Общественное мнение и разговор 12 страница

¹ Я разумею анархизм, который производит или скорее производил
пропаганду действием. Что же касается чистых приверженцев свобо­
ды, то они играют полезную роль, как противовес общественной дисци-
плинировке.

² Я заимствую эти строки у Прэна, известного бельгийского крими­
налиста, который в своей очень поучительной книге о Демократии и
парламентском режиме (2-е издание) пространно говорит о корпора­
тивном режиме, так процветавшем некогда и существующем еще в
некоторых провинциях его страны.

³ Les Hommes et les Theories de I'anarchie, Берара (Archives de
1'antropologie criminelle, № 42).

Г. Тард «Мнение и толпа»

Толпы и преступные секты

анархический легион». Десять лет спустя, 28-го марта 1892 г., в Париже составился чисто анархический союз, одобряющий Ра-вашоля и его сообщников. Там было 3000 человек, и многочис­ленные телеграммы были посланы из Франции, и из-за границы для того, чтобы соединиться сердцем в собрании. «Анархисты многочисленны, очень многочисленны в рабочем классе», гово­рит химик Жирар, который часто имеет дело с ними. По словам Жана Преваль , анархизм не есть простое скопище разбойников, но «партия на пути организации, с очень определенной целью и с надеждой, безусловно основательной, увлечь за собой, по мере достижения успехов, огромную массу городского пролетариата». Тот же писатель называет анархистов «легкой конницей социа­лизма». Распространение нигилизма в России шло с не меньшей быстротой. Большие процессы, разразившиеся над ним в 1876 и 1877 г. могут служить доказательством этого.

Между самыми лучшими и самыми преступными корпора­циями существует другое сходство: как те, так и другие суть не что иное, как формы этой знаменитой «борьбы за существова­ние», которой так злоупотребляли; формула весьма удобная, которая тремя четвертями своего успеха обязана, подобно мно­гим людям, единственно своей гибкости. Действительно, рас­смотрим самые плодотворные корпорации средних веков: «Возь­мите, — говорит Прэн, — самые древние самые простые гильдии в Абботсбурге, или в Кембридже, основанные в XI в. в Англии; гильдии в Монсе или Камбрэ, основанные в 1070 и 1076 г.; гильдию Amicitia в городе Эр во Фландрии, уставы которых бы­ли утверждены Филиппом в 1188 г.; изучите самые могущест­венные корпорации во времена их наивысшего блеска: гентских валяльщиков сукон, лондонских бакалейщиков, аугсбургских скорняков в XIV веке; везде вы увидите приложение одного и того же принципа: люди, не уверенные в будущем и страшащие­ся за свои интересы, ищут точку опоры в солидарности. Впро­чем, история их очень проста: это борьба маленьких против больших». То же можно было бы сказать и о прежних универси­тетах, этих больших интеллектуальных корпорациях и даже артистических корпорациях той же самой эпохи, например, о корпорации художников, основанной в Генте в 1337 году под покровительством св. Луки. Но и банда разбойников есть тоже не что иное, как борьба против высшего общества. Только нужно признаться, что ее способ борьбы совершенно другой. Почему же

Anarchie et Nihilisme, Жана Преваль (2-е издание, 1892 г.).

это? Почему одна и та же причина, горячее желание лучшей участи одних заставляет объединяться в работе, а других согла­шаться друг с другом для убийства?

Этот вопрос -- проблема «факторов преступления», так вол­нующая умы современных криминалистов; но это проблема, пе­ренесенная с отдельных индивидуумов на группы и поставлен­ная относительно коллективных злодейств. Перемещаясь таким образом, она освещается и расширяется и дает средство контро­лировать некоторые слишком поспешные решения, поводом для которых послужили индивидуальные преступления. Здесь не мес­то распространяться относительно этого контроля. При помощи этого сравнения мы легко заметили бы, что влияние климата, времени года, расы, физиологических причин здесь несомненно, но что оно было сильно преувеличено. Мы увидали бы, что учас­тие физических сил идет, все уменьшаясь, в группах, по мере того, как они, организуясь, делаются все более похожими на ин­дивидуальную личность; что, следовательно, это влияние больше сказывается на толпе в ее образовании, в ее направлении, чест­ном или преступном, нежели на дисциплинированных ассоциа­циях. Летом, на юге, днем в хорошую погоду, бесконечно легче вызвать беспорядки на улице, нежели зимой, на севере, ночью и под проливным дождем, между тем, как в периоды политическо­го кризиса почти одинаково легко составить заговор как зимой так и летом, как на юге, так и на севере, ночью или днем, в проливной дождь, или при сиянии солнца. Мы увидали бы, на­оборот, что «антропологический фактор», или, попросту говоря, состав группы имеет большее значение в ассоциациях, нежели в скопищах, образовавшихся под влиянием непосредственного и скоропреходящего чувства. Толпа, состоящая в большинстве из честных людей, может легко быть вовлечена в преступления, вызванные страстями; проявить вспышки моментального пре­ступного умоисступления, в то время, как секта, одушевленная сильным и стойким чувством, совершает преступления только обдуманные и рассчитанные, всегда соответствующие ее коллек­тивному характеру и с сильным отпечатком ее расы.

Но все это только второстепенные условия. Вопрос в том, ка­ковы те причины, которые придают им тот или иной характер и заставляют их действовать. Не только не существует климата или времени года, предрасполагающих к пороку или к доброде­тели, потому что под одной широтой и в один и тот же месяц случаются всякого рода злодейства наряду с высокими и дели­катными моральными поступками, но даже не существует такой

Г. Тард «Мнение и толпа»

Толпы и преступные секты

расы, которая была бы порочна или добродетельна по своему существу. Каждая раса производит зараз индивидуумов, которые кажутся обреченными чем-то вроде органического предназначе­ния, одни - - на различного рода преступления, другие - - на различные проявления мужества и доброты. Только пропорция тех и других в один данный момент разнится в различных расах или, скорее, в различных народах. Но это различие не постоян­но: оно изменяется до полной противоположности, когда прев­ратности истории изменяют религию, законы, национальные ус­тановления, и понижают или повышают уровень благосостояния и цивилизации. Шотландия на протяжении целых веков была в Европе страной наиболее богатой убийствами, по статистике же нашего времени это страна с наименьшим количеством убийств из всех европейских стран с одинаковым количеством населения. Пропорциональное количество шотландцев, которых мы могли бы иметь право считать прирожденными убийцами, уменьшилось на девять десятых приблизительно, меньше чем в одно столетие. И если настолько численно изменчива так называемая прирожден­ная преступность, то насколько изменчивее должна быть пре­ступность приобретенная? Как объясняются эти изменения? По­чему преступления в более или менее значительном количестве зарождаются, или делаются таковыми, и почему в том или в ином роде? Вот где узел проблемы.

VI

Между преступными ассоциациями мы также можем различать, как нам кажется, такие, которые рождены преступными, и это выражение, примененное здесь, встретит, без сомнения, меньше возражений, нежели употребленное в своем обычном смысле, так как, без сомнения, мы видим секты, рождающиеся именно для разбоя, грабежа и убийства и сильно отличающиеся в этом от многих других, которые, преследуя вначале самые благородные цели, впоследствии извратились; мафия и каморра, например, вначале представляли собою патриотические заговоры против чужеземного правительства, но это различие, казавшееся таким капитальным и возбудившее такую полемику относительно ин­дивидуальной преступности, не имеет ни малейшего значения в приложении к преступности коллективной. Секта, будь она пре­ступной по рождению или при развитии, секта, делающая зло, одинаково отвратительна, и часто наиболее опасными являются те, которые, возрастая, уклонились от своего первоначального

принципа. Если мы попытаемся добраться до причин, застав­ляющих рождаться для преступления одни секты, и впадать в преступления другие, то мы увидим, что эти причины одни и те же, а именно, причины психологического и социального поряд­ка. Они действуют в обоих случаях двумя различными и допол­няющими друг друга способами: 1) внушая кому-нибудь идею преступления, которое нужно совершить; 2) пропагандируя эту идею, точно так же, как и замысел и способ выполнить ее. Когда дело идет об индивидуальном преступлении, то концепция и резолюция, идея и выполнение всегда разграничены и идут пос­ледовательно друг за другом, но воспроизводятся в одном и том же индивидууме; в этом состоит главное различие с преступлением коллективным, где различные индивидуумы делят между собой задачи, где настоящие вожаки и подстрекатели никогда не бы­вают исполнителями, — различие аналогичное с тем, которое раз­деляет маленькую индустрию от большой: в первой ремесленник является в одно и то же время и предпринимателем и рабочим, он сам свой собственный патрон; во второй патрон и рабочий -это два разные лица; что слишком хорошо всем известно.

Итак, что же внушает идею преступления? Я мог бы также сказать, идею гения? Принципы и потребности, положения, при­знанные или непризнанные, и страсти, культивируемые более или менее открыто, которые царят в окружающем обществе, я не говорю всегда в большом обществе, но в обществе тесном и тем более плотном, куда человека забросит судьба. Идея преступле­ния, точно так же, как и гениальное изобретение не вырастает из почвы самопроизвольным зарождением. Преступление - - и это особенно верно по отношению к коллективным преступлениям -представляется всегда как смелый вывод, но не менее последова­тельный, чем смелый, из первых посылок, поставленных тради­ционными пороками или новой безнравственностью, окружающи­ми предрассудками или скептицизмом, подобно наросту некото­рым образом логическому, — а не только психологическому, -образовавшемуся на почве некоторого попустительства в поведе­нии, известных привычных уклонений слова и пера, известных трусливых заискиваний из-за успеха золота, власти, известных скептических и непродуманных отрицаний, благодаря системам или вкусам, находящимся в обращении даже среди самых че­стных людей какой-нибудь эпохи и страны. В феодальной сре­де, управляемой чувством чести, совершается убийство из мес­ти; в более современной среде, поглощенной ненасытной жад­ностью, воровство, мошенничество, корыстное убийство -- вот

I

Г. Тард «Мнение и толпа»

Толпы и преступные секты

преобладающие преступления. Прибавим, что форма и харак­терные признаки преступления отмечены состоянием теоретиче­ских или технических познаний, распространенных в этой среде. Тот, кто задумал бы, раньше последних успехов химии, отравле­ние при помощи минерального яда, будет думать теперь об от­равлении при помощи яда растительного; тот, кто вчера усердно старался бы выдумать адскую машину, вроде Фиески, будет пы­таться сегодня сфабриковать новый динамитный снаряд, более удобный и практичный, карманный снаряд. И это усовершенст­вование способов действия далеко от того, чтобы быть безраз­личным, так как, приумножая орудия преступления так же, как и орудия промышленности, развитие наук дает преступлению чудовищно возрастающую силу разрушения и делает идею и план преступления доступными для сердец более робких, более многочисленных, для все расширяющегося круга, так сказать, чувствительных совестей, которых устрашило бы весьма опасное управление адской машиной Фиески или Кадудаля, и которые не задрожат при мысли поставить под лестницей котел со взрывчатым веществом.

Изобретение вообще, - - так как первая идея преступления есть только относительно очень легкая форма изобретения, — это есть работа прежде всего логическая; и вот почему часто го­ворилось в преувеличенной форме, но не без некоторой доли правды, что заслуга изобретателя ограничивается срыванием пло­да, готового упасть. Формула Ньютона логически выведена из трех законов Кеплера, а эти последние в виде намека заключа­лись в результате астрономических наблюдений, накопившихся со времени Тихо Браге и халдейских астрономов. Локомотив вытекает из паровой машины Уатта, из старой повозки и из на­шей возросшей потребности в перемене места; электрический телеграф вытекал из открытия Ампера и из наших сложных потребностей в сношениях друг с другом. Изобретатель научный, военный, промышленный, преступный -- это представитель ло­гики, сделавший последний вывод. Это не значит, что всем дано делать такие выводы, и что начатки, выработанные всеми, кон­центрируются сами по себе в одном мозгу без всякого активного участия этого последнего; он был, так сказать, их перекрестком, благодаря какой-нибудь своей характерной страсти; он обладал алчностью или любознательностью, эгоизмом или преданностью истине; эта страсть искала и нашла средства для достижения своих целей. И для того, чтобы оперировать с этими сконцен­трировавшимися данными, для того, чтобы формулировать этот

вывод, перепрыгнуть через страхи ума и моральное отвращение, которые других людей удерживают в обычном состоянии бессоз­нательной непоследовательности, либо гибельной, либо спаситель­ной, - - для всего этого нужна исключительная организация, нужен организм, образованный такой направляющей монадой, которая принадлежала бы к числу наиболее закаленных, замк­нутых в себе — и стойких в своем бытии. Что же нам до того, что без специального обсеменения эта благоприятная почва ин­дивидуального характера не пустила бы ни одного ростка?

И не только гениальные люди того или другого общества при­надлежат этому обществу; ему принадлежат и преступники. Ес­ли оно по праву гордится одними, то оно с таким же основанием должно относить на свой счет и других, хотя имеет право припи­сывать им самим их действия. Этот убийца убивает с целью гра­бежа, потому что повсюду раздаются панегирики в честь денег; тот сатир слышит, как удовольствие провозглашается целью жиз­ни; этот динамитчик исполняет только ежедневно повторяемые советы анархистских газет, а эти последние разве не заняты толь­ко тем, что выводят строго логические заключения из следую­щих аксиом: собственность есть грабеж, капитал есть враг. Вся­кий слышит, как смеются над нравственностью люди безнравст­венные для того, чтобы не быть непоследовательными. Высшие классы, которых постигает преступление, не замечают того, что именно они пустили в обращение принцип преступления, если не сами даже показали пример его.

До событий довольно недавнего времени можно было со всей строгостью отстаивать тот парадокс, что, если обилие преступле­ний, засвидетельствованное статистикой в последние три четвер­ти века, само по себе является реальным злом, то оно отнюдь не имеет значения симптома, что испорченность преступников мо­жет повышаться и распространяться беспрерывно, и все-таки это не докажет никому в мире, что честность честных людей пони­жается. Напротив того, повышение нравственности культурных и некультурных масс реально прогрессирует, в то время как пре­ступность прогрессирует в свою очередь. Эти вещи говорились и печатались оптимистами самым искренним образом, ярко отме­ченные тем коллективным пристрастием, которое свойственно нашему времени. Но со времени динамитных взрывов и панамс-кого дела я не думаю, чтобы продолжали говорить таким язы­ком. В совпадении этих ужасов и этого скандала есть что-то знаменательное; первые говорят об отчаянии и ненависти внизу, второй о деморализации и эгоизме наверху. И все это превосходно

Г. Тард «Мнение и толпа»

Толпы и преступные секты

совпадает с восходящими кривыми уголовной статистики . В ви­ду такого зрелища наш социальный строй можно было бы срав­нить с кораблем, потерпевшим крушение, на котором вот-вот произойдет взрыв пороха, если бы не мешала мысль о части ев­ропейских народов, сохраняющей вопреки всему силу и здоро­вье, именно об их армиях. И мы почти утешились бы в необхо­димости всеобщего вооружения, если бы она не таила в себе столь великих опасностей, из которых наименьшей, несомненно, явля­ется та опасность, что эта необходимость имеет свою небольшую долю участия в социальных условиях, из которых родилась, или, вернее, воскресла «идея» анархизма. Нельзя безнаказанно, как это делалось более тридцати лет, обращать изобретательную спо­собность на изобретение новых военных взрывчатых снарядов, таких ужасных орудий, как торпеда или мелинитовые бомбы. Внося в качестве истинных благодетелей человечества изобрета­телей этих чудовищных орудий, мы приучили человеческое во­ображение к ужасам их действия. Когда эти орудия изобретены против внешних врагов, то нет ничего естественнее, как восполь­зоваться ими против внутреннего врага или соперника, против внутреннего иноземца.

VII

Перейдем ко второму вопросу: раз возникла преступная идея, почему и как она распространяется и осуществляется? Почему и как в данную минуту она могла воплотиться в виде секты, более или менее обширной, более или менее сильной и ужасной, реа-лизирующей эту идею, тогда как в другое время она не могла завербовать даже десятка адептов? Здесь все социальные влия­ния особенно преобладают над естественными предрасположе­ниями. Эти последние, несомненно, требуются в известной неоп­ределенной мере; например, склонность к злобному неистовству, к легковерной подозрительности. Но эти склонности сводятся к нулю, если к ним не присоединится, что чрезвычайно важно, подготовка умов посредством разговоров или чтения, частого посещения клубов, кафе, которые при помощи продолжительно­го заражения, вызванного медленным подражанием, бросают семена старых идей, которые подготавливают быстрое воспри­ятие вновь явившейся идеи. Идея избирает себе таким образом

Уже после того как были написаны эти строки, наступило некото­рое улучшение с уголовной точки зрения.

людей среди тех, которых другие идеи к ней подготовили. В са­мом деле, идея не только выбирает, но она всегда создает для се­бя людей, как душа — или, если хотите, оплодотворенный заро­дыш — создает себе тело. И вот что еще делает она: она погру­жает и постепенно расширяет корни в почве, которая была для нее приготовлена. От первого, кто постиг ее, она, благодаря вос­приимчивости, еще подражательной, переходит сначала к одно­му новообращенному, затем к двум, трем, десяти, ста, тысяче.

Первая фаза этого развития зародыша есть ассоциация, сос­тоящая из двух лиц. Это —элементарный факт, который следует хорошо изучить, потому что все последующие фазы представляют собой ни что иное, как повторение. Итальянский ученый Сигеле посвятил целую книгу¹ доказательству той мысли, что во всякой ассоциации, состоящей из двух лиц, супружеской, любовной, дружеской или преступной, всегда один из членов ее действует внушающим образом на другого и накладывает на него свою печать. И хорошо, что доказательства этой истины даны, хотя они и могут показаться излишними. Это слишком верно; береги­тесь семьи, где нет ни вожака, ни ведомого; в ней недалеко до развода. Во всех парах, каковы бы они ни были, всегда более или менее явное или замаскированное, существует различие ме­жду тем, кто внушает, и тем, кто подвергается внушению, -различие, которым, впрочем, нередко злоупотребляли. Но по мере того как растет ассоциация, благодаря присоединению сле­дующих неофитов, это различие не перестает действовать. Эта множественность, по существу, всегда остается великой двойст­венностью, и как бы ни была велика корпорация или толпа, она представляет собою также известный вид пары, где либо каж­дый подвергается внушению со стороны всех остальных — этого, так сказать, коллективного внушителя, включая сюда и господ­ствующего вожака, либо группа следует внушению этого послед­него. В этом последнем случае внушение остается односторон­ним; в первом случае оно становится в значительной степени взаимным; но факт сам по себе не изменился. Замечательно, что один из самых поразительных примеров такой власти авторитета некоторых людей, являющихся образцами, дает нам анархист­ская секта, в основе которой заключается полное отрицание принципа авторитета. Если существует общество, которое долж­но бы было обойтись без начальника, без-вожака, то это именно

¹ С. Сигеле «Преступная толпа», переиздается в составе «Библиоте­ки социальной психологии» (прим, ред.)

Г. Тард «Мнение и толпа»

Толпы и преступные секты

анархистская секта. А между тем оказывается, что никогда роль вождей не была разыграна так блестяще, так необъяснимо хо­рошо, как главарями этой секты. Что, наконец, представляет со­бою фактическая пропаганда, превознесенная ею так успешно, если не завлечение при помощи примера.

Есть несколько способов быть вожаком, производить внуше­ние, впечатление. Во-первых, можно производить их вокруг се­бя, но можно и на расстоянии - - различие немаловажное. На расстоянии действует такой образец, который вблизи не произ­вел бы никакого действия или произвел бы иное действие, чего никогда не бывает в случаях настоящей гипнотизации... из чего, кстати, вытекает, что не следует заходить слишком далеко в уподоблении занимающего нас явления явлениям гипнотиче­ским; Руссо, например, читаемый и перечитываемый, завладел Робеспьером. К Руссо Сигеле охотно применил бы слово incube, к Робеспьеру - - succube. Но несомненно, что если бы они были лично знакомы, взаимное очарование существовало бы не долго и между ними произошел бы разрыв. Такие же отношения уста­навливаются между журналистами и их читателями, между по­этом, художником и их поклонниками, которые их не знают, между Карлом Марксом, этим вещуном, и тысячами социалис­тов и анархистов, которые разобрали каждую букву его. Творе­ние нередко обаятельнее творца. — Во-вторых, вдали или вблизи один человек получает власть над другими либо благодаря ис­ключительному развитие воли, хотя при этом ум остается по­средственным, либо благодаря исключительному развитие ума или только убеждения, хотя бы характер оставался относительно слабым; либо эту власть дает непреклонная гордость или силь­ная вера в себя, при которой человек превращает себя в апосто­ла, либо творческое воображение. Нельзя смешивать эти различ­ные способы вести за собой, смотря по тому, который из них преобладает, влияние, оказываемое одним и тем же человеком, может быть прекрасным или пагубным. Эти четыре главных вида влияния — железная воля, орлиная острота взора и силь­ная вера, могучее воображение, неукротимая гордость -- очень часто соединяются вместе у первобытных народов; отсюда проис­ходит глубокая сила поклонения известным вождям. Но с разви­тием цивилизации эти свойства разделяются и кроме некоторых исключений, например, Наполеона, начинают постепенно отли­чаться друг от друга. Так ум изощряется за счет характера, ко­торый смягчается, или за счет веры, которая слабеет. Преиму­щество заключается в тенденции придать характер взаимности

действию внушения, которое вначале было односторонним. Кроме того, власть при действии вблизи и при действии на рас­стоянии приобретается превосходством не одних и тех же ка­честв. При действии на расстоянии главную роль играет пре­восходство ума и воображения; при действии вблизи особенно заразительно действует сила решимости, даже зверская, сила убеждения, даже фанатическая, сила гордости, даже безумная. Цивилизация, к счастью, ведет беспрестанно к возрастанию пропорционального отношения действий на расстоянии к дру­гим действиям, постоянно расширяя и район действия и число людей, завоевавших известность, благодаря распространению книг и газет. И это далеко не последняя услуга, которую она нам оказывает, и которая является ее долгом нам в награду за столько бедствий. Но когда речь идет о толпе, то именно дейст­вие вблизи распространяется со всей своей интенсивностью, беспорядочностью и непристойностью; когда мы имеем дело с корпорациями, оно сказывается в меньшей степени и лучше, если только это не преступные ассоциации без прошедшего и будущего, которые двигает зловредное влияние одного человека и которые умирают после него.

VIII

Возвращаясь к практической анархической секте, следует заме­тить, что если она нова и не имеет прошлого — то только в своей современной форме; в самом деле, даже при поверхностном взгля­де, брошенном на ее прежние формы, мы увидим, что она очень древнего происхождения. Апокалиптическая греза о всемирном разрушении для вещего блага Вселенной не нова под солнцем. Всем еврейским пророкам являлось это видение. После взятия Иерусалима и разрушения храма, в 70 году нашей эры, в римс­кой империи возникло немало разных апокалиптических сказа­ний, еврейских и христианских, которые все сходились в предска­зании полного и внезапного разрушения установленного порядка на земле и на небе; они видели в этом необходимую прелюдию к торжественному воскресению. В эпоху разрушения — извержения Везувия или великого землетрясения - - самая обычная вещь встретить эту мысль о конце мира и последнем суде, как ни про­тиворечит она мизонеизму древних народов. Таким образом, ны­нешние динамитчики только возрождают кошмар тысячелетий. Разница лишь в том, что иерусалимские фанатики желали всеоб­щего разрушения вследствие грехов человечества и несоблюдения

Г. Тард «Мнение и толпа»

Толпы и преступные секты

законов; они были убеждены на основании непогрешимых книг, что за этим разрушением настанет эра благоденствия, обещанная самим Богом. Они точно указывали подробности этого царства Мессии. А наши анархисты, когда их спрашивают о том, что они установят на место разрушенного до основания общества, или совсем ничего не отвечают или неопределенно говорят о возрож­дении «доброго естественного закона». Они не указывают нам священных книг, где можно было бы прочесть возвещение, сде­ланное им их Мессией, возвещение об его же неподдающемся выражению царстве. Далее не нравственное зло, а исключитель­но зло экономическое и материальное, от которого страдают лю­ди, побудило их к их ужасному отрицанию.

Более непосредственные родственные узы соединяют анархис­тов с цареубийцами нынешнего столетия и прошлых веков, нес­мотря на внешнее различие побудительных мотивов, которые во втором случае имеют политический, а в первом -- социальный характер. Если бы изобретатели адских машин, направленных против первого консула, Луи-Филиппа, Наполеона III, знали динамит, то, несомненно, это вещество выбрали бы они для сво­их покушений, как это сделали политические противники пре­зидента Венесуэлы, которые 2 апреля 1872 года во время меж­доусобной войны пытались взорвать динамитом его дворец, но благодаря какому-то чуду не осуществили этого. Впрочем, благо­даря всеобщей подаче голосов, цареубийство в настоящее время является только пережитком прошлого.

Таковы преступления сект. Существуют и преступления толп, имеющие с ними не одну общую черту. Таковы массовые сожже­ния монастырей в эпоху Реформации, замков — в эпоху револю­ции. Благодаря этим толпам поджигателей, среди белого дня срывавшимся с цепи, также как благодаря нашим динамитчи­кам, рассеянным во мраке, вспыхнула ненависть к правящим классам, а затем благодаря привычке — безумная и тщеславная ярость разрушения. За этими шайками также стояли софисты, которые должны были догматизировать их преступления, как за всяким деспотом стоит, по словам Мишле, юрист для оправда­ния его насилий. Пожары, как и взрывы, будучи собственно преступлениями, не грязнили пальцев, освобождали убийцу от необходимости видеть кровь своих жертв, слышать их разди­рающие душу крики. И ничто так хорошо не примиряет с самой дикой жестокостью самую утонченную чувствительность нервов.

Это сравнение показывает, до какой степени преступная секта может быть еще ужаснее, чем преступная толпа. Но с другой

стороны, очевидно также, что репрессия имеет гораздо больше силы над первой, чем над второй. Опасность секты, составляю­щая в то же время ее силу, заключается в беспрерывном про­грессе ее путей. Системы фитилей и зажигания вначале были неудовлетворительны; их не замедлили заменить новыми, более совершенными. Явилась разрывная бомба, которая была адским изобретением гения.

Другая опасность сект заключается в том, что их состав не вербуется, как это бывает с толпами, исключительно из людей более или менее сходных между собою по своим природным инс­тинктам или по воспитанию; они собирают и дают работу разным категориям самых несходных между собою лиц. Люди сходные образуют собрание, но люди, дополняющие друг друга, образуют товарищеский союз; а для того, чтобы дополнять друг друга, необходимо различаться. Qui se ressemble s'assemble — эта исти­на особенно верна по отношению к сектам. Существует не один, а много типов якобинца, нигилиста, анархиста. Лионские анар­хисты 1882 года поразили Берара разнообразием своего состава. «Мистики, мечтатели, наивные невежды, преступники против ес­тественного права... на одной скамье; рабочие, прочитавшие мно­го, не понимавшие прочитанного, составившие самую странную амальгаму из всех доктрин; настоящие дикие звери, прекрасней­шим образцом которых является Равашоль; наконец, царящий над всеми ими честный отпрыск самой чистой аристократии...» Мы уже не говорим о настоящих безумцах, входивших в состав этой группы. - - Таковы практики сектантских преступлений; теоретики их, резко отличающиеся от практиков и нередко иск­ренно отвергающие их — не менее многочисленны и разнообраз­ны. Велико расстояние между угрюмым возвышенным гением, ко­торый кует против капитала правдоподобные теоремы, трибуном, который, подобно Лассалю, бросает их как зажигательные бом­бы, и журналистом, который пускает их в обращение, применяет их и чеканит из них мелкую фальшивую монету . И тем не ме­нее, стечение всех этих несходных талантов, их соприкосновение