Общественное мнение и разговор 7 страница

Можно отметить другую общую наклонность преобразований разговора. Пробегая по капризным излучинам своих разнообраз­ных потоков, он стремится стать все в меньшей и меньшей сте­пени борьбой, и все в большей и большей степени обменом идей. Удовольствие спорить соответствует детскому инстинкту, ин­стинкту котят, некоторых животных в детском возрасте, кото­рые, подобно нашим детям, забавляются подобием битв в малень-

Один из них, Брюскэ, забавляется тем, что выдает себя за врача в лагере Анны Монморанси и действительно отправляет, ad patres (к праотцам — прим, ред.) всех больных, вверенных его попечению. Вме­сто того, чтобы повесить его, Генрих II дал ему должность начальника почты в Париже.

ких размерах. Но пропорция спора в диалогах взрослых людей идет, постепенно уменьшаясь. Прежде всего существует целая категория споров, некогда бесчисленных, горячих, оживленных, которые быстро исчезают, например, манера торговаться замене­на манерой выставлять prix fixe (твердую цену -- прим. ред.). Затем, по мере того как сведения относительно разных вещей становятся более точными, более верными, более многочислен­ными, по мере того как мы имеем числовые данные относитель­но расстояний, населения городов и государств и т. д., все поро­ждаемые коллективным самолюбием яростные споры, относи­тельно того, стоит ли выше такая-то корпорация, такая-то церковь, такая-то фамилия в смысле кредита, могущества, было ли движение в таком-то порту значительней, чем в другом по количеству и силе судов и т. п., все эти споры становятся бес­предметными. Споры еще более ожесточенные, которые вызыва­лись конфликтом индивидуальных самолюбий в силу взаимного непонимания, прекращаются или же ослабляются благодаря более частым столкновениям и более полному знанию друг дру­га. Каждое новое сведение заставляет иссякнуть прежний источ­ник спора. Сколько подобных источников иссякло с начала на­шего века! Обычай путешествовать, распространяясь в обществе, много содействовал ясности той идеи, какую составляют одна от другой различные провинции и нации, и сделал невозможным возврат споров, порождаемых невежественным патриотизмом. Наконец все возрастающая религиозная индифферентность об­легчает с каждым днем соблюдение вежливости, воспрещающей вступать в религиозные споры, бывшие некогда самыми ужас­ными и самыми страстными из всех существовавших. Политиче­ская индифферентность, делаясь также общим достоянием, на­чинает производить аналогичное следствие в этой другой бурной области.

Правда, что прогресс ясных и достоверных сведений, разре­шив прежние волнующие проблемы, поставил на место их новые и вызвал новые споры, но эти споры носят более безличный и менее обостренный характер, исключающий всякое чрезмерное увлечение: споры философские, литературные, эстетические, мо­ральные, которые возбуждают противников, не задевая их за жи­вое. Одни только парламентские споры, по-видимому, -- может быть, действительно только по-видимому — ускользают от этого закона прогрессивного смягчения: можно было бы сказать, что в наших современных государствах фермент раздора стремится спрятаться там, как в своем последнем убежище.

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

Итак, можно утверждать, что будущность принадлежит мяг­кому и спокойному разговору, полному учтивости и любезности. Что же касается того, какой род разговора будет в конце концов преобладать, — любовный ли, философский, или эстетический -то нет ничего, что позволяло бы решить этот вопрос. Эволюция разговора без сомнения будет иметь нисколько исходов точно так же, как она имела несколько начал и несколько различных пу­тей, несмотря на некоторое единство общего наклонения¹.

IV

Бросив общий взгляд на эволюцию разговора, займемся подроб­нее разговором, культивируемым как особый род искусства и

Q

прелестное удовольствие . В какой момент расцветает он в этом виде? Признаком более или менее достоверным такого расцвета может служить процветание драматического искусства, и осо­бенно комедии, которая со своей исключительно диалогической

¹ Мне почти не нужно отмечать, — настолько мне кажется это оче­видным — что эволюция разговора сообразуется с законами подража­ния, а именно с законом подражания, по которому высшему подражает низший, считающийся и сам себя считающий за такового. Мы увидим также, что наш пример подтверждает идею, на которой я настаивал нисколько раз, что столицы в демократических государствах играют для них роль аристократии. В прежние времена новые формы и новые сюжеты разговора исходили от двора, от избранной аристократии, ко­торой подражали дворцы больших городов и замки, а затем буржуаз­ные дома. В наше время таким местом, откуда распространяется пов­сюду тон и содержание злободневных разговоров, является Париж, ко­торому подражают большие города, средние, маленькие, до последней деревни, где читаются листки или парижские, или представляющие со­бою телеграфное эхо парижских сведений. Доказательством этого про­исхождения служит именно распространение парижского акцента до самого юга. Как за границей, так и у нас, акцент столицы распростра­нился в провинциях, и никогда не было замечено обратного там, по крайней мере, где столица в действительности заслуживает этого на­звания. Если бы столицей Франции был Бордо, вся Франция говорила бы с гасконским акцентом.

«Нам нужны, — пишет мадемуазель де Монпансье к мадемуазель де Мотвиль, — всякого рода люди, чтобы говорить о всякого рода ве­щах во время разговора, который на ваш и на мой вкус есть величай­шее удовольствие жизни, и почти единственное, по моему мнению-».

формой не могла бы пробраться в первый ряд литературы и ут­вердиться в эпических рассказах, где развивается только дейст­вие, если бы в действительной жизни не было примеров разгово­ров таких же блестящих и прекрасных, как битвы. Этим объяс­няется тот факт, что эпопея всюду предшествовала драме. За­метим, что разговоры всегда отражают действительную жизнь: эскимос, краснокожий говорят только об охоте, солдаты болтают о сражениях, игроки об игре, матросы о путешествиях. Привыч­ный образ жизни воспроизводится ночью в сновидениях, а днем -в разговорах, которые являются сложными, взаимно внушенны­ми сновидениями двоих или троих. Он воспроизводится также в письменной литературе, которая есть закрепление слова. Но дра­матическое искусство есть нечто большее, оно есть воспроизведе­ние, а не только сохранение слова. Оно является в некотором ро­де отражением отраженья действительной жизни.

Еще более очевидным признаком царства культивированного слова является обыкновение в домах высших классов отделять одну комнату специально для болтовни (causoir). Уже существо­вание такой публичной комнаты не менее многозначительно: у греков в их гимназиях принято было устраивать наряду с дру­гими помещениями огороженное пространство, покрытое или непокрытое, называемое экседра, где собирались философы, и которое служило им клубом. Это было лучше, чем устраивать салон на вольном воздухе, как в наших деревнях, «под древес­ным шатром». Римские патриции времен империи, без сомне­ния по примеру греков, имели в своих богатых жилищах рядом с триклиниями, и библиотеками галереи, называемые также экседра, где они принимали философов, поэтов и почетных по­сетителей.

Происхождение наших современных салонов весьма различ­но. Не ведут ли они свое происхождение от комнаты для разго­вора (parloir), существовавшей в монастырях, хотя она и отвеча­ла потребности другого рода, а именно сделать где-нибудь ис­ключение, и необходимое исключение для монастырского пра­вила молчания? Это кажется весьма вероятным. Как бы то ни

¹ Заметим, что обет молчания, добровольный отказ от всякого бес­полезного разговора всегда считался самым суровым способом умерщв­ления плоти, наиболее жестоким и чаще всего нарушаемым правилом, какое только могло изобрести воображение основателей монастырских орденов. Это доказывает, до какой степени потребность болтать являет­ся всеобщей и непреоборимой.

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

было, появившийся в итальянских дворцах в XV в. салон расп­ространился в замках французского Ренессанса и в парижских отелях . Но его распространение двигалось весьма медленно в буржуазных домах вплоть до нашего века, когда нет такого ма­ленького помещения, которое не претендовало бы иметь свой салон. Читая сделанное Делагантом описание того дома, который построил себе его прапрадед в Креси в 1710 г., я замечаю, что там не было отдельной комнаты для приема посетителей. Залу, столовую, даже спальню, — все это совмещала в себе одна ком­ната. А дело идет о представителе средней буржуазии, стоявшем на пути к обогащению. В этом доме обедали часто на кухне. Но в этом доме, слывшем тогда за весьма комфортабельный, был «ка­бинет отдохновения», предназначенный для одиночества, а не для приемов.

Во Франции отель Рамбулье, открывший свой салон почти на заре великого века, около 1600 г., был не первой колыбе­лью, но первой школой искусства болтать. И именно благодаря 800 precieuses, которые были воспитаны на этих уроках, и имена которых сохранились для потомства, распространилась, употребляя выражение одного современника, «всеобщая горяч­ка разговора»; а из Франции, бывшей в те времена всемирным образцом, эта страсть вскоре распространилась и за границу. Она несомненно имела глубокое влияние на образование и пре­образование французского языка. Precieuses, говорит нам аббат де Пюр , «дают торжественный обет чистоты стиля, вечной войны с педантами и провинциалами». По словам Сомэза, «они говорят иногда новые слова, не замечая этого, но вводят их с наивысшей осторожностью и деликатностью, какую только можно вообразить».

По словам аббата де Пюр, вопросы языка и грамматики под­нимаются в их разговорах ежеминутно, по каждому случаю. Одна из них не хочет, чтобы говорили: «я люблю дыню», так как это значит унижать слово «любовь». Каждая из них имеет свой день, когда назначается свидание противникам на этих турнирах болтовни. Отсюда появляется Calendrier des ruelles. Этот обычай приписывался мадемуазель де Скюдери, и наши бесчис­ленные современницы, имеющие также свой день, являются, са­ми не зная того, ее подражательницами.

Для precieuses и для всех дам высшего общества, подражав­ших им, разговор был таким всепоглощающим искусством, что они остерегались на своих собраниях употреблять в дело свои десять пальцев, несмотря на совершенно противоположный обы­чай у женщин их эпохи.

«Я напрасно искал, — говорит Редерер¹, — в произведениях того времени указания на то занятие, которое дамы высшего общества примешивали к разговору. Мне хотелось бы видеть в их руках иголку, челнок, вязальный крючок, клубок; мне хоте­лось бы видеть этих женщин вышивающими, занимающимися изящными рукоделиями». Это тем более удивительно, что позд­нее мы видим еще мадам де Ментенон, остающуюся верной прежним обычаям, разматывающую мотки ниток и считающую свои клубки во время болтовни с Людовиком XIV.

В обществе действительно цивилизованном, недостаточно, чтобы мебель и самые незаметные предметы первой необходимо­сти были произведениями искусства, нужно еще, чтобы малей­шие слова, малейшие жесты придавали без малейшей аффекта­ции их характеру полезности характер изящества и чистой кра­соты. Нужно, чтобы были «стильные» жесты, как и «стильная» мебель². В этом смысле выделяется наш аристократический свет XVII и XVIII веков. Но не будем думать, что эта склонность его была исключительной. Под другими формами эта потребность чувствовалась во всяком утонченном обществе. Она чувствуется еще в наше время в эстетических оазисах нашей демократии. Не выходит ли, как говорит Тэн, что вкус к утонченному разговору и к салонной жизни был не только более интенсивен в высших классах во времена старого режима, но и являлся характеристи­ческой и единственной особенностью французского общества во время этой фазы его развития?

Здесь этот столь проницательный ум впадает в ошибку, и в ошибку немаловажную. Например, он приписывает салонной жизни склонность к общим идеям в старинной Франции. Но Токвиль, найдя в свое время любовь к общим идеям гораздо бо­лее развитой в Соединенных Штатах, нежели в Англии, несмот­ря на сходство рас и нравов, объясняет это, мне кажется вернее, влиянием режима равенства. Удовольствие разговаривать об об-

алькова.

Каждая precieu.se имела свой салон под именем приюта, кабинета,

ова.

Les mysteres des ruelles, роман (1656 г.).

¹ Memoires pour servir a I'histoire de la societe polie en France. (1835). Тюрго, говорит Морелле, в своей юности пользовался нерасполо­жением своей матери, «которая находила его противным, потому что он не умел кланяться с настоящей грацией».

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

щих идеях или о моральных обобщениях было любимо также и в других местах, но оно не породило салонной жизни. Действи­тельно, салон есть только признак, как мы уже говорили, один из признаков, а не единственная рамка утонченного разговора, который и без него зародился в Греции во времена Перикла, в Риме во времена Августа, в средние века в итальянских городах. Эта потребность разговаривать развивала то жизнь гимназий, то жизнь форума, то жизнь монастырей, особенно женских монас­тырей, где разговор в эпоху Людовика Святого должен был быть очень оживленным и интересным; епископ Эд Риго, посетив их, был скандализирован. У нас, в течение этого столетия, стремит­ся особенно развиться жизнь кафе и кружков, несмотря на ум­ножение «салонов», порождаемых подражанием и тщеславием.

Светскость старого режима была порождена сложными эле­ментами; упомянем, кроме удовольствия разговаривать, удоволь­ствие копировать двор или копии двора, т. е. иерархическую группировку мужчин и женщин под председательством одного лица, к которому все относятся с почтением, и которое предс­тавляет собою монарха в уменьшенном виде: хозяин или хозяй­ка дома. Способ поведения в такой среде не состоит исключи­тельно в искусстве поддерживать разговор, он предполагает преж­де всего ловкое, уверенное, деликатное распределение нюансов уважения по различию достоинств и рангов; и удовольствие от удовлетворенных таким образом самолюбий в подобном, в выс­шей степени иерархическом, обществе ценится по крайней мере наравне с удовольствием от обмена и соглашения идей. Наконец, род гегемонии, царение в разговоре, предоставленное дамам во французском салоне, не могло бы быть понятно без старинного рыцарского установления, обломки которого собрали монархиче­ские дворы.

Те упреки, которые Тэн в своей книге о старом порядке обра­щает к светской жизни, не могут относиться ко всей жизни раз­говора. Не стоит считать, что эта жизнь была обязательно «ис­кусственной и сухой». И даже по отношению к наиболее аристо­кратической салонной жизни это справедливо только до извест­ной степени. Прежде всего, салонная жизнь может сколько угод­но выказывать уважение к общественной иерархии, как прежде всего, она стремится к общественной гармонии путем взаимной деликатности в обращении с самолюбиями; в силу необходимо­сти должно произойти то, что даже соблюдая расстояния рангов, она будет уменьшать их. О ней, как о дружбе, можно сказать: pares aut facit aut invenit; она рождается только между равны-

ми, или она уравнивает; она рождается только между подобны­ми, или она ассимилирует. Но она уравнивает и ассимилирует только постепенно. Не подлежит сомнению, что равенство прав и рангов является единственным устойчивым и окончательным равновесием самолюбий, находящихся в продолжительном соп­рикосновении. Впрочем, она, как всем известно, есть простая условная маска, прозрачная вуаль, прикрывающая глубокое не­равенство талантов и индивидуальных достоинств, и служит для придания им большей цены. Эта фикция равенства есть оконча­тельный расцвет общественности. При королевском дворе, во­преки всем преградам этикета, привычка жить и разговаривать с королем устанавливает между ним и его подданными почти уравнивающую фамильярность. «Ваше Величество, - - говорил Людовику XVI маршал Ришелье, свидетель двух предшество­вавших царствований, - - при Людовике XIV не смели сказать ни слова, при Людовике XV говорили потихоньку, при Вашем Величестве говорят громко». Но уже гораздо раньше того, как уменьшилось расстояние между придворными и царственным хозяином дома, расстояние, разделявшее приглашенных, сгла­живалось мало-помалу, и бесконечные ступени благородства на­чали сливаться в посещениях Двора.

«Искусственная»? Правда ли, что салонная жизнь -- приба­вим жизнь кружков, кафе и т. д., — искусственна? Общительная натура человека не толкает ли его всегда и везде к этим общим играм, к этим собраниям, ради удовольствия, под самыми разно­образными формами? И не так ли же естественны для него эти формы, как стадное чувство естественно для барана?

Что касается той «сухости сердца», которую обязательно по­рождает салонная жизнь, то причину этого я вижу в том чрез­мерном неравенстве, которое создается между родителями и детьми, и даже между друзьями, благодаря аристократическому почтению, пока оно еще существует вполне. Но лишь только, благодаря самому действию салонной жизни, как мы сейчас ска­зали, это неравенство начинает уменьшаться, появление естест­венных чувств нежности и страсти охотно допускается; и выс­тавление их напоказ может даже превратиться в светскую аффек­тацию, как это и было в продолжение всей второй половины XVIII века, благодаря «возвращению к природе», ко всему, что лишено искусственности, к далеким временам. Один тот факт, что салонная жизнь во время одной из своих фаз, при своей окон­чательной фазе и, так сказать, при своем падении благоприятст­вовала распространению чувствительности и нежным излияниям,

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

этот факт показывает нам ясно, что сухость сердца не является существенным характерным свойством светскости. Правда, что салонная жизнь во все продолжение старого порядка вредила семейной жизни. Но то же самое можно сказать о всяком пог­лощающем занятии, будь то занятие профессиональное, эстети­ческое, политическое или религиозное. То, что мешает семейной жизни теперь, это уже не салонная жизнь, но это жизнь кружка и кафе, для рабочего - - жизнь мастерской, для адвоката — жизнь суда, для политического деятеля — жизнь избиратель­ная и парламентская. Позднее, и еще с большей силой, если бы мечта коллективистов была осуществима, это была бы жизнь фаланстерии.

Мы не можем опять-таки считать одним из существенных ха­рактерных признаков светскости то, на что Тэн указывает, как на наиболее присущую ей и наиболее заметную черту, а именно отвращение к сильным новшествам, боязнь всего оригинального. Действительно, следствием всякой интенсивной общественной жизни является такой стремительный поток нравов, мнений, обычаев, что трудно противиться ему, и большинство средних оригинальностей бывают потоплены им. Одни только сильные и исключительные оригинальности уцелевают в нем, и тогда они становятся очагом новой заразы, который распространяет их личную печать, заменяя его, или накладывая ее на прежнее клеймо. Такова была проповедь одичания Руссо, которая, проз­вучав диссонансом среди необузданной светской жизни того вре­мени, переделала ее по своему вкусу. Можно ли также сказать, что люди, подобные Дидро¹, Вольтеру, и многие другие не могли заставить принять свою личность, как только притупив ее?

¹ Морелле, среди других современников Дидро, восхищается его раз­говором. «В нем было много могущества и очарования; его спор был оживлен полной искренностью, был тонок без неясности, разнообразен в своих формах, блистал воображением, был обилен идеями и будил идеи у других: в продолжение целых часов можно было отдаваться ему, как течению реки». — Начиная со второй половины последнего столе­тия, именно частные светские разговоры были скрытыми источниками великого потока революции. Вот где самое страшное возражение пред­полагаемому мизонеизму салонов.

V

Эволюция салонной жизни может послужить нам для того, чтобы рассмотреть с другой и более уловимой стороны эволюцию разго­вора. — Называют «обществом» -- превосходное выражение, так как оно напоминает, что общественное отношение par excellence, единственное достойное этого названия, есть обмен идей — группу людей, имеющих обыкновение собираться где-нибудь для того, чтобы поболтать друг с другом. В самых низших народных слоях существуют «общества», но они настолько же малы, насколько многочисленны. В глубине деревень, наиболее удаленных, два или три крестьянина привыкнут встречаться на посиделках или в ка­баке, и пусть на посиделках больше работают, а в кабаке больше пьют, нежели говорят, но там все-таки говорят. Это уже есть за­родыш салона и кружка. По мере того как мы поднимаемся вверх по общественной лестнице, мы видим, что количество обществ уменьшается, но зато каждое из них увеличивается. Кафе рабочих разделяются уже на более многочисленные группы обычных собе­седников и спорщиков. Мелкие торговцы имеют салон, очень тес­ный, где бывает в уменьшенном виде копия собраний высшего класса. Эти последние в большинстве средних городов едва разде­ляются на два или три «общества», и иногда даже,—были такие факты, - - и они стремятся стать общими, они образуют даже «одно общество», нечто вроде светской корпорации. Даже в самых больших городах замечается такое стремление, и в Париже, в Ве­не, в Лондоне, везде назло прогрессу демократии, класс, считаю­щийся еще за самый блестящий если не самый высший, изыски­вает случаи для того, чтобы фрагменты его, уже очень объеми­стые, могли встречаться и объединяться.

Таким образом, хотя и за многими исключениями, общее прави­ло будет то, что объем общества находится в обратном отношении с численным значением того класса, к которому оно принадлежит; оно будет тем объемистее, чем к менее многочисленному классу будут принадлежать его члены. От черни к аристократии соци­альная пирамида идет все суживаясь, в то время как общества расширяются. Это объясняется большим досугом, большим коли­чеством знакомств, общих сюжетов разговора по мере того, как мы взбираемся по социальной лестнице; и в то же самое время это показывает постоянное стремление социального прогресса расши­рить насколько возможно общение умов, их взаимное посещение и проникновение, так как именно при разговоре умы посещают друг друга и взаимно проникают друг в друга.

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

Сюжеты разговора различны в различных социальных слоях. О чем говорят в маленьких крестьянских кружках, собравшихся на посиделки? Немного больше о дожде и о хорошей погоде, чем где-либо в другом месте, потому что эта тема, отнюдь здесь не празд­ная, связана с надеждами или опасениями за будущий урожай. Только во время выборных периодов говорят о политике. Тогда занимаются соседями, высчитывают их доходы, сплетничают. Эта профессиональная и личная сторона преобладает в разговорах рабочих и мелких коммерсантов; но политика, понимаемая сооб­разно взглядам ежедневной газеты, заменяет дождь и хорошую погоду как основной сюжет. Политическая метеорология водвори­лась на место небесной метеорологии, что является уже общест­венным прогрессом. Даже юристы и врачи, хотя и любящие ино­гда говорить о своей профессии, часто стараются забыть о ней и отваживаются высказать некоторые соображения философского или научного характера¹. Наконец, дойдя до обществ наиболее

¹ Так дело было не всегда, и чем больше мы углубляемся в прошлое, тем более мы замечаем, что люди даже средних классов, запирают себя в круг своих личных занятий. В одном из писем к мадемуазель де Робинан (1644) мадемуазель Скюдери, ради шутки, описывает путешествие, которое она совершила в почтовом дилижансе, и те разговоры, которые завязались между компаньонами путешествия, а именно одним молодым «partisan'oM» (финансистом), плохим музыкантом, горожанкой из Руана, только что про­игравшей процесс в Париже, бакалейщицей с улицы Сент-Антуан и тор­говкой свечами с улицы Мишель Депонт, стремившейся увидеть «море и страну», молодым школьником, возвращавшимся из Буржа к своим заня­тиям, плутом буржуа, «остроумцем из нижней Нормандии, который гово­рил острот больше, чем говорил их аббат Франкето, когда он были в моде, и который, желая высмеять всю компанию, сам был смешнее всех других». И вот, когда все эти люди принимаются болтать, то они говорят каждый о своих личных или профессиональных занятиях. «Partisan» «постоянно воз­вращается к вопросу о су и ливрах». Музыкант беспрестанно хочет петь. Тор­говка свечами думает о своей лавке. «Молодой школьник говорит только о законодательстве, об обычаях и о Кюжасе» по каждому поводу. «Если раз­говор заходил о красивых женщинах, он говорил, что у Кюжаса была кра­сивая дочь». Итак, мы видим ясно, что этот диалог представлял собою только чередующиеся монологи, и что здесь не было общих сюжетов, спо­собных заинтересовать сразу всех собеседников, не было «общего разгово­ра». В наше время, благодаря газетам, такие общие сюжеты всегда сущест­вуют между самыми различными по классу и по профессии собеседниками, иногда их бывает даже слишком много. Итак, мадемуазель де Скюдери называет это случайное общество путешественников плохой компанией. Действительно, в эту эпоху, для того чтобы наслаждаться прелестью общего

культивированных, мы увидим, что разговоры, вызванные про­фессией и текущей политикой, сводятся к минимуму, и разговор вращается вокруг общих идей, взаимно возбуждаемых чтением, путешествиями, первым прочным и продолжительным образова­нием, личными размышлениями.

Что касается этих последних групп, то мы видим, что еже­дневная пресса перестает быть для них метрономом и обычным руководителем разговора, или по крайней мере ее возбуждающее действие менее непосредственно, если не менее глубоко. Она служит для них прямой пищей только тогда, когда какая-нибудь сенсационная новость или захватывающий вопрос наполняет газеты. Вне таких случаев разговор эмансипируется, принимает непредвиденное течение, выкапывает чуждые, экзотические сю­жеты и, таким образом, образует из «общества» сверхкулътур-ных людей, магический круг, который безостановочно расширя­ется в пространстве и во времени, объединяя между собой все избранные элементы цивилизованных наций и связывая их вме­сте с «порядочными людьми» прошлого в каждой из них¹.

разговора, прелестью интереса, общего для всех разговаривающих, нужно было жить в замкнутом и огражденном стенами обществе, состоящем из людей одного и того же класса и одинакового образования, как отель Рам­булье. Этим объясняется притягательная прелесть этих убежищ ума. Ла-фонтен в письмах к своей жене также говорит кое-что о разговорах своих компаньонов по путешествию в почтовом дилижансе. Они были весьма бессодержательны, за исключением одного оживленного спора, возникшего между католиками и протестантами из-за догматов.

¹ Действительно, весьма вероятно, что если бы precieuses XVIII в. могли возродиться и, естественно, начать разговаривать, то их разговор был бы для нас интересен. Наверное он представлял бы огромнейший интерес для наших феминистов. В их собраниях, по словам аббата де Пюр, «разбирают, какой из наук или какому роду поэзии принадлежит преимущество». Поднимается вопрос о том, нужно ли историю предпочитать романам, или романы исто­рии. Спрашивают о том, какой свободой пользуются и имеют право пользо­ваться женщины в обществе и в супружеской жизни. Свобода, восхваляемая по этому случаю, больше похожа на владычество, чем на независимость. Мне кажется, произносит говорящая, что подозрения мужа дают жене право гре­шить. Одна precieuse хвалит Корнеля, другая предпочитает ему Бансерада как поэта более галантного, и придворного человека. Третья берет сторону Шапелэна. У Скюдери рассуждают о Кино... Иногда случается, что одна из precieuse оплакивает своего друга, и вдруг начинает рассуждать о печали. Она думает, что суть печали должна состоять в том, чтобы вновь переживать то наслаждение, которое доставлял покойный. Одна антагонистка восстает против этой системы, в которой она усматривает нечто варварское.

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

Эти «порядочные люди» всех времен, образцовый тип наивыс­шей общительности, узнаются по неистощимому богатству всегда новых тем для разговора, которые доставляет им прежде всего общее и одинаковое со всеми образование, блестяще увенчиваю­щее специальное и техническое образование. Я не хочу разру­шать по этому поводу в двух словах такую важную и такую му­чительную задачу, какова реформа классического образования; но я позволю себе заметить, что если бы сознавали все огромное общественное значение разговора, то не замедлили бы почерп­нуть из этого аргумент достаточно солидный, аргумент во всяком случае достойный рассмотрения, в пользу сохранения традицион­ной культуры в широких размерах.

Тогда стало бы ясно, что главная польза изучения языков и древней литературы заключается не только в том, чтобы под­держивать социальное родство последовательных поколений, но и в том, чтобы установить в каждую эпоху тесную интеллекту­альную и умственную связь между всеми фракциями избранных известной нации, или даже между избранными всех наций и позволить всем этим избранным разговаривать друг с другом с интересом, с удовольствием, к какой бы профессии они ни при­надлежали, и из какого бы класса, из какой страны они ни проис­ходили.