Гражданское общество в современной России
Объявленный в условиях постсоветской российской государственности курс на построение правового государства неизбежно сталкивается с весьма непростой проблемой формирования гражданского общества, являющегося его необходимой социальной основой, важнейшей предпосылкой институционализации либеральной (классической) модели правового государства. В рамках данного (вестернизированного) проекта следует признать, что правовое развитие национального государства является практической проблемой гражданского общества, заинтересованного в гарантии автономии частной сферы [253]. Однако в начале XXI столетия вполне очевидна унификация таких категорий, как «правовое государство» и «гражданское общество»: за некий эталон, единственно возможный механизм реализации последних берутся исключительно западные государства.
Тем не менее, более чем десятилетний опыт реформирования различных сфер жизни российского общества позволяет говорить, что построение гражданского общества на постсоветском политическом и правовом пространстве как необходимого условия устойчивого развития страны в контексте избранного властными элитами 90-х курса связано с рядом значимых моментов:
1. Широкое политическое декларирование данной задачи (на уровне публичного дискурса) в течение последних 12-13 лет скорее обнаруживает очевидную не только для народа, но и для власть имущих сложность формирования гражданского общества пусть и в значительно «обновленной» стране. Даже на уровне масштабных публичных заявлений представителей государственной власти просматриваются некоторые противоречия. Так, в своем ежегодном послании Федеральному Собранию РФ Президент заявил: «Россия должна быть и будет страной с развитым гражданским обществом и устойчивой демократией» и далее справедливо отметил, что «наш исторический опыт свидетельствует: такая страна, как Россия, может жить и развиваться в существующих границах, только если она является сильной державой». Ну, а затем задал риторический вопрос: «Может ли Россия всерьез противостоять этим угрозам (распространению ядерного оружия и терроризму – авт.), если наше общество разбито на мелкие группы, если мы будем жить узкими, только своими групповыми интересами?» [254]. Подобные смысловые лавирования, видимо, есть не что иное, как попытка (в целом соответствующая духу и особенностям современного этапа развития страны) совместить исконный, органичный российской политической мыследеятельности принцип «державности» с «чужеродными» отечественной правовой парадигме принципами гражданского общества. Но, видно, положения эти плохо совмещаются, поэтому основной акцент глава государства все-таки делает на нашей «державности», призывая преодолеть свойственное собственно гражданскому обществу (один из его базисных элементов) структурирование социума, – возникновение разнообразных форм трудовых ассоциаций, социальных и культурных объединений, самодеятельных организаций, общественно-политических движений, составляющих главные институты гражданского общества, тем более что последнее еще и не наблюдается в России, по крайней мере никак не может «разбивать» отечественный социум на «мелкие», «замкнутые в эгоистических, корпоративных интересах» группы.
2. Э. Геллнер писал, что «парадокс Советского Союза состоит в том, что это общество пыталось «сверху» осуществить проект нового социального строя. А теперь, когда эта попытка не удалась, оно обречено – хочет оно этого или нет – точно так же «сверху» (и в спешке) вводить в действие проект гражданского общества» [255]. В плане же переустройства национальной юридической жизни «западные исследователи акцентируют внимание прежде всего на том, что… в правовой системе России право по-прежнему выступает как средство в руках государства, которое раньше использовалось для строительства коммунизма, а ныне – «для создания нового экономического порядка в стране» [256]. Согласиться и следовать курсом «парадоксальной обреченности» (обратите внимание на это ужасное, с точки зрения поиска идеалов развития национальной государственности, сочетание понятий), причем признавая последнюю в качестве ориентира современного политико-правового реформирования – значит, с практической точки зрения, идти по заведомо ложному пути, а с теоретических позиций – признать абсолют утверждений занимающих наиболее категоричные позиции сторонников универсальности (глобальной унификации) либеральной модели правового государства о биполярном мире. В частности, Фридрих А. Хайек вообще не допускает мысли о вариативности в развитии: либо рыночная экономика, следующие жестким индивидуалистическим постулатам гражданское общество и правовое государство, либо тоталитарный коллективизм, этатизм и несвобода [257].
3. Становление «классического» гражданского общества (самостоятельного, отделенного от государства и во многом ему противостоящего) неизбежно предполагает формирование и развитие новых экономических отношений, включающих плюрализм форм собственности и рынок, а также обусловленной ими реальной социальной структуры общества… обновление взаимоотношений между всеми социальными группами, общностями. Частная собственность, предпринимательство, свободный, открытый обмен в условиях рыночной стихии и социального саморазвития, соответствующем (либеральном) правовом поле и т.п. – это основа, фундамент, необходимое условие существования гражданского общества. По крайне мере, той его версии, какая имеет место быть примерно с XVI-XVII вв. в странах условного Запада.
В России же 90-х гг. не имеющий серьезных естественно-исторических предпосылок, обоснованной и ясной концепции и стратегии курс на «ускоренное», «планируемое» создание гражданского общества (в его вышеобозначенном варианте) быстро, неожиданно даже для самих реформаторов привел к острому кризису, разложению культурных форм и глубокой трагичности ценностного конфликта. Имущественное расслоение российского общества, какими бы благими целями оно ни оправдывалось вестернизированными властными элитами, правовой (точнее, неправовой) произвол, преступность, обнищание значительной части населения – это вовсе не издержки демократии (как до сих пор считают некоторые авторы [258]), не некий «побочный продукт либеральных реформ», но закономерный результат (перефразируем Ф. Ницше) «реформирования молотом», «сумерки» социально-правового политического и экономического развития страны, реальная угроза социального взрыва.
В «соборном» сознании россиянина, уже на архетипическом уровне, наряду с нестяжательством, заложена болезненная восприимчивость беспорядка и социального неравенства. Так, в представлениях большинства – это «величайшая социальная неправда», национальное унижение, явление в высшей степени аморальное. Общая духовная настроенность внутреннего мира наших соотечественников на подобную ситуацию веками отзывалась типичной реакцией: глобальным переделом («снизу», иногда «сверху») собственности – неюридический, незаконный, но в ментальном измерении наиболее эффективный и поэтому вполне приемлемый для большинства населения страны способ борьбы с неравенством – неправовым (жестким, но по «зову сердца», «классовому чутью» или велению революционного правосознания) наведением «порядка». И это вовсе не западно-европейская или американская революция со свойственным им (вечным!) поиском прав и свобод человека и гражданина – высшей ценности гражданского общества и правового государства, стремлением к установлению правового режима удовлетворения его интересов и потребностей, но «это есть «неприятие мира», в котором такая несправедливость существует» [259].
Итак, на уровне скрытого дискурса, имеющих место социальных практик очевидно не просто пробуксовывание утверждаемого в либеральных, естественно-правовых доктринах конструкта гражданского общества, но и устойчивое его неприятие тотальностью национального жизненного уклада. Стремясь же к преодолению концептуальных штампов и идеологических стереотипов, видимо, следует обратить внимание на образ (тип) «соборного» общества как органичную содержанию ментальных структур систему (совокупность) социальных связей. Современный отечественный исследователь Н.Е. Тихонова схватывает эту проблему следующим образом: «Сразу подчеркну – на мой взгляд, социокультурная специфика России не сводится к специфике сознания или ценностей россиян. Она гораздо шире и включает в себя, по сути, совершенно особый тип общества, с особым механизмом социального регулирования и социального воспроизводства» [260].
Принцип «не запрещенное законом дозволено», напротив, был воспринят большинством россиян как «уход государства от общества», дистанцирование от проблемной конкретики, стремление упростить проблему, уклониться от решения сложных вопросов социального взаимодействия – вопросов права, справедливости, порядка, нравственности, собственности. Представления (идеологемы), выработанные и активно (в свое время) пропагандируемые сторонниками классического либерализма первой половины XIX в. о государстве как «вынужденном зле», которое «тормозит», всячески подавляет «добрую» натуру человека, полноценно реализующуюся лишь в свободном от государства пространстве, как и следовало ожидать, оказались совершенно чуждыми стилю правового и политического мышления большинства членов отечественного социума, их поведенческим установкам, ценностям, правокультурным ориентациям и ожиданиям и др. Ведь по большому счету, даже если вновь вернуться к категории «гражданское общество», стоит согласиться с тем, что «на деле, идея гражданского общества, сама по себе демократическая и гуманистическая, – это абстрактная конструкция («цивилизм»), которой трудно оперировать при изучении реального общества, «живого» государства и права. Прежде всего, эта конструкция неудачна с точки зрения понятия «гражданин», откуда произведено, по крайней мере этимологически, понятие «гражданское общество». Термин «гражданин» в отличие от понятия «человек» в праве неразрывно связан с государством. Это – особые связи лица и государства, правовое состояние лица, которое порождает определенные и взаимные права и обязанности государства и гражданина как члена политического сообщества… Говорится о плюралистическом обществе, свободном обществе, открытом обществе… Есть и иные словосочетания. Они дискуссионны, и пока что краткой, емкой и точной характеристики не найдено. Это сложно и по объективным причинам: ясны различия в понятиях общества и государства, но в реальности современное общество включает государство. Государство не может быть оторвано от общества, оно регулирует общественные отношения» [261]. «Термина «гражданское общество», якобы отдельно стоящего от государства, конституции не знали раньше, неизвестен он им и теперь. Господствует акцент на расширении регулирующей роли государства… Огромная регулирующая роль государства теперь признана в мире: считается, что она должна исправлять недостатки стихийного (в том числе рыночного) развития» [262].
Социальный атомизм, западный энергетизм, активная и всё преобразующая личность, якобы напряженно ищущая свободную от прямого вмешательства государства нишу в общественном бытии (что и предполагает общедозволительный принцип), в отечественном политико-правовом менталитете не получили должной (ожидаемой вестрнизированными властными элитами 90-х) фиксации даже в ходе так называемых радикальных реформ.
Напротив, «теневые» структуры, криминальные и околокриминальные группировки спокойно вышли и «развернулись» на этом общеразрешительном «либеральном просторе». И в данном контексте совершенно по-иному воспринимаются теоретические выкладки некоторых современных правоведов. Например, Н.В. Варламова утверждает, что «права второго поколения таят в себе немалую угрозу свободе», сдерживают социальную активность и экономическую предприимчивость наиболее успешных членов общества, приучают «аутсайдеров» к социальному иждивенчеству, «ставят каждого человека во все большую зависимость от власти» [263]. Л.С. Мамут считает (и с «чистых», теоретических позиций либертарной концепции вполне обоснованно), что социальное законодательство «с очевидностью игнорирует принцип формального равенства», а это, в свою очередь, приводит к тому, что «праву нет места. Пространство, занимаемое правом, сужается, когда стремятся максимизировать равенство фактическое и минимизировать формальное» [264]. Освобождение от социальных функций или сведение их к минимуму часто подается как просто необходимый шаг при переходе от тоталитарного прошлого к «правовому» будущему. Причем даже сторонники доктрины «сильного» государства отнюдь не склонны связывать последнее с развитием социальных гарантий.