинство людей испытывают дис­комфорт, если вы им отказываете в том, о чем они просят.

Неагрессивные дети — это не только дети, неспособные себя защитить от чужой агрессии, не только люди, которым потом всю жизнь будет очень непросто отказывать кому-то, это еще и дети, которым будет трудно реализоваться по жизни, потому что любое заявление о себе, продвижение себя, предложение себя — это аг­рессивное взаимодействие со средой. А для такого ребенка все это под большим запретом.

То общество здорово, где каждый может заявить о себе, дает себе на это право точно так же, как понимает, что оно есть у друго­го. Он защищает свои границы легко, потому что понимает, что и у другого они тоже есть. Мы ценим и уважаем свою личность, и нам легко уважать чужую. У нас же в обществе чаще всего все пе­ревернуто «с ног на голову», а точнее все привычно рассматрива­ется с точки зрения ролей из треугольника. «Вот бы хорошо, если б не надо было ставить никаких границ, и все люди сами понимали бы, когда они уже мешают или просят то, чего я не могу выпол­нить! Вот это был бы рай на земле: все такие понимающие, кор­ректные, любящие». Утопия.

Все люди разные, они не умеют и не должны понимать, что вам мешает, чего вы не хотите, когда вас уже даже не надо спрашивать; они не понимают, когда не стоит кидаться вам на помощь, давать советы или призывать вас к чему-то из «самых благих намерений». И только ваше ясное: «Спасибо. Мне это не нужно» — разъяснит им, что здесь проходит ваша граница и дальше настаивать не сле­дует. Люди, даже самые близкие, не могут «заглянуть вам в душу» и узнать, когда и где стоит остановиться, что именно вам требует­ся, а от чего вы уже на взводе. И если мы не обозначим им это, то подставим и себя и их. Потому что, терпя раз за разом их неуме­ренную активность в наш адрес, мы копим раздражение, злость.

Накопившись, негативные эмоции в какой-то момент проры­ваются в нашем «наезде», срыве, крике, возмущении и т.д. И тогда вы почти немедленно почувствуете вину за то, что сорвались (а как иначе, вам же говорили, что быть злым — нехорошо!), и ваш визави почувствует себя оскорбленным или виноватым (он не будет знать, что именно такого он сделал, что вызвало такую вашу реакцию, он же не знает, что вы накопили раздражение). И тогда вы не замечае­те, как легко становитесь Жертвой, которая терпит, отодвигает себя ради других, страдает, мучается от того, что вокруг так много на­глых Тиранов, которые не понимают, что нельзя ради себя, надо ради других. А потом, срываясь, становитесь Тираном — как раз то, чего вы так боялись. И тогда вы приказываете себе терпеть еще тщатель­нее, отказываться от себя еще упорнее, и от этого всего другие люди, мало-мальски разрешающие себе жить, радоваться, проявляться, будут раздражать вас все больше и больше, потому что вы убежде­ны, что единственно правильный способ жить — это ваш, жертвен­ный способ.

Беда в том, что одной своей родительской частью вы будете очень против того, чтобы ваш ребенок становился Жертвой. Вы же хотите, чтобы он был счастлив, чтобы в жизни у него все было: и деньги, и успех, и здоровье, и карьера, и семья. Но если вы сами — Жертва, то другой своей частью вы будете желать и ему той же участи, потому что вы будете жертвовать ради него, а он потом — ради вас. А настоящая, качественная Жертва вообще-то не должна ничего иметь для себя, только для других. И потому деньги, карьера, собственность, успех, да и семья — все тогда остается под большим вопросом.

Он пришел ко мне пару лет назад со странным запросом: ему трудно совершить выбор — либо работу хочется поменять, либо жениться. В процессе нашего общения очень быстро становится понятно, что сейчас, в его двадцать пять, этот выбор — далеко не самая сложная его проблема. Просто ему постепенно становилось плохо, потом очень плохо и теперь плохо настолько, что он понимает, что что-то нужно менять, но вот что: работу или семейное положение, не знает.

Работа у него неплохая, но нелюбимая, он мечтал бы заниматься совсем другим делом, но для этого надо переучиться. А для этого же надо напрячься: денег накопить, жизнь поменять. Это непросто, проще жениться и переключиться на совсем другие, чужие в основ­ном, заботы и проблемы. И вот он, как буриданов осел, мечется между тем, чтобы выбрать себя, что непривычно и страшно, или выбрать других, что привычнее, но как-то... почему-то... тоже трудно.

Обычно он говорит так тихо и так невнятно, что мне приходится изо всех сил напрягать не только слух, но и мозг, чтобы попытаться понять, о чем это он. Ему нельзя проявлять себя, потому что это никогда не было поддержано в его семье. Маму раздражали любые его эмоции, желания, проблемы, и он уверен, что ей было бы легче, если б он вообще никогда не существовал. Отец, человек, связанный с пра­вославием, давал ему понять, что он не должен ничего хотеть, иметь, ждать и т.д. Настолько, что мой клиент считал еду «обременитель­ным и ненужным занятием». Он, будучи и так почти не существую­щим (тихий голос, невероятная худоба при очень высоком росте, по­чти полное отсутствие желаний), мечтал в глубине души вообще отказаться от своего тела и стать духом. Но для этого ему пред­стояло бы умереть. К чему он двигался, заработав себе несколько пси­хосоматических заболеваний, с которыми не могли справиться врачи.

При этом его, совершенно не по-христиански, раздражало все: люди, метро, работа, Москва, вся эта жизнь, несправедливо, непра­вильно устроенная изначально. Не умея, не имея права выражать это вовне, он копил свою злость и направлял ее в основном на себя самого, разрушая свое молодое здоровье с упоением и высокой эффективно­стью.

Его родители ждут, когда же он заработает себе на жилье и ос­вободит комнату в их квартире. А он не умеет зарабатывать, ему выжить бы... Все свои силы, которых немного, он временами тра­тит на то, чтобы учить язык. У него есть мечта: уехать в какую- то другую страну, где другая жизнь, где нет всего этого хамства, где все будут уважать его, поддерживать и дадут ему «дом», в ко­тором он сможет жить, как человек.

Это грустная, но не самая страшная история молодого челове­ка, не умеющего ценить и защищать себя. Если б он не обратился за помощью, она могла бы закончиться «всего лишь» ранней хро­нической болезнью, приведшей, скорее всего, впоследствии к смерти. Есть значительно более грустные истории, когда мальчи­ки или девочки, выращенные в лучших традициях Жертв, регу­лярно оказывались ими на самом деле, что вело к серьезным по­следствиям или безутешному горю их родителей.

Природа, Бог, Великий Замысел, кто хотите, создал вас и ваших детей в единственном числе, особенных, неповторимых, уникальных, именно для того, чтобы именно вы и они проявили себя, изменяя существующее. Чтобы именно вы давали миру то, что есть в вас, не жертвуя, не отказываясь, а ценя, уважая, защи­щая свою уникальную личность тогда, когда это потребуется.

Агрессивные дети. За исключением особых, психиатрических случаев у всех детей, проявляющих агрессию, есть для этого при­чины. Мои многолетние наблюдения показывают, что нет таких случаев, когда бы такая причина не нашлась, потому что ни один младенец не рождается «плохим», «испорченным», «злым». Его та­ковым делает среда, в которой он растет. Конечно, два ребенка в одной семье могут по-разному обращаться со своей злостью, хотя живут и воспитываются в одной и той же среде.

Это будет зависеть от многих факторов и от их темперамента: чувства ребенка-флегматика будут всегда менее интенсивны, злить­ся он будет редко, но если уж его разозлили, ему будет трудно оста­новиться и злость может оказаться неожиданно сильной; ребенок- холерик может злиться часто, но быстро остывать, переключаться на что-то другое. Сангвиник будет вообще часто достаточно опти­мистичен, ему и злиться-то не надо, он умеет защищать себя и все улаживать так, что вы и не заметите никакого конфликта. Мелан­холик будет бояться злиться, поэтому в основном будет пережи­вать, тревожиться, страдать. Опять же в зависимости от темпера­мента и унаследованного от родителей характера эти дети будут по-разному реагировать на одни и те же обстоятельства жизни. И вместо того, чтобы сравнивать или ставить своего одного ребен­ка в пример другому (сколько меланхолику не ставь сангвиника в пример, он все равно таким никогда не станет, скорее почувствует себя еще более слабым, неуверенным, виноватым), лучше попы­таться понять, какое событие и почему вызвало столько злости у вашего ребенка. Ведь, повторюсь, к этому всегда есть причины.

Мы часто злимся, когда пугаемся, например. Вот если ваш ре­бенок поскользнется на замерзшей луже и упадет, вы почти навер­няка разозлитесь, сделаете это потому, что испугаетесь того, что он может ушибиться, удариться, нанести себе вред. Ваша злость неожиданно для вас может вырваться в крике или даже шлепке: «Я же говорила тебе — не лезь!»

Еще мы злимся оттого, что долго находимся в напряжении. Необходимость все время мобилизовываться, все отслеживать, быть сосредоточенным и действовать безошибочно вызывает в нас напряжение, и стоит чему-то произойти рядом с вами, когда ваши нервы натянуты точно струна, вы можете сорваться.

Еще мы злимся, когда постоянно ощущаем себя виноватыми, несостоятельными, нехорошими, неугодными, недостаточно лю­бимыми и принятыми. Постоянная вина и недовольство собой не могут долго копиться, они рано или поздно либо прорываются во­вне в виде недовольства кем-то, либо разрушают нас через посто­янные болезни, переходя в аутоагрессию.

Еще мы злимся тогда, когда нас не понимают, не хотят слы­шать, принимать в расчет, когда кто-то постоянно и настойчиво игнорирует наши важные потребности, и мы, обделенные, недо­вольные, лишенные самого важного, злимся оттого, что бессиль­ны хотя бы быть услышанными.

Еще мы часто склонны сдерживать злость, когда хочется по­злиться на тех, на кого не можем: на родителей, собственного на­чальника, директора школы, опаздывающие автобусы, отменен­ные электрички, пробки, на футбольную команду, президента, страну.Мы вынуждены сдерживаться, потому что злость выразить либо нельзя, либо бессмысленно. Но что-то происходит, и мы с готовностью выливаем ее туда, где она может быть размещена: на ребенка, собаку, старую мать, подружку, жену, мужа и т.д., — на любого, в ком мы будем уверены, что он зависит от нас и не бро­сит, как мы бы себя ни проявили. Ну или на тех, кто нам безразли­чен, хотя они и не сделали ничего особенного, чтобы вызвать в нас такую реакцию. Но мало ли, повод всегда можно найти...

Еще мы злимся тогда, когда кто-нибудь все время заставляет нас что-то делать. Принуждение — это бесконечный источник на­шей злости. Чей-то постоянный присмотр, готовый осудить или застыдить глаз, вечные напоминания, давление, комментарии, исправления, критика могут не только нас разозлить, но и свести с ума. А бесконечные запреты: не ходи, не делай, не лезь, не бери, не смотри, не шуми, не болтай, не задавай так много вопросов, не балбесничай, не..., не... «Прекратите, хватит!» — хочется крикнуть, только кто ж вам позволил кричать в этом доме?

Признайтесь, дорогие родители, учителя и другие взрослые, вы делаете очень много из того, что я сейчас перечислила, а значит, у ваших детей есть повод для злости. Я уж не говорю о тех случаях, когда вы сами кричите и шлепаете своих детей, когда вы ссоритесь и орете дома, выставляете друг другу бесконечные претензии, ког­да постоянным недовольством пропитана вся атмосфера в вашей семье, когда вы сами давно и надежно несчастны оттого, что ког­да-то предали себя, отказались от чего-то важного в вашей жизни. Когда в вас самих так много злости на то, что он (ваш ребеночек) не может перестать быть таким агрессивным.

И не помогут ребенку здесь ни увещевания батюшки о том, как важно быть добрым и смиренным, ни ваши запреты на просмотр агрессивных мультиков или фильмов, ни ваша убежденность в том, что все дело в компьютерных играх, полных монстров и сражений. Ищите причину, и она, с большой степенью вероятности, кроется «в шкафах» вашей семейной системы и ваших собственных отно­шений со злостью.

Еще, по-моему, Цезарь говорил: «Трудно не стать тем, кем тебя считают». Если вам легче просто считать своего ребенка агрессив­ным вместо того, чтобы разбираться в первопричинах возникно­вения такого поведения, то он, конечно, станет агрессивным. Еще и потому, что никому не нравится быть злым, все дети хотят быть хорошими и любимыми, даже если в подростковом возрасте они цинично заявляют и декларируют обратное. Как часто агрессив­ное проведение ребенка следует прочитывать не как его «плохость» или «испорченность», а как отчаянный призыв к помощи! И мы вместе можем помочь ему, не осуждая, не браня, не заставляя «про­сто вести себя хорошо и прилично». Но часто нам одним, без вас будет не справиться.

Ему было четырнадцать, и когда-то давным-давно он ходил ко мне на подростковую группу. Его строгая мать, по-моему какой-то чиновник от образования, привела его, возмущаясь тем, что он «сты­дит свою мать» перед всей школой, поскольку ведет себя отврати­тельно, является самой обсуждаемой фигурой на школьных педсове­тах, ей хамит, и никто у него не «в авторитете».

· Прошу вас побыстрее поправить положение, потому что нас больше уже не хотят терпеть в этой школе. У него хорошо идет язык, жаль терять такую сильную школу.

На консультации он скептически ухмылялся и всячески демонст­рировал мне и ей, что ничего у нас не выйдет. Но на группу пришел. Быстро стало понятно, что он очень даже не глуп, общителен, быс­тро заводит знакомства, умеет нравиться. Но проходит несколько занятий, и он начинает активно провоцировать всех, и особенно меня, на то, чтобы мы вышли из себя, потеряли контроль, раскричались, наорали: подначивает, подзуживает, подкалывает, нарушает пра­вила. Дети довольно быстро начинают злиться, это дает ему повод еще сильнее злиться на них в ответ. Мне самой несколько раз хочет­ся поднять его вместе со стулом и вышвырнуть из комнаты. В ка­кой-то момент, когда он сильно и незаслуженно обижает одного ре­бенка, мальчика, с которым до этого он почти начал дружить, я останавливаю группу и, кипя от злости, прошу его выйти. Он, заме­чая мое состояние с большим удовлетворением, гордо остается си­деть на стуле.

· Я не хочу выходить, группа еще не закончена.

· Осталось 10минут, значит, мы закончим ее досрочно. А ты сей­час пойдешь со мной, и мы поговорим.

· Никуда я не пойду, все домой, и я домой, — говорит он, но тем не менее не двигается со стула.

· Ты пойдешь, — говорю я, подходя к нему, и решимость в моем голосе, похоже, не оставляет ему шанса.

· Мы какое-то время просто молча смотрим друг на друга, потом он медленно поднимается и идет в кабинет.

· Что ты творишь? — возмущенно спрашиваю его я, когда дверь за нами закрывается.

· А что такое? Что я такого делаю?

· Ты прекрасно знаешь, что ты делаешь! Я только одного не пони­маю, зачем тебе это нужно?

· Что нужно?

· Всем доказать, что ты — омерзительный тип.

· Так это так и есть.

· С чего ты взял?

· Да все так всегда говорят. Еще и похлеще выражаются. Я та­кой. Хочешь, докажу?

· Уже.

· Что?

· Доказал ...почти. Только вот что я думаю. Что враки все это. Потому что я видела, как в начале группы ты помогал Оксане, ей было так страшно на первых порах, и она стеснялась, и Игорехе тогда помог в упражнении, помнишь? А ведь это было не в твоих интере­сах, а ты помог. Так не поступают омерзительные типы. Ты, на самом деле, добрый и благородный человек, вот только...

Глаза его неожиданно вдруг наполнились слезами, он вскочил со стула:

· Что ты знаешь обо мне?! Ты ничего обо мне не знаешь! Я — не благородный! Я — «весь в отца», так она всегда говорит. А отец был сволочью, это каждый знает. И я сволочь, ты поняла?

· Нет, не поняла.

· Я вот сейчас сломаю тебе здесь чего-нибудь, тогда поймешь!

· Не сломаешь, — подхожу я к нему, обнимаю за плечи, и он начи­нает плакать уже навзрыд.

Отец бросил их, когда ему было три года. Мать, конечно, никогда не могла ему простить этого шага. Таких, как она, не бросают. К тому же она была убеждена, что этот мужчина под ее контро­лем, и, когда он ушел, она не знала, как ей к этому отнестись. Веро­ятно, по этой причине она особенно тщательно контролировала сына, а когда он, уже ближе к тринадцати годам, перестал ее слушаться, стала все время повторять ему «ты — весь в отца». Сначала ему было горько, и он переставал бунтовать, а потом понял, что «быть в отца» — не так уж и плохо. В том, чтобы быть «мерзавцем», есть свои плюсы, а главное, материнские наезды и манипуляции уже не страшны.

Вот только не мерзавец он, как ни крути. И через несколько инди­видуальных встреч, он с гораздо большим удовольствием исполнял в группе значительно более подходящую ему партию «хорошего пар­ня». Вот только до мамы мне это донести, похоже, так и не уда­лось, но по крайней мере, с отцом она сравнивать его перестала.

«Он все время сидит за компьютером»