Общественное мнение и разговор 2 страница

Г. Тард «Мнение и толпа»

Публика и толпа

концов решительное влияние, этот двойной подбор, двойное при­способление, делающее из публики однородную группу, легко управляемую и хорошо известную писателю, позволяет послед­нему действовать с большей силой и уверенностью. Толпа вообще гораздо менее однородна, нежели публика: она всегда увеличи­вается благодаря массе любопытных, полусообщников, которые немедленно увлекаются и ассимилируются, но тем не менее за­трудняют общее руководство разнородными элементами.

IV

Можно оспаривать эту относительную однородность под тем предлогом, что «мы никогда не читаем одной и той же книги», точно так же как «никогда не купаемся в одной реке». Но по­мимо спорного характера этого древнего парадокса, верно ли, что мы никогда не читаем одной газеты. Могут подумать, что так как газета более разнообразна, нежели книга, то вышепри­веденное изречение к ней применимо еще в большей степени, чем к книге. А между тем в действительности каждая газета имеет свой гвоздь, и этот гвоздь, выделяясь все с большей и большей рельефностью, привлекает внимание всей массы чита­телей, загипнотизированных этой светящейся точкой. Действи­тельно, несмотря на пестроту статей, каждый листок имеет свою видимую окраску, присущую ему, свою специальность, будь то порнографическая, диффаматорская, политическая или какая-либо другая, которой все остальное приносится в жертву, и на которую публика такого листка набрасывается с жадностью. Ловя публику на эту приманку, журналист по своему усмотре­нию ведет ее куда ему угодно.

Еще одно соображение. Публика в конце концов есть извест­ный род коммерческой клиентуры, но род весьма своеобразный, стремящийся затмить всякий другой вид клиентуры. Уже одно то, что люди известного круга покупают продукты в магазинах одного разряда, одеваются у одной и той же модистки или порт­ного, посещают один и тот же ресторан, — устанавливает между ними известную социальную связь и предполагает между ними сродство, которое укрепляется и подчеркивается этой связью. Каждый из нас, покупая то, что соответствует его потребностям, имеет более или менее смутное сознание, что этим самым он вы­ражает и изъясняет свое единство с тем социальным классом, который питается, одевается, удовлетворяет себя во всем почти аналогичным образом. Экономический факт, один замеченный

экономистами, усложняется таким образом симпатическим отно­шением, которое заслуживало бы также их внимания. Они смот­рят на покупателей одного продукта или одной работы только как на соперников, которые оспаривают друг у друга предмет своего желания; но эти покупатели являются в то же время людьми однородными, схожими между собой людьми, которые стремятся укрепить свое единство и выделиться из того, что не похоже на них самих. Их желание питается желанием других, и даже в их соревновании есть скрытая симпатия, заключающая в себе потребность роста. Но насколько глубже и интимнее та связь, которая возникает между читателями благодаря обычному чте­нию одной и той же газеты! Здесь никому не придет в голову говорить о конкуренции, здесь есть только общность внушенных идей и сознание этой общности -- но не сознание этого внуше­ния, которое, несмотря на то, остается очевидным.

Точно так же, как у всякого поставщика есть два вида клиен­тов: покупатели постоянные и покупатели случайные, у газет и журналов есть два сорта публики: публика постоянная, прочная, и публика случайная, непостоянная. Пропорция этих двух родов публики весьма неодинакова для различных листков; у старин­ных листков, органов старых партий не числится, или числится очень мало, публики второй категории, и я согласен, что здесь влияние публициста особенно затруднено вследствие нетерпимо­сти той сферы, куда он попал и откуда будет изгнан при обна­ружении малейшего разногласия. Но за то это влияние, раз оно достигнуто, становится продолжительным и глубоким. Заметим впрочем, что публика постоянная и привязанная по традиции к одной газете близка к исчезновению, она все более и более заме­няется более непостоянной публикой, на которую влияние та­лантливого журналиста если и не так прочно, за то гораздо легче достижимо. Мы можем с полным правом пожалеть о такой эво­люции журнализма, потому что постоянная публика создает че­стных и убежденных публицистов, тогда как изменчивая публи­ка создает публицистов легкомысленных, изменчивых и беспо­койных; но по-видимому, эта эволюция теперь неизбежна, почти бесповоротна, и мы видим все увеличивающиеся перспективы социального могущества, которые она открывает перед людьми пера. Может быть, она будет все более и более подчинять посред­ственных публицистов капризам их публики, но она наверное подчиняет все более и более деспотизму великих публицистов их порабощенную публику. Эти последние в гораздо большей степени чем государственные люди, даже самые высшие, творят мнение

Г. Тард «Мнение и толпа»

Публика и толпа

и руководят миром. И когда они утвердятся, -- как прочен их трон! Сравните столь быстрое изнашивание политических деяте­лей, даже самых популярных, с тем продолжительным и нераз­рушимым царствованием журналистов высокой пробы, которое напоминает долговечность какого-нибудь Людовика XIV или веч­ный успех знаменитых комиков и трагиков. Для этих самодер­жавных властителей нет старости.

Вот почему так трудно создать определенный закон для прес­сы. Это все равно, что мы захотели бы регламентировать сувере­нитет великого короля или Наполеона. Проступки, даже престу­пления прессы почти ненаказуемы, как были ненаказуемы про­ступки, совершенные на трибуне в древности и проступки на кафедре в средние века.

Если бы были правы поклонники толпы, постоянно повто­ряющие, что историческая роль отдельных индивидуальностей обречена на то, чтобы уменьшаться все более и более по мере того, как совершается демократическая эволюция общества, то следовало бы особенно удивляться увеличивающемуся день ото дня значению публицистов. Нельзя, однако, отрицать, что они в критических случаях творят общественное мнение, и если двое или трое из этих великих вождей политических или литератур­ных групп захотят соединиться во имя одной цели, то как бы дурна она ни была, можно с уверенностью предсказать ей торже­ство. Замечательно то, что последняя из образовавшихся социаль­ных группировок, группировка наиболее широко развивающаяся в ходе нашей демократической цивилизации, т. е. социальная группировка по разным видам публики, дает выдающимся ин­дивидуальным характерам наибольшую возможность проявить себя, а оригинальным индивидуальным мнениям наибольший простор для распространения.

V

Итак, достаточно открыть глаза, чтобы заметить, что разделение общества на разного рода публику, разделение чисто психологи­ческого характера, соответствующее различного рода состоянию умов, стремится хотя не заменить, конечно, но заслонить собою все с большей и большей очевидностью религиозное, экономиче­ское, эстетическое экономическое и политическое подразделение общества на корпорации, секты, ремесла, школы и партии. Это не только разновидности прежней толпы, аудиторий трибунов и проповедников, в которых господствует или которые увеличивает

соответствующая публика, парламентская или религиозная; нет такой секты, которая не желала бы иметь свою собственную га­зету для того, чтобы окружить себя публикой, рассеянной дале­ко вне ее, создать нечто вроде атмосферической оболочки, в ко­торую публика была бы погружена, нечто в роде коллективного сознания, которое озаряло бы ее. И, конечно, это сознание нель­зя назвать просто эпифеноменом, который сам по себе недейст­вителен и бездеятелен. Точно так же нет профессии, большой или незначительной, которая не желала бы иметь свою газету или свой журнал, как в средние века каждая корпорация имела своего священника, своего обычного проповедника, как в древ­ней Греции каждый класс имел своего доверенного оратора. Раз­ве первая забота каждой вновь основывающейся школы литера­турной или художественной не заключается в том, чтобы завести свою собственную газету и разве она будет считать полным свое существование без этого условия? Существует ли такая партия пли часть партии, которая*не поспешила бы шумно заявить себя в каком-нибудь периодическом, ежедневном издании, при помо­щи которого она надеется распространиться, при помощи кото­рого она, без сомнения, укрепляется, пока она не преобразуется, не сольется или не раздробится? Партия без газеты не произво­дит ли на нас впечатления безглавого чудовища, хотя для всех партий древности, средних веков, даже современной Европы до французской революции эта воображаемая чудовищность была естественна?

Это преобразование всех групп в разные виды публики объяс­няется все возрастающей потребностью общественности, которая делает необходимым правильное общение друг с другом членов ассоциации при помощи беспрерывного течения общих сведений и возбуждений. Это преобразование неизбежно. И нужно рас­смотреть те его последствия, которые, по всей вероятности, отра­зятся или отразились на судьбе таким образом преобразованных групп в смысле их долговечности, их прочности, их силы, их борьбы или их слияния.

В смысле долговечности и прочности старинные группировки, конечно, ничего не выигрывают при той перемене, о которой идет речь. Пресса делает неустойчивым все, до чего она касает­ся, что она оживляет, и самое священное, самое неизменное на вид установление, лишь только оно подчинится общей господ­ствующей моде на публичность, обнаруживает тотчас же явные Признаки внутренних перемен, тщетно скрываемых. Чтобы удо­стовериться в этой силе, в одно и то же время разрушительной и

Г. Тард «Мнение и толпа»

Публика и толпа

возрождающей, которая присуща газете, достаточно только срав­нить политические партии, существовавшие до журнализма, с современными политическими партиями. Не были ли они презк-де менее страстны и более долговечны, менее живы н более упор, ны, менее податливы на попытки к обновлению или раздробле­нию? Вместо ториев и вигов, этой вековой антитезы, такой рез­кой и устойчивой, что существует в Англии в наши дни? Не бы­ло ничего редкостней в старой Франции, чем появление новой партии; в наше время партии находятся в состоянии беспрестан­ных изменений и самопроизвольного зарождения и возрожде­ния. Все меньше и меньше беспокоятся или заботятся об их яр­лыке, потому что всем хорошо известно, что если они достигнут власти, это произойдет только вместе с радикальной их переме­ной. Недалеко то время, когда от прежних наследственных и традиционных партий останется одно только воспоминание.

Относительная сила прежних социальных агрегатов также сильно видоизменяется благодаря вмешательству прессы. Прежде всего заметим, что она чрезвычайно мало благоприятствует преоб­ладанию профессиональных классовых подразделений. Профес­сиональная пресса, посвященная ремесленным интересам, судеб­ным, промышленным, земледельческим, имеет наименьшее коли­чество читателей, она наименее интересна, наименее возбуждает, кроме тех случаев, когда под видом работы дело идет о стачке и о политике. Но пресса явно предпочитает и выделяет социальное разделение на группы по теоретическим идеям, идеальным стрем­лениям и чувствам. Она выражает — к чести для себя — интересы не иначе, как облекая их в теории и возвышая страстями; даже придавая им страстный характер, она одухотворяет и идеализи­рует их;, и это преображение, хотя иногда и опасное, в общем все-таки удачно. Пусть идеи и страсти вспениваются, сталкиваясь друг с другом, они все же более примиримы, чем интересы.

Религиозные или политические партии являются социальны­ми группами, на которые газета производит наиболее сильное действие и которые она выдвигает на первый план. Мобилизо­ванные в публику партии расстраиваются, вновь формируются, преобразовываются с такой быстротой, которая поразила бы на­ших предков. И нужно согласиться, что их мобилизация и их взаимная спутанность мало совместимы с регулярной деятельно­стью парламентаризма на английский лад; это — небольшое не­счастье, но оно способно глубоко изменять парламентский ре­жим. Партии в наше время то поглощаются и уничтожаются в несколько лет, то они размножаются в неслыханных размерах.

Они приобретают в этом последнем случае огромную, хотя скоро­преходящую силу. Они принимают две черты, которых в них еще _se знали: они становятся способными проникать одна в другую и делаться интернациональными. Они легко проникают одна в дру­гую, потому что, как мы сказали выше, каждый из нас принад­лежит или может принадлежать к публике нескольких видов од­новременно. Они становятся интернациональными, потому что крылатое слово газеты без труда перелетает те границы, которые в былые времена никогда не мог перелететь голос знаменитейшего оратора, лидера партии¹. Пресса дала парламентскому и клубному красноречию свои собственные крылья и носит его по всему свету. Если эта интернациональная широта партий, преобразованных в публику, делает их вражду более опасной, зато их взаимная про­ницаемость и неопределенность их границ облегчает их союзы, даже безнравственные, и позволяет надеяться на конечное мирное соглашение. Следовательно, преобразование партии в публику, по-видимому, мешает скорее их длительности, нежели согласию, их отдыху, нежели миру, и социальное движение, произведенное этим преобразованием, подготавливает скорее пути к социальному единству. Это настолько справедливо, что, несмотря на обилие и разнородность видов публики, существующих одновременно и перемешанных между собою в обществе, они все вместе как бы составляют одну общую публику благодаря их частичному согла­сию относительно некоторых важных пунктов; это есть то, что называется мнением, политическое значение которого все возрас­тает. В известные критические моменты в жизни народов, когда обнаруживается национальная опасность, это слияние, о котором я говорю, прямо поразительно и почти полно; и тогда мы видим, как нация, социальная группа par exellence, преобразовывается, как и все другие, в одну огромную связку лихорадочно настроен­ных читателей, с жадностью поглощающих депеши. Во время войны как будто не существует ни классов, ни ремесел, ни синди­катов, ни партий, ни одной из социальных группировок Франции, кроме французской армии и «французской публики».

¹ Публика некоторых больших газет, как «Times», «Figaro» и неко­торых больших журналов, рассеяна по всему свету. Виды, публики -религиозный, научный, экономический, эстетический, постоянно по су­ществу своему интернациональны; толпы — религиозные, научные и т. д. только изредка бывают интернациональными под видом конгрессов. Да и конгрессы могли стать интернациональными только потому, что на этом пути им предшествовала соответствующая публика.

Г. Тард «Мнение и толпа»

Публика и толпа

Из всех социальных агрегатов в наиболее тесном отношении с публикой находится толпа. Хотя публика часто и представляет собой только увеличенную и рассеянную аудиторию, все же мы видели, что между нею и толпой существуют многочисленные и характерные различия, которые доходят даже до того, что ус­танавливают нечто вроде обратного отношения между прогрес­сом толпы и прогрессом публики. Правда, возбужденная пуб­лика порождает мятежные сборища на улицах; и как одна и та же публика может быть распространена на обширной террито­рии, так же точно возможно, что порожденные ею шумные мас­сы соберутся сразу в нескольких городах, будут кричать, гра­бить, убивать. Так и случалось¹. Но чтобы все толпы слились, если не существует публики, -- этого не случается. Предполо­жим, что уничтожены все газеты и вместе с ними их публика, разве население не обнаружило бы гораздо более сильное, не­жели теперь, стремление группироваться в более многочислен­ные и тесные аудитории вокруг профессорских, даже проповед­нических кафедр, наполнять публичные места, кафе, клубы, салоны, читальни, не говоря уже о театрах, и вести себя по­всюду гораздо более шумно?

Мы забываем обо всех этих прениях в кафе, в салонах, в клу­бах, от которых нас гарантирует полемика в прессе — противоя­дие относительно безобидное. Действительно, в публичных соб­раниях число слушателей, вообще, идет на убыль или, по край­ней мере, не возрастает, и наши ораторы, даже самые популяр­ные, далеки от притязаний на успех Абеляра, который увлекал за собою тридцать тысяч учеников до самой глубины печальной долины Параклета. Даже когда слушатели так же многочислен­ны, они не так внимательны, как это было до книгопечатания, когда последствия невнимания были неисправимы.

В амфитеатрах нашего университета, в настоящее время пус­тых на три четверти, не видно больше прежнего стечения слуша­телей и прежнего внимания. Большинство из тех, которые преж-

Можно даже сказать, что каждая публика обрисовывается приро­дой той толпы, которую она порождает. Религиозная публика обрисо­вывается паломничествами в Лурд, светская публика -- поездками в Лоншан, балами, празднествами, публика литературная — театральны­ми аудиториями, приемами во Французской академии, публика про­мышленная — своими стачками, публика политическая — своими из­бирательными союзами, своими палатами депутатов, публика револю­ционная — своими бунтами и баррикадами...

де с страстным любопытством выслушали бы какую-нибудь речь, говорят теперь: «Я это прочту в своей газете»... И таким образом мало-помалу публика вырастает, а толпа уменьшается, что еще быстрей уменьшает ее значение.

Куда давались времена, когда святое красноречие апостола, вроде Коломбана или Патрика, побуждало целые народы, прико­ванные к их устам? Теперь великие обращения масс совершают­ся журналистами.

Итак, какова бы ни была природа тех групп, на которые дро­бится общество, имеют ли они характер религиозный, экономи­ческий, политический, даже национальный, публика в некото­ром роде представляет собою их окончательное состояние, их, так сказать, общий знаменатель; все возвращается к этой чисто психологической группе состояния умов, способной на беспре­рывные изменения. И замечательно, что профессиональный аг­регат, основанный на взаимной эксплуатации и взаимном при­способлении желаний и интересов наиболее захвачен этим циви­лизующим преобразованием. Несмотря на все различие, которое мы отметили, толпа и публика, эти два крайние полюса социаль­ной эволюции¹ имеют следующее сходство: связь различных ин­дивидуумов, входящих в их состав, заключается не в том, чтобы они гармонировали друг с другом своими особенностями, своими специальными взаимно полезными качествами, но в том, чтобы взаимно отражаться друг на друге, слиться своими природными или приобретенными сходными чертами в простой и могущест­венный унисон (но насколько с большей силой в публике, нежели в толпе!) — вступить в общение идей и страстей, которое, однако, дает полный простор их индивидуальным различиям.

VI

Показав зарождение и рост публики, отметив ее характерные черты, сходные или несходные с характерными чертами толпы, и выяснив ее генеалогическое отношение к различным социаль­ным группам, постараемся сделать классификацию ее разновид­ностей по сравнению с разновидностями толпы.

Можно классифицировать публику, как и толпу, с весьма раз­личных точек зрения; в отношении пола есть публика мужская и

¹ Семья и орда являются двумя точками отправления этой эволции. ;'Но орда, эта грубая шайка грабителей, представляет собою только тол­пу в движении.

Г. Тард «Мнение и толпа

рублика и толпа

женская, точно так же, как существует мужская и женская тол­па. Но женская публика, состоящая из читательниц модных романов и стихов, модных газет, феминистских журналов и т. п., отнюдь не похожа на толпу того же пола. Она имеет совершенно другое численное значение и по своему характеру более безобид­на. Я не говорю о женских аудиториях в церкви, но когда они случайно собираются на улицах, они всегда ужасают необыкно­венной силой своей экзальтации и кровожадности. Следует пере­читать Янсена и Тэна но этому вопросу. Первый рассказывает нам о никоей Гофман, мужеподобной ведьме, которая в 1529 го­ду предводительствовала шайками крестьян и крестьянок, вос­ставших вследствие лютеранской проповеди. «Она вся дышала пожарами, грабежами и убийствами» и произносила заклина­ния, которые должны были сделать неуязвимыми ее бандитов и которые фанатизировали их. Второй изображает нам поведение женщин, даже молодых и красивых, 5-го и б-го октября 1789 года. Они только и говорят о том, чтобы разорвать на части, чет­вертовать королеву, «съесть ее сердце», сделать кокарды из ее драгоценностей; у них являются только каннибальские идеи, которые они, по видимому, осуществляют. Значит ли это, что женщины, несмотря на их кажущуюся кротость, таят в себе ди­кие инстинкты, смертоносные наклонности, пробуждающиеся при их соединении в толпу? Нет, ясно, что при соединении женщин в толпу происходит подбор всего, что есть в женщинах наиболее наглого, наиболее смелого, я сказал бы, наиболее мужского. Сог-ruptio optimi pessima. Конечно, для того чтобы читать газету да­же жестокую и наглую, не нужно столько наглости и распущен­ности, и отсюда, без сомнения, лучший состав женской публики, носящей, вообще, более эстетический, нежели политический ха­рактер.

В смысле возраста, толпы молодежи -- мономы или мятеж­ные скопища студентов или парижских гаменов — имеют гораз­до большее значение, нежели юношеская публика, даже литера­турная, которая никогда не имела серьезного влияния. Наобо­рот, старческая публика ведет все дела там, где старческие толпы не принимают никакого участия. При помощи этой неза­метной геронтократии устанавливается спасительный противо­вес эфебократии избирательных толп, где преобладает молодой элемент, не успевший еще пресытиться избирательным правом... Впрочем, старческие толпы необыкновенно редки. Можно было бы назвать некоторые шумные соборы старых патриархов в пер­вые времена Церкви или некоторые бурные заседания древнего и

современного сената как примеры несдержанности, до которой собравшиеся старцы могут увлечься, как примеры коллективно­го молодого задора, который им случается обнаружить, когда они соберутся вместе. По-видимому, стремление собираться в тол­пу идет, все возрастая, от детского возраста до полного расцвета молодости, а потом, все уменьшаясь, от этого возраста до старос­ти. Не так дело обстоит с наклонностью соединяться в корпора­ции, которая только зарождается в первой молодости и все уси­ливается до зрелого возраста и даже до старости.

Толпы можно различать по времени, сезону, широте... Мы уже сказали, почему это различие неприложимо к публике. Влияние физических сил на образование и развитие публики сводится почти к нулю, тогда как оно всесильно над зарожде­нием и поведением толпы. Солнце является одним из главных элементов, разжигающих толпу; летние толпы имеют гораздо более горячий характер, нежели зимние. Может быть, если бы Карл X подождал декабря или января для опубликования сво­их пресловутых ордонансов, результат был бы совсем другой. Но влияние расы, разумея под этим словом национальность, имеет не меньшее значение для публики, чем для толпы, и на складе характера французской публики сильно сказывается furia francese.

Несмотря на все это, самое важное различие, которое мы должны сделать между различными видами публики, как и ме­жду различными видами толпы -- это то, которое вытекает из самого существа их цели или их веры. Люди, идущие по улице, каждый по своим делам, крестьяне, собравшиеся на ярмарочную площадь, гуляющие могут образовывать очень тесное скопище, но это будет только простая сутолока до того момента, пока об­щая вера или общая цель взволнует их или сдвинет их вместе. Как только новое зрелище привлечет их взгляды и их умы, как только непредвиденная опасность или внезапное негодование направит их сердце к одному и тому же желанно, они начинают послушно соединяться, и эта первая ступень социального агрега­та и есть толпа. — Точно так же можно сказать: читатели, даже Постоянные, какой-нибудь газеты, пока они читают только объя­вления и практические сведения, относящиеся к их частным Делам, не составляют публики; и если бы я мог думать, как ино­гда предполагают, что газете объявлений суждено увеличиваться в ущерб газете-трибуне, то я поспешил бы уничтожить все, что выше написано мною относительно социальных преобразований, произведенных журнализмом. Но ничего подобного не существует,

т > Цубли

Г. Тард «Мнение и толпа»

ка и толпа

даже в Америке¹. Таким образом, только с того момента, когда читатели одной и той же газеты начинают увлекаться идеей или страстью, проникающей ее, они действительно составляют публику.

Итак, мы должны классифицировать толпы, точно так же как и публику, прежде всего, по характеру цели или веры, которая их одушевляет. Но прежде всего разделим их сообразно с тем, что берет в них перевес: вера и идея, или же цель, желание. Есть толпы верующие и толпы активно желающие, публика ве­рующая и публика активно желающая; или скорей — так как у людей, собравшихся вместе или даже соединенных издали, вся­кая мысль или желание быстро достигает высшего напряжения — есть толпа или публика убежденная, фанатическая, и толпа или публика страстная, деспотическая. Остается только выбирать между этими двумя категориями. Мы должны, однако, согла­ситься, что публика менее склонна к утрированию, нежели тол­па, она менее деспотична и менее догматична, но ее деспотизм или догматизм хотя и не выражен в такой острой форме, зато гораздо прочнее и постояннее деспотизма или догматизма толпы.

Верующая или активно желающая толпа опять-таки различа­ется по природе той корпорации или секты, к которой она при­мыкает, и это различие применимо также к публике, которая, как мы знаем, всегда ведет свое начало от организованных соци­альных групп, представляя собою их неорганическое преобразо­вание . Но займемся на время одними только толпами. Толпу, эту аморфную группу, с виду зарождающуюся самопроизвольно,

В своем прекрасном труде о Принципах Социологии американец Гиддингс между прочим говорит о той огромной роли, которую сыграли газеты в войне из-за отпадения Южных штатов, и по этому поводу он опровергает ходячее мнение, которое гласит, что «пресса может впредь топить всякое индивидуальное влияние ежедневным наводнением без­личных мнений...» Пресса, говорит он, «производила свой максимум влияния на общественное мнение, когда она говорила голосом какой-нибудь выдающейся личности вроде Гарриссона или Грилея. Более того, публика не отдает себе хорошенько отчета в том, что идейный человек, неизвестный большой публике, хорошо известен в газетных бюро своим товарищам и отпечатлевает свою индивидуальность на их мыслях и произведениях».

Новое доказательство того, что связь органическая и связь социаль­ная совершенно различны между собой, и что прогресс последней от­нюдь не требует прогресса первой.

_в действительности всегда порождает какое-нибудь социальное тело, некоторые члены которого служат ей ферментом и дают ей свою окраску¹. Таким образом, не будем смешивать состоящие цз родственников средневековые сельские толпы, собиравшиеся около сюзеренов и служившие их страстям, с средневековыми лее толпами изуверов, собранных проповедями монахов и громко исповедовавших свою веру на больших дорогах. Мы не спутаем толпы богомольцев, идущих процессиями в Лурд под предводи­тельством духовенства, с революционными и неистовыми толпа­ми, поднятыми каким-нибудь якобинцем, или с жалкими и го­лодными толпами стачечников, ведомых синдикатом. Сельские толпы приводятся в движение с большим трудом, но раз уже двинувшиеся, они гораздо более страшны; ни один бунт в Пари­же не может сравниться по своим опустошительным действиям с жакерией. Религиозные толпы безвреднее всех; они становятся способны на преступление только тогда, когда столкновение с толпой диссидентов и враждебных манифестантов оскорбляет их нетерпимость, не превосходящую, но равную только нетерпимо­сти всякой другой толпы. Индивидуумы могут быть либеральны и терпимы каждый в отдельности, но соединенные вместе, они становятся властными и тираническими. Это зависит от того, что верования возбуждаются при взаимном столкновении, и нет та­кого сильного убеждения, которое переносило бы противоречие. Этим, например, объясняется резня ариан католиками и католи­ков арианами, которая в IV веке наводняла кровью улицы Алек­сандрии. - - Толпы политические, по большей части городские, бывают наиболее страстны и наиболее яростны, но, по счастью, они изменчивы и переходят с необыкновенной легкостью от не­нависти к обожанию, от взрыва ярости к взрыву веселости. -Экономические, промышленные толпы, так же как и сельские, гораздо однороднее других, они гораздо единодушнее и упорнее в своих требованиях, более массивны и сильны, но при высшем напряжении своей ярости, скорее склонны к материальным раз­рушениям, нежели к убийству.

Толпы эстетические - - которые вместе с толпами религиоз­ными одни могут быть отнесены к разряду верующих — не знаю почему, находились в пренебрежении. Я называю так те толпы,