Общественное мнение и разговор 4 страница

Есть виды публики, как и собрания, которые тем способнее под­даться обману, чем они многочисленнее, что прекрасно известно фокус­никам.

Революция, т. 1, стр. 88. В ту же самую эпоху толпа поступила еще хуже в Кане: майор Бельсэнс был разорван на куски, как Лаперуз на островах Фиджи, и одна женщина съела его сердце.

Г. Тард «Мнение и толпа»

Публика и толпа

их неслыханной жестокости, даже по их символизму — как это показывает клочок сена во рту Гюэца -- правосудие первобыт­ных времен. В сущности говоря, можно ли назвать преступной толпу, доведенную до безумия уверенностью, что ее предают, что ее хотят заморить голодом, истребить? Если и есть здесь пре­ступник, то это только подстрекатель или группа подстрекате­лей, виновник или виновники издевательств над убитыми. Боль­шое извинение для толпы в ее худших крайностях — это ее чу­довищное легковерие, напоминающее веру загипнотизированно­го. Публика отличается гораздо меньшим легковерием, и ее от­ветственность поэтому тем более велика. Люди, собравшиеся вместе, гораздо легковернее, чем каждый из них, взятый в от­дельности, так как один тот факт, что их внимание сосредоточе­но на одном предмете наподобие коллективного моноидеизма, приближает их к состоянию сна или гипноза, когда поле созна­ния, удивительно суженное, целиком захватывается первой иде­ей, которая представится ему. Тогда всякое утверждение, выска­занное уверенным и сильным голосом, так сказать, несет с собой свое доказательство. Во время войны 1870 г., после наших пер­вых поражений, разнесся слух во многих деревнях, что некото­рые из крупных собственников н некоторые священники посы­лали огромные суммы пруссакам - - по сто, по двести тысяч франков. Это говорилось о людях очень почтенных и вместе с тем очень задолжавших, которые с трудом могли бы достать себе десятую часть этих денег. У некоторых из них были сыновья под знаменами.

Однако эти злобные басни не нашли бы доверия у крестьян, если бы они жили рассеянными на полях; но собравшись на яр­марках или на рынках, они вдруг поверили этим гнусным неле­постям, и готфейское злодеяние было кровавым свидетельством этого легковерия.

Толпы не только легковерны, они безумны. Многие из свойств, отмеченные нами у них, общи с душевнобольными в наших ле­чебницах: преувеличенная гордость, нетерпимость, неумерен­ность во всем.

Они доходят всегда, как сумасшедшие, до двух крайних по­люсов или возбуждения, или упадка духа, они то героически неистовы, то уничтожены паникой. У них бывают настоящие коллективные галлюцинации: людям, собравшимся вместе, ка­жется, что они видят и слышат такие вещи, которых они не ви­дят и не слышат, каждый в отдельности. И когда толпы увере­ны, что их преследуют воображаемые враги, их вера основана на

логике безумца. Подобный ярый пример мы находим у Тэна. В конце июля 1789 года, когда толчок национальных волнений вызвал везде, на улицах, на площадях буйные собрания, вдруг стал распространяться слух, мало-помалу охвативший всю об­ласть Ангумуа, Перигора, Оверня, будто идут десять тысяч, два­дцать тысяч разбойников; их уже видели, вон на горизонте они поднимают уже пыль, они идут с намерением все разграбить, всех зарезать. «Услыхав это, целые округа спасаются ночью в леса, покидая свои дома, унося свое имущество». Но вот истина обнаруживается. Беглецы возвращаются в свои селения. Тогда они начинают рассуждать совершенно так, как рассуждают одер­жимые манией преследования, которые, ощущая в себе чувство страха, болезненного по происхождению, воображают врагов для его оправдания. «Так как мы поднялись, — говорят они, — это значит, что нам грозила гибель, и если нам не грозит опасность со стороны разбойников, она грозит с другой стороны». С дру­гой стороны — это значит со стороны воображаемых заговорщи­ков. И в результате слишком реальные преследования.

Значит ли это, что коллективные преступления существуют только по названию? И приходится ли только рассматривать индивидуальные преступления вожаков? Это значило бы зайти слишком далеко и довести до крайности относительную справед­ливость предыдущих рассуждений. Когда толпа в римском цир­ке для своего удовольствия приказывала знаком умертвить по­бежденного гладиатора, не была ли она кровожадна и преступна, несмотря на то, что сила наследственного обычая смягчает от­части ее вину? Впрочем, есть толпы, родившиеся преступными, а не сделавшиеся таковыми случайно, толпы, настолько же пре­ступные, насколько и их вожаки, которых они избрали потому, что они были похожи на них: это толпы, состоящие из злодеев, которых соединило вместе тайное сродство, и испорченность ко­торых от этого соединения дошла до экзальтации, до такой сте­пени экзальтации, что они, в сущности говоря, являются не столько преступниками, сколько преступными безумцами, при­лагая к коллективной преступности выражение, заимствованное из индивидуальной преступности. Преступный сумасшедший, этот опасный и отталкивающий безумец, который совершает насилия и убивает вследствие болезненного импульса, но болез­ненность которого является не столько уклонением, сколько чрезмерным усилением склонностей его нормального характера, его натуры, лживой, эгоистической и злой, — этот безумец реа­лизуется в больших размерах в коллективной форме, когда в

Г. Тард «Мнение и толпа»

Публика и толпа

смутные времена каторжники, вырвавшиеся из острога, предают­ся кровавым оргиям.

Как далека от всего этого преступления публика! Публика бывает преступной более из партийной выгоды, нежели из мес­ти, из трусости, нежели из жестокости; она террористична из боязни, а не под влиянием вспышки гнева. Особенно она способ­на на преступную снисходительность по отношению к своим во­ждям, на manutengolismo, как говорят итальянцы. Но к чему заниматься ее преступлениями; ведь она — общественное мне­ние, а мнение, повторяем еще раз, самодержавно, и, как тако­вое, не подлежит ответственности! Эти преступления можно пре­следовать только тогда, когда они являются в виде попытки, но не совершены еще; и, опять-таки, их можно преследовать в лице тех публицистов, которыми они были внушены, или в лице пред­водителей толпы, порожденной публикой и совершающей эти попытки. Что же касается самой публики, то она остается в те­ни, неуловимой, ожидая удобного момента начать все снова. Ча­ще всего, когда какая-нибудь толпа совершает преступление -начиная с парламентов этих полукорпоративных толп, показав­ших свое единомыслие со столькими деспотами, — позади нее скрывается публика, которая возбуждает ее. Разве избиратель­ная публика, выбравшая в депутаты сектантов и фанатиков, не причастна к их беззакониям, к их посягательствам на свободу, имущество и жизнь граждан? Разве не избирает она их часто вторично и этим самым не дает опору их беззакониям? Но не только избирательная публика является соучастницей преступ­лений. Публика, даже не избирательная, на вид чисто пассив­ная, на деле действует посредством тех, кто старается подслу­житься к ней, снискать ее расположение. Почти всегда именно в сообщничестве с преступной публикой - - с того времени как публика стала нарождаться — совершались величайшие истори­ческие преступления: Варфоломеевская ночь — весьма вероятно, преследования протестантов при Людовике XIV — несомненно, и немало других! Сентябрьская резня сопровождалась восторжен­ным одобрением известной публики, и без этой публики, без ее поощрения, этой резни не случилось бы. Стоящие на низшей ступени преступлений выборные мошенничества, в том виде, как они в изобилии и смело практикуются в некоторых городах, не являются ли групповыми преступлениями, совершаемыми при более или менее сознательном соучастии целой публики? Вот общее, или приблизительно общее правило: за преступной тол­пой скрывается еще более преступная публика, а во главе этой

последней — еще более преступные публицисты. Сила публици­стов зависит прежде всего от того, что они по инстинкту знают психологию публики. Они знают, что ей по вкусу и что не по вкусу; они знают, например, что можно безнаказанно позволить себе по отношению к ней смелость порнографических изображе­ний, которую не вынесла бы толпа; театральные толпы отличают­ся коллективной стыдливостью, противоположной индивидуаль­ному цинизму тех людей, из которых они состоят¹, и эта стыд­ливость отсутствует у специальной публики известных журна­лов. Можно даже сказать, что эта публика представляет собою коллективное бесстыдство, составленное из элементов относи­тельно стыдливых. Но в качестве ли публики или толпы, все собрания похожи, к сожалению, друг на друга в одном отноше­нии: в их прискорбной склонности подвергаться взрывам страсти и ненависти. Для толпы потребность ненавидеть соответствует потребности действовать. Возбуждение в ней энтузиазма не пове­дет далеко; но дать ей повод и предмет ненависти — значит дать толчок ее деятельности, которая, как нам известно, по существу, имеет разрушительный характер, поскольку она выражается в определенных действиях. Отсюда успех проскрипционных спис­ков во время восстаний. Головы или голов требует разъяренная толпа. Деятельность публики, по счастью, не так одностороння, и она обращается в сторону идеала реформ или утопий с такой же легкостью, как и в сторону идей остракизма, преследований и расхищения. Но, обращаясь к природной злобности публики, ее вдохновители легко ведут ее самое к своим злым целям. От­крыть или изобрести новый значительный предмет ненависти для публики — это одно из наиболее верных средств стать в ря­ды царей журнализма. Ни в какой стране, ни в какие времена защита не имела такого успеха, как поношение.

Но мне не хотелось бы кончить на этой пессимистической мысли. Я склонен, невзирая ни на что, верить, что те глубокие социальные преобразования, которыми мы обязаны прессе, со­вершились в целях конечного объединения и умиротворения.

Толпа представляет собою иногда также пример коллективной че­стности, составленной из собранных вместе нечестных элементов. В 1720 году, после горячки финансовых спекуляций, английский парла­мент, «члены которого почти все участвовали лично в этом разгульном ажиотаже, заклеймил его и возбудил преследование против главных его деятелей за развращающее действие на общественных чиновников» (Claudio Jannet, Le Capital).

Г. Тард «Мнение и толпа»

Публика и толпа

Заменяя собою более древние группировки или наслаиваясь на них, новые группировки, как мы видели, носящие название пуб­лики, охватывающие все больший район и приобретающие все большую плотность, не только заменяют царством моды царство обычая, новизной — традицию; резкие и несокрушимые подраз­деления между многочисленными разновидностями человеческой ассоциации с их бесконечными конфликтами они заменяют не­полным и изменчивым делением с неясными границами, беспре­станно возобновляющимися и взаимно проникающими друг в друга. Таково, кажется мне, должно быть заключение этого длинного исследования.

Но я прибавляю, что было бы глубокой ошибкой приписывать коллективностям, даже в их наиболее духовной форме, честь че­ловеческого прогресса. Всякая плодотворная инициатива в конце концов исходит от индивидуальной мысли, независимой и силь­ной; и для того, чтобы мыслить, нужно изолировать себя не только от толпы, как говорит Ламартин, но и от публики. Это-то именно и забывают великие сторонники народа, взятого в целом, и они не замечают некоторого рода противоречия, которое за­ключается в их аналогии. Они проявляют удивление к великим деяниям, так называемым анонимным и коллективным деяни­ям, только для того, чтобы выразить свое презрение к индивиду­альным гениям кроме своего собственного. Также заметим, что эти знаменитые поклонники одних масс, презиравшие всех лю­дей, в отдельности были чудовищами гордости. После Шатоб-риана и Руссо никто, может быть, более Вагнера, если не счи­тать Виктора Гюго, не проповедовал так сильно теорию, по кото­рой «народ есть двигатель искусства», а «изолированный индивидуум сам не мог бы ничего изобрести, он может только присвоить себе общее изобретение». Это одно из тех коллектив­ных восхищений, которые не льстят ничьему самолюбию, как безличные сатиры, которые никого не обижают, потому что они неясно обращены ко всем вместе.

Опасность новых демократий кроется в постоянно возрастаю­щей для мыслящих людей трудности не поддаться власти со­блазнительной агитации. Трудно погружаться в водолазном ко­локоле в сильно взволнованное море. Направляющими индиви­дуальностями, которых выдвигает наше современное общество, являются, все более и более, писатели, находящиеся с ним в беспрестанном соприкосновении; и то могущественное действие, которое они производят, -- конечно более желательное по срав­нению с ослеплением толпы, не имеющей вождя, - - является

опровержением теории созидающих масс. Но этого недостаточ­но, и так как недостаточно распространять повсюду среднюю культуру, а нужно прежде всего поднимать вверх высшую куль­туру, то мы можем с Сомнером Мэном уже подумать об участи, ожидающей в будущем последних интеллектуалов, долговре­менные заслуги которых не бросаются в глаза. Население гор­ных местностей не срывает гор и не превращает их в земли, годные для обработки, в виноградники или в поля, засеянные люцерной, отнюдь не вследствие сознания заслуг, оказываемых этими естественными водохранилищами; это зависит просто от стойкости горных вершин, от твердости их вещества, взорвать динамитом которое стоить слишком дорого. А интеллектуаль­ные и художественные вершины человечества спасут от разру­шения и демократической нивелировки, боюсь, не признатель­ность за добро, оказанное ими миру, не справедливое уважение к ценности их открытий. Что же спасет их?.. Хотелось бы ду­мать, что это будет сила их сопротивления. Горе им, если они дойдут до измельчания.

Общественное мнение и разговор

ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ И РАЗГОВОР

МНЕНИЕ

Мнение для публики в наше время есть то же, что душа для те­ла, и изучение одной естественно ведет нас к другому. Мне воз­разят, что во все времена существовало общественное мнение, тогда как публика в смысле, установленном нами, довольно не­давнего происхождения. Это верно, но мы сейчас увидим, к чему сводится значение этого возражения. Что такое общественное мнение? Как оно рождается? Каковы его личные источники? Каким образом в своем росте выражается оно и в своем выраже­нии растет, как то показывают современные способы его выра­жения, всеобщая подача голосов и журнализм? Какова его пло­дотворность и его общественное значение? Как оно преобразует­ся? И к какому общему устью, если существует таковое, стре­мятся его многочисленные потоки? На все эти вопросы мы по­пытаемся по возможности ответить.

Прежде всего следует заметить, что в слове мнение обыкно­венно смешиваются два понятия, которые, правда, спутанны, но которые должен различать тщательный анализ: мнение в собст­венном смысле слова — совокупность суждений, и общая воля -совокупность желаний. Здесь мы займемся мнением, взятым преимущественно, но не исключительно в первом из этих двух значений.

Как бы ни было велико значение общественного мнения, не нужно преувеличивать его роли, несмотря на то что в наше вре­мя оно является наводняющим потоком. Постараемся установить предел сферы его господства. Его не нужно смешивать с двумя другими фракциями общественного духа, которые одновременно питают и ограничивают его, которые находятся в беспрерывной борьбе с ним из-за этих пределов. Одна из них — это традиция,

накопленный и сгущенный экстракт из того, что составляло мнение умерших, наследие необходимых и спасительных преду­беждений, часто тягостных для живущих. Другая — это та, ко­торую я позволю себе назвать собирательным и сокращенным именем -- разумом. Я разумею под этим относительно рацио­нальные, хотя часто безрассудные личные суждения избран­ных, которые изолируются, и мыслят, и выходят из общего потока, чтобы служить для него плотиной или направлять его. Священники в прежние времена, философы, ученые, правове­ды, соборы, университеты, судебные учреждения - - являются поочередно или одновременно воплощением этого устойчивого и направляющего разума, который редко отличается и от стра­стных и стадных увлечений масс, и от двигателей или вековых принципов, заложенных в глубине их сердца. Хотелось бы прибавить к этому перечню парламенты, палаты или сенаты. Не избраны ли их члены именно для того, чтобы решать дела в полной независимости и служить для обуздания общественного бега? Но действительный ход вещей далеко не соответствует идеалу.

Прежде чем приобрести общее мнение и сознать его таковым, индивидуумы, составляющие нацию, сознают, что обладают об­щей традицией и сознательно подчиняются решениям разума, который считается высшим. Таким образом, из этих трех раз­ветвлений общественного духа мнение начинает развиваться по­следним, но быстрее всего увеличивается, начиная с известного момента; и оно увеличивается в ущерб двум другим. Против его периодических приступов не устоит ни одно национальное уста­новление; нет такого индивидуального разума, который бы не задрожал и не смутился перед его угрозами или требованиями. Которому же из этих двух соперников мнение делает больше зла? Это зависит от его главарей. Когда они принадлежат к ра­зумным избранникам, им удается иногда сделать из мнения как бы таран, для того чтобы пробить брешь в традиционной стене и расширить ее, разрушая, что не лишено опасности. Но когда гла­венство в толпе предоставлено кому попало, им легче, опираясь на традицию, восстановить мнение против разума, который, од­нако, в конце концов торжествует.

Все шло бы к лучшему, если бы мнение ограничивалось вуль­гаризацией разума, для того чтобы посвятить его в традицию. Сегодняшний разум, таким образом, становился бы завтрашним мнением и послезавтрашней традицией. Но мнение, вместо того чтобы служить связующим звеном между своими двумя соседями,

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

любит принимать участие в их распрях и, то упиваясь новыми модными доктринами, разрушает привычные идеи и установле­ния, прежде чем получит возможность заменить их, то под вла­стью обычая изгоняет или угнетает разумных новаторов, или насильно принуждает их одеть традиционную ливрею, принуж­дает к лицемерному переодеванию.

Эти три силы разнятся друг от друга сколько по своей приро­де, столько же и по своим причинам и следствиям. Они действуют все вместе, но слишком неравномерно и слишком изменчиво для того, чтобы составить ценность вещей; и ценность бывает совер­шенно иная, смотря по тому, будет ли она прежде всего делом привычки, или делом моды, или делом рассуждения. Дальше мы покажем, что разговор во все времена и главный источник раз­говора в наше время, пресса, являются важными факторами мне­ния, не считая, разумеется, традиции и разума, которые никогда не перестают принимать в нем участие и оставлять на нем свой отпечаток. Факторы традиции, кроме самого мнения, - - суть семейное воспитание, профессиональное обучение и школьное пре­подавание, по крайней мере в том, что в них есть элементарного. Разум в тех обществах, где он культивируется, юридических, философских, научных и даже экклезиастических, имеет своими характеристическими источниками наблюдение, опыт, расследо­вание или, во всяком случае, рассуждение, вывод, основанный на текстах.

Борьба или союз этих трех сил, их столкновение, их взаим­ное овладение друг другом, их взаимное действие, их много­численные и разнообразные отношения — все это представляет собой один из самых жгучих вопросов истории. В социальной жизни нет ничего столь органического, плодотворного, как эта продолжительная работа противодействия и приспособления, часто носящих кровавый характер. Традиция, остающаяся все­гда национальной, более сжата в неподвижных границах, но бесконечно глубже и устойчивей, нежели мнение; она легка и скоропреходяща, как ветер, и, как ветер, способна к расшире­нию, всегда стремится стать интернациональной, так же как и разум. Можно сказать вообще, что утесы традиции беспрестан-

Это слово — фактор, — впрочем, неточно; оно обозначает канал или же источник. Здесь оно значит канал, так как разговор и образо­вание только передают идеи, из которых составляется мнение или тра­диция. Источниками всегда являются индивидуальные инициативы, малые или великие изобретения.

но подтачиваются приливами мнения этого моря без отливов. Мнение тем сильнее, чем менее сильна традиция, но это не значит, что в этом случае разум еще менее силен. В средние века разум, представленный университетами, соборами и суда­ми, обладал гораздо большей, нежели в настоящее время, си­лой сопротивления общему мнению и был способнее отвергать его; правда, у него было гораздо меньше сил бороться с тради­цией и реформировать ее. Беда в том, что современное мнение стало всемогущим не только против традиции, элемента, кото­рый сам по себе весьма важен, но также и против разума, ра­зума судебного, научного, законодательного, или разума госу­дарственного для известного случая. Если оно не наводняет лаборатории ученых — единственное до сих пор неприкосно­венное убежище, то оно заливает судилища, потопляет парла­менты, и нет ничего тревожнее этого потопа, близкого конца которого ничто не заставляет предвидеть.

Очертив его границы, постараемся точнее определить его. Мнение, скажем мы, есть кратковременная и более или менее логическая группа суждений, которые, отвечая задачам, постав­ленным современностью, воспроизведены в многочисленных эк­земплярах, в лицах одной и той же страны, одного и того же времени, одного и того же общества.

Все эти условия существенно необходимы. Существенно необ­ходимо также и то, чтобы каждое из этих лиц имело более или менее определенное сознание относительно тождественности суж­дений, которых оно придерживается, с суждениями, которых при­держиваются другие; если бы каждое из них считало себя изоли­рованным в своей оценке, то ни одно из них не чувствовало бы себя и не было бы сжато в более тесной ассоциации с подобными себе, бессознательно подобными. Для того же, чтобы это сознание сходства идей могло существовать среди членов какого-нибудь общества, не нужно ли, чтобы причиной этого сходства было про­возглашение словесное или письменное, или при помощи прессы, какой-нибудь идеи, сначала индивидуальной, а потом превратив­шейся постепенно в общее достояние? Превращением индивиду­ального мнения в мнение общественное, в «мнение», общество обязано было в древности и в средние века публичному слову, в наше время — прессе, но во все времена и прежде всего — част­ным разговорам, о которых мы вскоре будем говорить.

Говорят — мнение, но бывает всегда два мнения одновремен­но по поводу каждой возникающей задачи. Только одному из них довольно быстро удается затмить другое своим более стреми-

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

тельным и более ярким сиянием или же тем, что оно, несмотря на свое меньшее распространение, бывает более шумным¹.

Во всякую эпоху, даже наиболее варварскую, существовало мнение, но оно глубоко разнится от того, что мы называем этим именем. В клане, в трибе, в древнем городе, даже и в городе средних веков все люди знали лично друг друга, и когда, благо­даря частным разговорам или речам ораторов, какая-нибудь идея утверждалась в умах, она не представлялась чем-то вроде свалившегося с неба камня безличного происхождения и вслед­ствие этого еще более обаятельной; каждый представлял её себе связанной с тем тембром голоса, с тем лицом, с той знакомой личностью, откуда она к нему пришла, и это придавало ей жи­вую физиономию. В силу той же причины она служила связью только между теми людьми, которые, ежедневно видясь и разго­варивая друг с другом, не заблуждались одни насчет других.

Пока протяженность государств не переходила через стены города или, по крайней мере, через границы маленького канто­на, мнение, образовавшееся таким образом, оригинальное и силь­ное, сильное иногда даже против самой традиции, в особенности же против индивидуального разума, играло в управлении людей преобладающую роль, роль хора в греческой трагедии, ту роль, которую современное мнение совершенно другого происхождения стремится в свою очередь завоевать в наших больших государст­вах или в наших огромных все растущих федерациях. Но в тот необыкновенно длинный промежуток, который разделяет эти две исторические фазы, значение мнения страшно падает, что объ­ясняется его дроблением на местные мнения, не связанные меж­ду собой обычной соединительной чертой и игнорирующие друг друга.

В феодальном государстве, каковы Англия или Франция в средние века, каждый город, каждое местечко имело свои внут-

Мнение может быть очень распространенным, но оно не проявляет себя, если оно умеренно; но как бы ни было мало распространено край­нее мнение, оно резко проявляет себя. Таким образом, «манифеста­ции», способ выражения, в одно и то же время весьма удобопонятный и очень ясный, играют огромную роль в слиянии и проникании друг в друга мнений различных групп и в их распространении. Посредством манифестаций именно наиболее крайние мнения всех раньше и всех яснее начинают сознавать свое одновременное существование, и, благо­даря этому, их распространение находится в особенно благоприятных условиях.

ренние разногласия, свою отдельную политику и потоки идей или же, скорее, вихри идей, которые кружились на одном месте в этих закрытых местах, столько же разнились друг от друга, сколько были чужды и безразличны друг для друга, по крайней мере в обыкновенное время. Не только в этих отдельных местно­стях местная политика поглощала все внимание, но даже когда в слабой степени интересовались национальной политикой, ею занимались только между собой, составляли себе только смутное представление о том, каким образом разрешались одни и те же вопросы в соседних городах. Не было «мнения», но были тысячи отдельных мнений, не имеющих никакой постоянной связи ме­жду собой.

Эту связь могли образовать только: сперва книга, а затем — с гораздо большей силой - - газета. Периодическая пресса позво­лила этим первоначальным группам единомышленных индиви­дуумов образовать второстепенный, и вместе с тем высшего по­рядка агрегат, единицы которого входят в тесное общение между собою, никогда не видев и не знав друг друга. Отсюда вытекают важные различия, и между прочими следующее: в первоначаль­ных группах голоса больше ponderantur, чем numerantur, тогда как в второстепенной и более обширной группе, которую люди образуют, не видя друг друга, заочно, голоса могут только счи­таться, но не взвешиваться. Пресса, таким образом, бессозна­тельно способствовала созданию силы количества и сокращению силы характера, если не разума.

Этим же самым ударом она уничтожила те условия, которые делали возможной абсолютную власть правителей. Действитель­но, этой последней в большой мере благоприятствовало дробле­ние мнения по местам. Больше того, она находила в этом свое право на существование и свое оправдание. Что такое представ­ляет из себя страна, различные области которой, города, местеч­ки не объединены коллективным сознанием единства их взгля­дов? Действительно ли это нация? Не будет ли это только гео­графическое или, в лучшем случае, политическое выражение? Да, это нация, но только в том смысле, что политическое подчи­нение различных частей государства одному и тому же главе есть уже начало национализации. Например, во Франции времен Филиппа Красивого, за исключением нескольких редких случа­ев, когда общая опасность выдвигала на первый план раньше всех забот во всех городах, во всех уделах один предмет общей тревоги, совсем не было общественного духа, существовал толь­ко в разных местах местный дух, движимый отдельно от других

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общестеенное мнение и разговор

своей определенной идеей или своей определенной страстью. Но король посредством своих чиновников имел понятие обо всех этих столь различных душевных состояниях и, соединяя их в себе, объединял их в этом общем знакомстве с ними, служившем основанием для его намерений.

Но это объединение было весьма хрупко, весьма несовершен­но; оно давало только одному королю смутное понятие о том, что было общего во всех местных заботах. Его я было единственным полем их взаимного проникновения. Когда были собраны гене­ральные штаты, этим был сделан новый шаг к национализации мнений отдельных областей и кантонов. Эти мнения встречались в мозгу каждого из депутатов, признавали свое сходство или несходство друг с другом, и вся страна, с глазами, обращенными на своих представителей, в слабой степени интересуясь их рабо­тами, бес конечно меньше, чем в наши дни, представляла тогда, в виде исключения, зрелище нации, сознающей себя. Но это сознание, временное и исключительное, было весьма смутно, весьма медлительно и темно. Заседания штатов не были публич­ными. Во всяком случае, за неимением прессы речи не опубли­ковывались, а за неимением почты даже письма не могли заме­нить этого отсутствия газет. Словом, из новостей, более или ме­нее обезображенных, переносимых из уст в уста по прошествии недель и даже месяцев пешими или конными путешественника­ми, бродячими монахами, купцами, было известно, что штаты собрались и что они заняты таким-то и таким-то предметом — вот и все.