Ликвидация антисталинских минигруппировок

По мере обострения продовольственных трудностей и нарастания кризисных явлений в ходе сплошной коллективизации обстановка в стране, а, значит, и в партии, становилась все более напряженной. Ее уже не могли скрыть рапорты о новых успехах и достижениях, досрочном выполнении планов, широком размахе социалистического соревнования, росте числа ударников и т. д. и т. п. Роптали не только простые граждане, но и рядовые члены партии и даже отдельные представители ее среднего руководящего звена. Хорошо проверенным и показавшим свою эффективность средством борьбы с недовольными являлись чистки партии, ставшие традиционными еще во времена Ленина. Новый вождь не только полномасштабно использовал этот инструмент в целях пресечения недовольства и волны критических замечаний в адрес проводившейся политики, но превратил его в эффективное средство упрочения своей власти в целом. С мая 1929 года по май 1930 года была проведена чистка партии от так называемых чуждых элементов. Она мотивировалась необходимостью повышения боеспособности партии, ее роли в социалистическом строительстве. Официально цель чистки состояла в проверке политических и деловых качеств коммунистов под углом зрения классовых задач коммунистической партии. Но, помимо декларируемой цели, чистка была призвана исключить из партии тех, кто реально или потенциально мог выступать против политического курса генсека. В ходе чистки из партии (после рассмотрения всех апелляций) было исключено около 100 тыс. человек, или 7,8 процента прошедших чистку[598]. Среди исключенных наибольшее количество составляли непролетарские элементы, являвшие собой, по вполне понятным причинам, своего рода значительный людской резерв для возможных антисталинских течений.

Но все эти меры не устранили корней недовольства. Сталинское руководство по ходу развития ситуации делало свои выводы и расширяло масштабы чистки партии от тех, кто выступал или мог выступать против сталинской генеральной линии. С ноября 1932 года была объявлена очередная чистка ВКП(б). Небывало массовый характер приобрело привлечение коммунистов к уголовной ответственности за невыполнение директив центра о вывозе хлеба из деревень. Всего за 1932–1933 гг. из партии были исключены около 450 тыс. человек[599].

Но одними лишь чистками партийных рядов дело, естественно, не могло ограничиться. Поэтому Сталин настаивает на ужесточении репрессивных мер, призванных сломить сопротивление коллективизации, а главным образом — расхищению социалистической собственности. Иными словами, речь шла в первую голову о том, чтобы строго выполнялись планы хлебозаготовок и урожай доходил до своего главного потребителя — государства. Вождь вспомнил о провозглашенном буржуазией принципе, согласно которому собственность является священной и неприкосновенной. В директивном письме Кагановичу он следующим образом обосновывал перенос действия этого принципа на социалистический уклад: «Капитализм не мог бы разбить феодализм, он не развился бы и не окреп, если бы не объявил принцип частной собственности основой капиталистического общества, если бы он не сделал частную собственность священной собственностью, нарушение интересов которой строжайше карается и для защиты которой он создал свое собственное государство. Социализм не сможет добить и похоронить капиталистические элементы и индивидуально-рваческие привычки, навыки, традиции (служащие основой воровства), расшатывающие основы нового общества, если он не объявит общественную собственность (кооперативную, колхозную, государственную) священной и неприкосновенной. Он не может укрепить и развить новый строй и социалистическое строительство, если не будет охранять имущество колхозов, кооперации, государства всеми силами, если он не отобьет охоту у антиобщественных, кулацко-капиталистических элементов расхищать общественную собственность. Для этого и нужен новый закон. Такого закона у нас нет. Этот пробел надо заполнить» [600].

За воплощением в жизнь этого указания Сталина дело не стало. 7 августа 1932 г. был издан закон, позволявший приговаривать к высылке сроком до 10 лет за ущерб, наносимый колхозу. В соответствии с законом от 7 августа и статьей 58 Уголовного кодекса (которая позволяла осудить всякого, кто совершил какое-либо действие, подрывающее советскую власть) десятки тысяч колхозников были арестованы за самовольное срезание небольшого количества колосьев ржи или пшеницы.

Конечно, этот закон, получивший печальную известность как закон о колосках, был невероятно жесток, принимая во внимание голодную или полуголодную ситуацию во многих колхозах. Но осуждая его и подчеркивая невероятно драконовский характер наказания за его нарушение, нельзя все-таки не сказать о том, что он был в определенном отношении вынужденной мерой. Расхищение колхозного имущества в тот период приняло настолько широкий размах, что стало реальной угрозой для существования самих коллективных хозяйств. А Сталин не был человеком полумер, он все предпочитал делать с поистине «большевистским размахом». Так что этот закон вполне логично вытекал из всей политической философии вождя.

И невольно в этой связи вспоминаются строки великого русского сатирика: «Но не забудем, что успех никогда не обходится без жертв и что если мы очистим остов истории от тех лжей, которые нанесены на него временем и предвзятыми взглядами, то в результате всегда получится только большая или меньшая порция «убиенных». Кто эти «убиенные»? Правы они или виноваты и насколько? Каким образом они очутились в звании «убиенных»? — все это разберется после. Но они необходимы, потому что без них не по ком было бы творить поминки» [601].

Но это так — в порядке своеобразного авторского комментария упомянутого закона. Теперь же вернемся к основной нити нашего повествования.

В рассматриваемый период Сталину пришлось столкнуться с сопротивлением небольших группировок, выступавших в той или иной форме (чаще всего в тайном порядке) против его политики. Само появление этих минигруппировок, конечно, служило отражением общего положения в стране. Едва ли следует преувеличивать реальную опасность, представляемую этими группировками для власти Генерального секретаря. Однако он последовательно руководствовался идеей о том, что существование любого вида оппозиции проводимому им курсу в сложившейся обстановке нетерпимо и чревато непредсказуемыми последствиями. Поэтому он обрушил всю силу своего гнева на эти группировки.

Блок Сырцова — Ломинадзе — Шацкина.2 декабря 1930 г. в газетах было опубликовано постановление ЦК и ЦКК от 1 декабря 1930 г. «О фракционной работе Сырцова, Ломинадзе и др.», в котором Сырцов и Ломинадзе обвинялись в создании «фракционных подпольных групп», объединившихся в «лево-правый блок» на основе общей политической платформы, совпадающей во всем основном с платформой правых оппортунистов». Было подтверждено ранее принятое решение об исключении Сырцова и Ломинадзе из ЦК, а Шацкина из ЦКК С.И. Сырцов, в то время кандидат в члены Политбюро и предсовнаркома ведущей советской республики — Российской Федерации, в партийных кругах рассматривался как весьма перспективная фигура, поскольку к нему благоволил сам Сталин. Поговаривали даже о том, что его прочат на пост предсовнаркома взамен уже политически дышавшего на ладан Рыкова. В.В. Ломинадзе был первым секретарем Закавказского крайкома партии и считался выдвиженцем генсека и влиятельного в то время С. Орджоникидзе. В конце 20-х годов Сталин назначил его представителем Коминтерна при ЦК компартии Китая. Видимо, считая себя без всяких на то оснований знатоком Китая, Ломинадзе, словно оправдывая свою фамилию, наломал там немало дров и его отозвали в Москву. А Шацкин каким-то заметным политическим весом не отличался.

Сырцову было вменено в вину то, что он ставил под сомнение успехи индустриализации, считая их простым очковтирательством. Главное обвинение, адресованное участникам блока, заключалось якобы в стремлении изменить партийную линию и сменить руководство. Согласно показаниям одного из свидетелей, являвшихся, скорее всего, агентом ГПУ, Ломинадзе даже говорил о необходимости сместить Сталина на очередном съезде. В ходе расследования, проведенного ЦКК под руководством ее председателя Орджоникидзе, выяснилось, что, излагая подробно то, что происходило на одном из заседаний Политбюро, Сырцов рассказал о покушении на т. Сталина и говорил, что Ворошилов и Куйбышев здесь зря приписывают это для комиссии, на них никто не покушался и вообще возможно, что тут аналогия с Наполеоном III, который сам на себя организовывал покушения. Он рассказал о террористической подготовке арестованных вредителей и, что по требованию ГПУ, секретный отдел ЦК переводится в Кремль, туда же переводятся секретари ЦК, а ЦИК из Кремля выселяется. Политбюро поручило Ворошилову ускорить дальнейшую очистку Кремля от ряда живущих там не вполне надежных жильцов[602].

Но суть проблемы коренилась отнюдь не в этих мнимых покушениях, а скорее всего в том, что Сырцов выражал недовольство лично Сталиным, хотя и делал это достаточно осторожно. В частности, он обращал внимание на ненормальность положения, сложившегося в работе Политбюро, где все вопросы заранее предрешаются Сталиным и приближенными к нему лицами. На опросе в ЦКК он признал: «… Мне кажется, что руководящая группа ЦК тоже не вполне свободна в ряде своих действий, что тут есть известная обстановка, известный автоматизм действия!.. Мне кажется ненормальным является положение, при котором целый ряд решений Политбюро предрешается определенной группой. Я вполне понимаю, когда из нее исключается Рыков, как человек, допустивший правые ошибки и ведущий неправильную политическую линию, но насколько я себе представляю, что в составе этой руководящей группы совершенно не участвуют и являются механическими членами Политбюро Куйбышев, Рудзутак, Калинин…» [603]

При устранении членов этого, с позволения сказать, блока в качестве главного тарана генсек использовал своего друга и соратника Орджоникидзе, сформулировавшего главные обвинения: «Сырцова мы знаем как бывшего троцкиста, знаем его по Сибири как проповедника и сторонника знаменитого бухаринского лозунга «обогащайтесь!» Сырцов повторил его иными словами. Кто же будет отрицать, что Сырцов здесь шел по стопам Бухарина: «накопляйте, добрый час». Чем отличается этот лозунг от бухаринского «обогащайтесь!» — решительно ничем. Сырцов пытается показать вид, что он «левый». Он говорит — я боялся, что когда разгромят правых, само нынешнее руководство круто повернет вправо… Вообще очень трудно толком разобраться, что хочет Сырцов. У него путаница невероятная в голове. Точно так же обстоит дело у Ломинадзе, Шацкина. Всем известно, что они патентованные путаники… Что бы они там ни говорили о своей платформе, о своем согласии или несогласии с ЦК, одно остается ясным — это то, что и у Ломинадзе, и у Сырцова, и у Шацкина, если только есть у них какая-нибудь политическая линия, это линия правого уклона… Ведь недаром же Сырцов написал в своем заявлении, что он хоть и был согласен с тов. Сталиным, когда он выступал на конференции аграрников с лозунгом ликвидации кулака как класса, но считал, что это не было подготовлено и т. д. Ну, конечно, принципиально он согласен, а практически — надо бы иначе сделать. С этого начинали все оппортунисты» [604].

Орджоникидзе сообщил, что при разговоре с Сырцовым «присутствовал т. Сталин, это было в его кабинете, Сталин несколько раз уходил: «может быть при мне не хочешь говорить?» Потом опять приходил, убеждал Сырцова, что так нельзя делать, что нужно сказать прямо в чем дело? Если ты наделал какие-либо глупости, мы вместе постараемся их исправить. Сырцов нам категорически заявил, что я сегодня говорить не буду ничего» [605].

В общем набор обвинений был по тем временам довольно стандартным и сводился к тому, что участники блока выступают против генеральной линии партии. В переводе на всем понятный язык — против Сталина. Можно допустить, что генсек пытался облагоразумить человека, которого он рассматривал в качестве своего протеже. Но, видимо, все его попытки окончились неудачей. Позиция, занятая Сырцовым, в глазах Генерального секретаря была не просто ошибкой, а политическим предательством и преступлением. Правда, пока еще не уголовно наказуемым. Но все еще было впереди.

Я не стану подробно рассматривать вопрос о группе А.П. Смирнова, В.Н. Толмачева и Н.Б. Эйсмонта,которая была объявлена контрреволюционной и подверглась полному разгрому на январском (1933 г.) пленуме ЦК. Объявленный лидером группы А.П. Смирнов одно время был секретарем ЦК, а также народным комиссаром земледелия. То есть он непосредственно сталкивался с тяжелыми последствиями сплошной коллективизации, что, видимо, и подтолкнуло его к активным выступлениям против политики генсека. Сталин внимательно следил за любыми проявлениями недовольства в отношении его политического курса, располагая сетью информаторов, которые внедрялись в ряды оппозиционеров всякого толка. Это видно из его писем своим соратникам. Так, в письме Ворошилову в декабре 1932 года он писал:

«Дело Эйсмонта — Смирнова аналогично делу Рютина, но менее определеннее и насквозь пропитано серией выпивок. Получается оппозиционная группа вокруг водки Эйсмонта — Рыкова, охоты на кабанов Томского, повторяю, Томского, рычание и клокотание Смирнова и всяких московских сплетен, как десерта» [606]. Совершенно очевидно, что сведения о выпивках оппозиционеров и т. п. вещах он получал через каналы секретных осведомителей. Но дело, разумеется, было не в каких-то выпивках и оппозиционных группировках вокруг водки. Сталин концентрировал свои удары против тех, кто выражал (или мог выразить!) свое недовольство сталинским курсом. К тому времени положение сложилось таким образом, что пленумы ЦК все в большей степени превращались в инстанцию, штампующую вердикты, вынесенные вождем.

Пленум ЦК одобрил решение ЦКК о выведении Смирнова из состава ЦК и исключении из партии Толмачева и Эйсмонта за создание «подпольной фракционной группы» с целью изменения политики в области индустриализации и коллективизации. При обсуждении этого вопроса на заседании ЦК Сталин якобы заявил: «Ведь это враги только могут говорить, что уберите Сталина и ничего не будет» [607].

Более детального внимания заслуживает рассмотрение вопроса о группе Рютина,поскольку именно в платформе, составленной этой группой, нашли концентрированное выражение все основные политические обвинения в адрес Сталина. В каком-то смысле этот документ можно считать наиболее полным и наиболее аргументированным антисталинским манифестом. Подчеркивая эту важную особенность платформы Рютина, я не хочу тем самым сказать, будто оценки и выводы, содержавшиеся в ней, объективно обоснованны и отражали веления времени. Мне думается, что концепция, выраженная в платформе, хотя и вскрывала многие пороки сталинского режима и всей его политики, в целом же она не отвечала исторически неизбежному ходу развития страны. Ратуя за пересмотр генеральной линии, Рютин и его единомышленники, по существу, кроме общих, звучавших внешне убедительно деклараций о восстановлении внутрипартийной демократии и возврате к утраченным ленинским принципам, фактически ничего не противопоставляли и не могли противопоставить курсу на индустриализацию и коллективизацию, последовательно проводившуюся в жизнь Сталиным.

Сам Рютин — сравнительно второстепенный партийный функционер — за резкие выступления против Генерального секретаря и его политического курса был решением ЦКК в октябре 1930 года исключен из партии. Сталин, внимательно следивший за его делом, пишет Молотову письмо, в котором подчеркивает: «Мне кажется, что в отношении Рютина нельзя будет ограничиться исключением. Его придется, спустя некоторое время после исключения, выслать куда-нибудь подальше от Москвы. Эту контрреволюционную нечисть надо разоружить до конца» [608]. Вскоре Рютин был арестован за «контрреволюционную пропаганду и агитацию». Однако он не прекратил своей борьбы против Сталина. Более того, он ее всячески активизировал, создав группу единомышленников. В 1932 году ими была написана довольно объемистая платформа и обращение к членам партии, в сжатом виде излагавшее основные положения платформы. Среди участников группы, естественно, оказался провокатор, внедренный ОГПУ. И все, разумеется, стало известно Сталину и партийному руководству в целом. Рютин и другие члены его группы подверглись аресту. Через короткий промежуток времени до двух десятков человек были исключены из партии как члены «контрреволюционной группы Рютина». Среди них были Зиновьев и Каменев, у которых нашли текст рютинского обращения, а также некоторые другие деятели партии рангом пониже, но все же довольно известные в партии.

Комментируя этот эпизод биограф Сталина Р. Такер, ссылаясь на книгу Д. Волкогонова, пишет: «Сталин, конечно, прочел обращение и пришел в такую ярость, что никак не мог удовлетвориться арестом Рютина и исключением рютинцев из партии. На заседании Политбюро он потребовал вынести Рютину смертный приговор как террористу. Члены Политбюро молчали, наконец заговорил Киров: «Нельзя этого делать. Рютин не пропащий человек, а заблуждающийся… черт его разберет, кто только не приложил руку к этому письму… не поймут нас люди…» Сталин, вероятно чувствуя, что большинство его не поддерживает, настаивать не стал. Рютин получил десять лет, но этим, конечно дело не кончилось… Позже Рютина привезли в Москву, где давлением и пытками его пытались заставить выступить в роли одного из обвиняемых на открытом процессе по делу о государственной измене. Рютин отказался и был казнен в 1937 г. по личному распоряжению Сталина» [609].

Д. Волкогонов, из книги которого Р. Такер почерпнул приведенную выше версию рассмотрения вопроса о Рютине на заседании Политбюро, излагает обстоятельства дела в несколько ином ключе. Он пишет: «Сталин почему-то быстро согласился… (имеется в виду — согласился с Кировым — Н.К. ). Мужественный Рютин получил десять лет и погиб в 1938 году. Но Сталин не забыл: Киров может смело высказывать свое мнение, не считаясь даже, если нужно, с ним» [610]. Здесь приведены, собственно, два несколько различающихся в деталях варианта одной и той же версии. Но суть проблемы не в каких-то разночтениях или мелких деталях, а в том, насколько вообще достоверна эта версия.

Утверждения о том, что в Политбюро произошел чуть ли не раскол и генсек оказался в меньшинстве на протяжении многих лет усиленно муссируются в книгах и статьях, освещающих данный сюжет. Компетентный знаток этого периода советской истории О. Хлевнюк в своей книге убедительно опровергает подобные умозаключения. Он пишет, что они в основном опираются в качестве документального источника на знаменитое «Письмо старого большевика», написанное Б. Николаевским якобы на основе бесед последнего с Бухариным в 1936 году. В этом письме, в частности, утверждалось: «Это было в конце 1932 г., когда положение в стране было похоже на положение времен кронштадтского восстания… Добрая половина страны была поражена жестоким голодом… В самых широких слоях партии только и разговоров было о том, что Сталин своей политикой завел страну в тупик «поссорил партию с мужиком», — и что спасти положение теперь можно только устранив Сталина. В этом духе высказывались многие из влиятельных членов ЦК; передавали, что даже в Политбюро уже готово противосталинское большинство… Неудивительно, что по рукам ходил целый ряд всевозможных платформ и деклараций. Среди них особенно обращала на себя внимание платформа Рютина… Из ряда других платформу Рютина выделяла ее личная заостренность против Сталина… Вопрос о его судьбе решался в Политбюро, так как ГПУ (конечно, по указанию Сталина) высказалось за смертную казнь, а Рютин принадлежал к старым и заслуженным партийным деятелям, в отношении которых завет Ленина применение казней не разрешал.

Передают, что дебаты носили весьма напряженный характер. Сталин поддерживал предложение ГПУ. Самым сильным его аргументом было указание на рост террористических настроений среди молодежи, в том числе и среди молодежи комсомольской… Сталин доказывал, что политически неправильно и нелогично, карая так сурово исполнителей, щадить того, чья политическая проповедь является прямым обоснованием подобной практики…

Как именно разделились тогда голоса в Политбюро, я уже не помню. Помню лишь, что определенно против казни говорил Киров, которому и удалось увлечь за собою большинство членов Политбюро. Сталин был достаточно осторожен, чтобы не доводить дело до острого конфликта. Жизнь Рютина тогда была спасена: он пошел на много лет в какой-то из наиболее строгих изоляторов…» [611].

Аргументы О. Хлевнюка весьма убедительны и сводятся к следующему: «Пока ни один архивный документ не обнаруживает хоть какую-то реальную основу свидетельств Николаевского. Детальное изучение обстоятельств дела в связи с реабилитацией Рютина в 1988 г. также не выявило фактов разногласий в Политбюро… Президиум ЦКК принял постановление об исключении 24 человек как «членов и пособников контрреволюционной группы Рютина — Иванова — Галкина… как предателей партии и рабочего класса, пытавшихся создать подпольным путем… буржуазную кулацкую организацию по восстановлению в СССР капитализма и, в частности, кулачества». ОГПУ поручалось принять против организаторов и участников этой «контрреволюционной группы» судебно-административные меры, «отнесясь к ним со всей строгостью революционного закона». Это постановление Президиума ЦКК от 9 октября было утверждено опросом членов Политбюро 10 октября 1932 г. Сталин сделал в тексте решения Президиума ЦКК лишь незначительные поправки и поставил резолюцию: «Согласен». Ниже в знак согласия расписались Молотов, Каганович, Микоян, Ворошилов и Куйбышев. Отсутствие подписи Кирова в данном случае — не исключение. Киров крайне редко появлялся в Москве и почти не участвовал в работе Политбюро. Можно, конечно, предположить, что судьба Рютина решалась на строго секретном заседании Политбюро. Но упоминаний о таком обсуждении нет и в особых протоколах Политбюро («особая папка»)…» [612].

Полагаю, что здесь излишни какие-либо комментарии: ведь одно дело реальные документы, а совсем другое — досужие вымыслы и тенденциозные предположения. Тем более, что О. Хлевнюка в каких-либо симпатиях к Сталину заподозрить нельзя. Можно сказать — даже наоборот!

Теперь несколько подробнее остановимся на обвинениях, а точнее сказать, на обличениях, содержавшихся в платформе Рютина в адрес главной фигуры нашего повествования. Это, помимо всего прочего, необходимо потому, что в анналах антисталинизма указанный документ занимает отнюдь не второстепенное место.

Прежде всего характеристика Сталина как личности и исторической фигуры, содержавшаяся в платформе Рютина. В ней говорилось: «Сталин, несомненно, войдет в историю, но его «знаменитость» будет знаменитостью Герострата. Ограниченный и хитрый, властолюбивый и мстительный, вероломный и завистливый, лицемерный и наглый, хвастливый и упрямый, — Хлестаков и Аракчеев, Нерон и граф Калиостро — такова идейно-политическая и духовная физиономия Сталина» [613]. Характеристика, что и говорить, более чем хлесткая. Но она пока касается преимущественно черт характера и особенностей личности. Рютин концентрирует главный удар по Сталину как вождю: «Сталин никогда не был настоящим, подлинным вождем, но ему тем легче было в ходе событий превратиться в настоящего диктатора. Свою сегодняшнюю роль он занял не благодаря поддержке масс. Он пришел к своему теперешнему безраздельному господству путем хитрых комбинаций, опираясь на кучку верных ему людей и аппарат, и с помощью одурачивания масс. Он оторван от масс, он не связан с ними, он держится не на доверии масс, а на терроризировании их. Словом, черты современного Сталина — это черты диктатора, а не вождя.

«Работа» по канонизированию Сталина приняла грандиозные размеры. Люди всех рангов взапуски стараются перещеголять друг друга в области «соцсоревнования» на поприще услужения «вождю». Теоретические статьи в журналах превратились просто в ходатайства о повышении по службе и мотивированные подписки о политической благонадежности по отношению к Сталину. Партийная машина «заказ» выполняет аккуратно. Но затея канонизирования все же обречена на явный провал» [614].

Можно соглашаться или не соглашаться с жесткими обличениями в адрес генсека, но нельзя не сказать следующее: если бы Сталин не чувствовал настроения масс и был совершенно от них оторван, то все его планы установления единовластия были бы похоронены еще задолго до того, как они начали воплощаться в жизнь. Рютин здесь явно не в ладах с историческими фактами. Столь же беспочвенной оказалось и его пророчество о том, что канонизация вождя обречена на явный провал. История Сталина у власти — наглядное тому подтверждение.

Весьма резко звучит оценка политической атмосферы, сложившейся в партии и обществе. Рютин пишет: «Господство террора в партии и стране при явно гибельной политике Сталина привело к тому, что лицемерие, двурушничество стали всеобщим явлением. Лицемерие стало знамением нашего времени. Лицемерят в своих официальных выступлениях на собраниях все члены партии, лицемерят в тисках террора рабочие массы, лицемерит задавленная деревня, лицемерят ответственные работники и рядовые члены партии, партийные и беспартийные, старые большевики и молодые партийцы. Никто не верит в эту политику, и все делают вид, что ею восхищены.

Все видят невиданный кризис и в то же время официально вынуждены кричать о гигантских успехах. Все желают с этой политикой покончить и в то же время не могут… Политбюро и Президиум ЦКК, секретари областных комитетов превратились в банду беспринципных политиканов и политических мошенников. Они на деле рассматривают партию лишь как свою вотчину. Не они для партии, а партия для них» [615].

Считая некоторые выказывания Рютина довольно убедительными, я тем не менее не могу понять одного — чем объяснить тот факт, что при всеобщем неверии в политику Сталина и всеобщим желанием покончить с нею — эта политика в конечном счете победила и дала свои плоды? Здесь у автора платформы концы не сходятся с концами и он в порыве испепеляющей ненависти к Сталину сам теряет почву под ногами и желаемое выдает за действительное. Если бы картина, нарисованная Рютиным, отвечала реальностям той эпохи, то само политическое выживание Сталина, не говоря уже о его триумфе, явило бы собой какое-то чудо.

Наконец, красной нитью через весь документ проходит мысль о необходимости устранения Сталина, правда, автор не расшифровывает эту постановку вопроса и остается лишь гадать — какими путями мыслилось это устранение? Политическими или же путем индивидуального террора? Вопрос так и остался открытым. Единственное, что счел необходимым добавить Рютин, так это следующее: «Люди, не умеющие марксистски мыслить, думают, что устранение Сталина в то же время будет свержением Советской власти. Сталин такой взгляд всячески культивирует и распространяет. Но он абсолютно неверен» [616].

Завершая данный раздел, хочу подчеркнуть, что любой политический деятель на месте Генерального секретаря мог вполне расценить дух и всю направленность рютинской платформы не только как призыв к политической борьбе против него, но и как призыв к его физическому уничтожению. Если мы помножим это суждение на чрезмерную подозрительность и мнительность, присущую вождю, то вполне можем и предсказать его возможную реакцию на все это. Наивно было бы думать, что Сталин, ознакомившись с платформой Рютина, начал испытывать чувство страха и озабоченности за свою жизнь. Ведь чего-то принципиально нового в указанной платформе не содержалось — она лишь в суммированном виде формулировала обвинения, выдвигавшиеся против него всеми предшествующими оппозициями. Правда, делалось это без всяких экивоков и фигур умолчания, свойственных декларациям оппозиционеров. То, что говорилось в платформе, было в какой-то степени отражением оценок и обобщений, которые постоянно озвучивал на страницах зарубежной печати Троцкий. Словом, для генсека платформа Рютина являлась всего лишь одной из очередных атак на него лично и на политический курс, проводимый им.

Сказанное, однако, вовсе не равнозначно тому, будто Сталин не придал появлению платформы серьезного значения. Он прекрасно понимал, что такие явления должны искореняться всеми средствами. В противном случае они, как раковая опухоль, способны разрастаться, и тогда придется столкнуться с весьма опасными политическими метастазами, потенциально опасными для него. Тем более что в качестве вполне приемлемой меры борьбы против Сталина и его политики платформа Рютина рассматривала террористические акты. Хотя об этом в ней не говорилось ясно и без обиняков, но весь дух и содержание платформы позволяют сделать такой вывод. Эпизод с платформой Рютина, безусловно, сыграл свою роль в дальнейшем, он в определенной степени как бы подтолкнул генсека к мысли о возможном развертывании репрессий против реальных и потенциальных противников.

Самоубийство жены

Трагедия, словно ураган пронесшаяся по стране, затронула в буквальном смысле судьбы миллионов. Задела она своим крылом и лично Сталина — в ноябре 1932 года самоубийством покончила его жена Надежда Сергеевна Аллилуева. Это событие, вне всякого сомнения, наложило свою неизгладимую печать на Сталина, стала незаживающей раной в его душе. Можно строить самые различные предположения и догадки, как эта личная трагедия в политическом разрезе повлияла на генсека. Я пишу политическую биографию Сталина, поэтому, вполне понятно, личные стороны его жизни не стоят в центре моего внимания. Однако данный факт едва ли правомерно считать только трагическим эпизодом сугубо личной жизни вождя. Судя по многим прямым и косвенным признакам, он явился своего рода водоразделом в его судьбе. Многие биографы пишут, что самоубийство жены до крайности ожесточило Сталина, сделало его еще более подозрительным и недоверчивым, усилило в нем чувства непримиримости и жесткости, он стал еще более беспощадным к своим реальным и потенциальным врагам. Иными словами, личная трагедия вождя закономерным образом трансформировалась в своего рода мизантропию, которая не могла не сказываться на его политических действиях, на отношении к людям. Словом, трагедия вышла далеко за рамки сугубо личной судьбы Сталина и стала сказываться на его политических действиях в целом.

Конечно, любой политический и государственный деятель — это прежде всего человек, и его личные качества в том или ином разрезе неизбежно проявляются в его деятельности. Однако было бы упрощением все сводить исключительно к личным качествам и особенностям характера того или иного политического и государственного деятеля. Ведь в конечном счете не те или иные достоинства и недостатки личности как фигуры крупного масштаба определяют ход исторических событий и предопределяют характер действий, предпринимаемых исторической личностью. Если же во главу угла мы поставим личные качества того или иного деятеля, особенно такого формата, как Сталин, то неизбежно впадем в голый субъективизм и не сможем дать исторически достоверную картину эпохи.

Эти мимолетные замечания, конечно, не исчерпывают и не могут исчерпать всю сложность и многоплановость рассматриваемой проблемы. Однако бесспорно одно — природа личности любого деятеля не может служить надежным фундаментом для правильной оценки характера эпохи. Она лишь накладывает свои неизгладимые штрихи на нее, окрашивает ее в цвета самой этой личности. Но движущие силы процессов любой исторической эпохи формируются и развиваются в зависимости от действия более фундаментальных факторов, чем только личные качества деятеля, имя которого начинает ассоциироваться с эпохой и дает ей свое название.

Возвращаясь непосредственно к вопросу о самоубийстве Н. Аллилуевой, следует оговорить, что самоубийство любого человека неизменно сопряжено с множеством факторов, в которых не так-то просто разобраться. Поэтому поспешные, основанные прежде всего на политических мотивах, объяснения этого рокового шага жены вождя, мне представляются крайне сомнительными. В их основе присутствует желание еще больше скомпрометировать личность Сталина и представить его в облике некоего беспощадного чудовища, вампира, получавшего наслаждение при виде человеческих страданий. Привязка акта самоубийства к политическим обстоятельствам как главного спускового механизма, подтолкнувшего Н. Аллилуеву к ее действию, отнюдь не подтверждается убедительными фактами и свидетельствами. Вот почему следующий категорический вывод такого солидного биографа Сталина, как Р. Такер, выглядит, на мой взгляд, совершенно бездоказательным, а потому и неубедительным. Такер пишет: «В любом случае, нет сомнений, что Сталин несет ответственность за смерть жены. Эта смерть, как бы она ни произошла, была актом протеста против сталинского произвола…» [617]. Серьезных аргументов у Такера, как и других авторов, придерживающихся данной версии, по существу, нет, разве что кроме ссылок на отдельные высказывания, взятые из воспоминаний дочери Сталина С. Аллилуевой. Я чуть ниже остановлюсь на ее свидетельствах. Сам же Такер мотивирует свою позицию тем, что жена Сталина, столкнувшись с реальной жизнью и имея контакты с другими людьми, и вдохновляемая коммунистическим идеализмом, не могла не придти к отторжению принятого политического курса и мужа как его главного проводника[618].

Если расшифровать столь осторожно сформулированный вердикт, то он звучит примерно так самоубийство жены вождя являлось главным образом и прежде всего политическим актом, ярким, а потому и особенно вызывающим, протестом против политики, проводившейся Сталиным. Мол, даже наиболее близкие к вождю люди фактически находились в числе его противников.

Теперь более детально остановимся на обстоятельствах этой человеческой трагедии, в силу понятных причин перешагнувших чисто личные границы.

Вначале несколько слов о личности Н.С. Аллилуевой. Она была младшей дочерью С.Я. Аллилуева — товарища Сталина по революционной работе, прежде всего в Закавказье. С семьей Аллилуевых Сталина связывала давняя дружба, в основе которой лежала революционная деятельность. Н.С. Аллилуева родилась в 1901 году в Баку и с самых юных лет проявляла силу характера и убежденность. Так, ее старшая сестра А. Аллилуева в своих воспоминаниях приводит такой эпизод.

«— Ну вот, окончательно прослыла большевичкой, — сообщила она как-то. И рассказала: — Понимаешь, гимназистки вздумали собирать пожертвования. Дня каких-то обиженных чиновников… Пришли к нам, обходят всех. Все что-то дают, жертвуют!.. Подходят ко мне. А я громко, чтобы все слышали, говорю: «Я не жертвую». Они, конечно, всполошились. «Как не жертвуешь? У тебя, наверное, денег с собою нет, ты, наверное, дома забыла». Я повторяю: «Нет, деньги у меня есть… Но я на чиновников не жертвую…» Тут-то и поднялось. Все в один голос: «Да она большевичка! Конечно, большевичка…» Ну, а я очень довольна… Пусть знают»[619].

Она не только была из семьи старого большевика, но и сама с юных лет стала большевичкой. В 1918 году была принята в партию. В 1919 году вышла замуж за Сталина, который был старше нее более чем на двадцать лет[620]. По некоторым свидетельствам (их скорее можно назвать слухами), сопровождала его во время пребывания Сталина на Царицынском фронте. Затем работала в секретариате Ленина. В связи с рождением сына Василия в 1921 году временно была вынуждена отойти от работы, за что в период чистки 1921 года была исключена из партии. В выписке из протокола заседания комиссии по чистке говорилось: «Слушали: 7. О Аллилуевой Н.С. Постановили: Исключить как балласт, совершенно не интересующийся партийной жизнью. Как советский работник может исполнять всякую ра<