Сталин против мирового господства и нового мирового порядка

Вопрос. Как вы расцениваете последнюю речь Черчилля, произнесенную им в Соединенных Штатах Америки?

Ответ. Я расцениваю ее как опасный акт, рассчитанный на то, чтобы посеять семена раздора между союзными государствами и затруднить их сотрудничество.

Вопрос. Можно ли считать, что речь г-на Черчилля причиняет ущерб делу мира и безопасности?

Ответ. Безусловно, да. По сути дела, г-н Черчилль стоит теперь на позиции поджигателей войны. И г-н Черчилль здесь не одинок, — у него имеются друзья не только в Англии, но и в Соединенных Штатах Америки.

Следует отметить, что г-н Черчилль и его друзья поразительно напоминают в этом отношении Гитлера и его друзей. Гитлер начал дело развязывания войны с того, что провозгласил расовую теорию, объявив, что только люди, говорящие на немецком языке, представляют полноценную нацию. Г-н Черчилль начинает дело развязывания войны тоже с расовой теории, утверждая, что только нации, говорящие на английском языке, являются полноценными нациями, призванными вершить судьбы мира. Немецкая расовая теория привела Гитлера и его друзей к тому выводу, что немцы, как единственная полноценная нация, должны господствовать над другими нациями. Английская расовая теория приводит г-на Черчилля и его друзей к тому выводу, что нации, говорящие на английском языке, как единственно полноценные, должны господствовать над остальными нациями мира

По сути дела г-н Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, — в противном случае неизбежна война.

Но нации проливали кровь в течение пяти лет жестокой войны ради свободы и независимости своих стран, а не ради того, чтобы заменить господство гитлеров господством черчиллей. Вполне вероятно поэтому, что нации, не говорящие на английском языке и составляющие вместе с тем громадное большинство населения мира, не согласятся пойти в новое рабство.

Трагедия г-на Черчилля состоит в том, что он, как закоренелый тори, не понимает этой простой и очевидной истины.

Несомненно, что установка г-на Черчилля есть установка на войну, призыв к войне с СССР. Ясно также и то, что такая установка г-на Черчилля несовместима с существующим союзным договором между Англией и СССР. Правда, г-н Черчилль для того, чтобы запутать читателей, мимоходом заявляет, что срок советско-английского договора о взаимопомощи и сотрудничестве вполне можно было бы продлить до 50 лет. Но как совместить подобное заявление г-на Черчилля с его установкой на войну с СССР, с его проповедью войны против СССР? Ясно, что эти вещи никак нельзя совместить. И если г-н Черчилль, призывающий к войне с Советским Союзом, считает вместе с тем возможным продление срока англо-советского договора до 50 лет, то это значит, что он рассматривает этот договор как пустую бумажку, нужную ему лишь для того, чтобы прикрыть ею и замаскировать свою антисоветскую установку. Поэтому нельзя относиться серьезно к фальшивым заявлениям друзей г-на Черчилля в Англии о продлении срока советско-английского договора до 50 и больше лет. Продление срока договора не имеет смысла, если одна из сторон нарушает договор и превращает его в пустую бумажку.

Вопрос. Как вы расцениваете ту часть речи г-на Черчилля, где он нападает на демократический строй соседних с нами европейских государств и где он критикует добрососедские отношения, установившиеся между этими государствами и Советским Союзом?

Ответ. Эта часть речи г-на Черчилля представляет смесь элементов клеветы с элементами грубости и бестактности.

Г-н Черчилль утверждает, что «Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест, София — все эти знаменитые города и население в их районах находятся в советской сфере и все подчиняются в той или иной форме не только советскому влиянию, но и в значительной степени увеличивающемуся контролю Москвы». Г-н Черчилль квалифицирует все это, как не имеющие границ «экспансионистские тенденции» Советского Союза.

Не требуется особого труда, чтобы показать, что г-н Черчилль грубо и беспардонно клевещет здесь как на Москву, так и на поименованные соседние с СССР государства.

Во-первых, совершенно абсурдно говорить об исключительном контроле СССР в Вене и Берлине, где имеются Союзные Контрольные Советы из представителей четырех государств и где СССР имеет лишь У часть голосов. Бывает, что иные люди не могут не клеветать, но надо все-таки знать меру.

Во-вторых, нельзя забывать следующего обстоятельства. Немцы произвели вторжение в СССР через Финляндию, Польшу, Румынию, Болгарию, Венгрию. Немцы могли произвести вторжение через эти страны потому, что в этих странах существовали тогда правительства, враждебные Советскому Союзу. В результате немецкого вторжения Советский Союз безвозвратно потерял в боях с немцами, а также благодаря немецкой оккупации и угону советских людей на каторгу — около семи миллионов человек. Иначе говоря, Советский Союз потерял людьми в несколько раз больше, чем Англия и Соединенные Штаты Америки, вместе взятые. Возможно, что кое-где склонны предать забвению эти колоссальные жертвы советского народа, обеспечивающие освобождение Европы от гитлеровского ига. Но Советский Союз не может забыть о них. Спрашивается, что же может быть удивительного в том, что Советский Союз, желая обезопасить себя на будущее время, старается добиться того, чтобы в этих странах существовали правительства, лояльно относящиеся к Советскому Союзу? Как можно, не сойдя с ума, квалифицировать эти мирные стремления Советского Союза, как экспансионистские тенденции нашего государства?..

13 марта 1946 г.[185]

В. Кожинов

«Проблема искренних сталинистов»

…Общепризнанно, что «Новый мир» шестидесятых годов был вызван к жизни тем историческим периодом, который сейчас нередко называют «первой» — «неудавшейся» — перестройкой (конец 1950-х — начало 1960-х годов). Неудачу эту чаще всего истолковывают сегодня как результат мощного сопротивления «консервативных» сил. Убежден, что главная причина не в этом, а в отсутствии подлинной положительной программы действий (и, конечно, самих действий), чему, в свою очередь, способствовало поверхностное или даже крайне поверхностное понимание всего того, что происходило в стране после 1917 года.

Сейчас есть достаточно много людей, которые в той или иной форме склонны говорить об «ошибочности» самой Октябрьской революции, — например, активисты так называемого «Демократического союза», о чьих листовках и митингах не раз сообщали в последнее время московские газеты.

Не вдаваясь в оценку их конкретной позиции (хотя бы потому, что мне известно о ней лишь немногое), скажу лишь, что «отрицание» революции — бессмысленная, лишенная всякой серьезности игра словами. И дело тут даже и не в том, «хорошая» или «плохая» была эта революция, но в том, что она совершилась.

Ныне, увы, очень популярны попытки осмыслить историю XX века в «альтернативном» плане. Ставится, к примеру, вопрос, что было бы, если бы в 1929 году победила линия Бухарина, а не линия Сталина? И такая постановка вопроса призвана, мол, помочь истинному пониманию эпохи… Или: что было бы, если бы Ленин не умер в 1924 году? Логическое продолжение этих альтернатив — что было бы, если бы не было победы партии Ленина в 1917 году?

Недавно я присутствовал на совещании, где два образованнейших современных историка рассказывали о том, что этого рода «альтернативное» мышление, еще не так давно популярное на Западе, за последние годы не раз высмеивалось в работах ряда видных представителей зарубежной исторической науки. И в самом деле: изучение прошлого с точки зрения возможных «альтернатив» поистине безнадежно затмевает и извращает наше историческое зрение, ибо мы начинаем понимать и оценивать события и явления не в их реальной сущности, но как некую тень от сконструированного нами (ведь в действительной истории этого не было!) «идеала». Более или менее уместно художественное, или, вернее, беллетристическое произведение, основанное на таком сопоставлении реальности с воображаемым идеалом, но совершенно ясно, что оно, это произведение, явит собой вовсе не незнание истории, а ее моральную, эстетическую, прагматическую «оценку», ее критику.

На одном из опубликованных обсуждений альтернативы «Сталин — Бухарин» сотрудник Института мирового рабочего движения Л. А. Гордон весьма разумно заключил: «Был ли этот так называемый «правый», «бухаринский» вариант возможен в конкретных условиях того времени?.. Боюсь, что окончательный ответ тут невозможен. Но для понимания сегодняшней ситуации важнее другое: так или иначе выбор был сделан…»

Нет сомнения, что в русле этого самого «альтернативного осмысления» истории «окончательный ответ» вообще невозможен, о какой бы исторической ситуации мы ни вели речь. С помощью «альтернативы» можно лишь эмоционально «критиковать» то, что реально произошло. А нам необходимо подлинное понимание, а не запоздалые эмоции и проклятья, которые, между прочим, не требуют от тех, кто их произносит, никакого умственного труда и никакой ответственности.

Я отнюдь не хочу сказать, что все сегодняшние статьи сводятся к эмоциональным выкрикам… Однако подавляющее большинство из тех, кто пишет сейчас о прошлом, по сути дела, сво дят свою задачу именно к эмоциональной критике прошлого. Между тем такая критика прошлого — и вполне «безопаснее» (в сравнении с критикой современности), и, строго говоря, совершенно бесплодное дело. Ибо критиковать следует то, что еще можно исправить, а прошлое исправить уже никак нельзя. Его надо не критиковать, а понимать в его подлинной сущности и смысле.

Полагаю, что это относится даже и к художественной литературе в ее высшем значении. Позволю себе напомнить собственную статью, опубликованную двадцать с лишним лет назад («Вопросы литературы», 1966, № 10): «Искусство, исчерпывающееся критикой предшествующего исторического периода живет за чужой счет».

Я решился сослаться на давние свои рассуждения, поскольку они вполне приложимы ко многим сегодняшним кумирам. Трудно даже перечислить авторов, которые сделали по-своему «блистательную» литературную карьеру, занимаясь сначала «отважной» критикой того, что было до 1953 года, затем — времени до 1964-го и — теперь — того, что было до 1985 года. Критикой же современности (которая, в частности, требует немалой отваги) эти авторы никогда не занимались — разве только критикой «пережитков прошлого» в современности.

Разумеется, многие сразу же возразят, что критиковать прошлое — пусть даже чисто «эмоционально» — необходимо, дабы сегодня и завтра не повторились ошибки и преступления прежних периодов, в особенности эпохи сталинизма. Дело в том, однако, что сама эта «мысль» о возможности повторения сталинизма основывается как раз на предельно поверхностном и даже попросту наивном представлении о сущности сталинизма, представлении, в конечном счете не поднимающемся над уровнем детской сказки о чудовищном злодее, который при помощи кучки негодяев обманом захватил власть и начал творить страшные деяния.

Сталинизм смог восторжествовать потому, что в стране имелись сотни тысяч или даже миллионы абсолютно искренних, абсолютно убежденных в своей правоте «сталинистов». Конечно, как это и всегда бывает, имелись и заведомые приспособленцы, карьеристы, дельцы, которые думали только о собственной выгоде и, скажем, участвовали в различного рода репрессивных акциях не потому, что были убеждены в их необходимости и — для искренних сталинистов дело обстояло именно так! — высокой целесообразности (ведь речь шла о созидании совершенного общества!), а ради того, чтобы выслужиться или, в лучшем случае, чтобы обезопасить самих себя, хотя это нередко и не помогало…

Но будем последовательными и признаем, что приспособленцы возможны лишь потому и тогда, когда есть к чему приспособляться. И неизмеримо важнее проблема, так сказать, истинных сталинистов, нежели тех, кто в низменных, корыстных целях «притворялся» идейным сталинистом.

Чтобы, как говорится, не ходить далеко за примерами, решусь утверждать, что искреннейшим сталинистом был, без сомнения, Александр Твардовский…

В марте 1931 года — к тому времени Твардовский уже три года жил отдельно от семьи в Смоленске, — его отец Трифон Гордеевич был «раскулачен», и всю семью — отца, мать, четверых братьев и двух сестер — выслали в зауральскую тайгу. Твардовские были сильные и гордые люди. Два старших брата, Константин и Иван, всего через два месяца бежали с места поселения, а еще через месяц ушел оттуда с третьим сыном, Павлом, и отец. Он с великим трудом добрался до Смоленска и решился встретиться с сыном Александром, уже обретшим признание поэтом, у которого было опубликовано около двухсот произведений и вышла в Москве книга «Путь к социализму».

Позднее Твардовский писал об отце как о по-своему замечательном человеке и истинном труженике, который «многолетним тяжким трудом» заработал деньги, чтобы купить участок земли, но «скупая и недобрая» земля эта не могла прокормить семью, и отец, «замечательный мастер кузнечного дела», снова и снова брался за молоток, арендуя чужой горн и наковальню и работая «исполу». Семье «вообще жилось скудно и трудно». Но таким Твардовский увидит отца через много лет.

А вот донесенный до нас братом поэта, И. Т. Твардовским, рассказ отца о встрече с сыном в августе 1931-го:

«Стоим мы с Павлушей, ждем. А на душе неспокойно… Однако ж и по-другому думаю: родной сын! Может, Павлушу приютит. Мальчишка же чем провинился перед ним, родной ему братик? А он, Александр, выходит… Стоит и смотрит на нас молча. А потом не «Здравствуй, отец», а — «Как вы здесь оказались?!»

— Шура! Сын мой! — говорю. — Гибель же нам там! Голод, болезни, произвол полный!

— Значит, бежали?.. Помочь могу только в том, чтобы бесплатно доставили вас туда, где были! — так точно и сказал.

Понял я тут, что ни просьбы, ни мольбы ничего уже не изменят…»

Трифон Гордеевич не покорился ни власти, ни сыну, сумел снова уйти от преследователей, вывести из погибельного таежного поселения жену и детей и устроиться на работу кузнецом в Нижнем Тагиле, а затем, в 1933 году, перебраться на запад через Урал, в вятское село Русский Турек. В апреле 1936 года он с семьей переехал в Смоленск.

Сейчас много пишут о Павлике Морозове, но встреча Твардовского с отцом, пожалуй, драматичнее, так как поэту было не четырнадцать лет (как Павлику), а уже двадцать два…

Некоторые из тех, кто в последнее время касался этой темы, пытаются как-нибудь «обелить» Твардовского. Но в этом выражается и непонимание, и, в конечном счете принижение личности поэта, который вовсе не нуждается в «снисхождении» сегодняшних доброхотов, не имеющих никакого нравственного права его судить (в том числе и «прощать» его, дарить ему моральное «помилование»). Это все та же запоздалая «критика прошлого», которое уже не изменишь.

Прежде всего необходимо сказать, что ради «смягчения вины» Твардовского перетолковывают его стихи и поступки. Так, Юрий Буртин, стремясь доказать, что Твардовский начала тридцатых годов — это «человек, терзаемый жестоким внутренним конфликтом»[186], утверждает: «Нет, он не забыл ни родителей своих, ни братьев — иначе не написал бы в 33-м году:

Что ж ты, брат,

Как ты, брат?

Где ж ты, брат?

На каком Беломорском канале?

Поэт, понятно, никак не мог вообще «забыть» свою «раскулаченную» семью, но здесь в слово «не забыл» вкладывается, конечно же, иной смысл: речь идет о глубоком сочувствии. Между тем в первой публикации этого самого стихотворения (1937 г.) были и такие строки, рассказывающие о встрече с тем самым братом Константином в 1930 году:

За столом он угрюмо рыгал,

Принимая отцовскую позу,

По-отцовски соседей ругал,

По-отцовски ругал колхозы.

Что ему говорил я в ответ, —

Слов моих бесполезных не помню.

Торопясь, уезжал я чуть свет,

Все молчали в избе полутемной.

Здесь же рассказано и о следующей встрече с братом, через шесть лет — в 1936 году, когда тот уже «перевоспитался» и был, так сказать, реабилитирован (позднее он даже стал членом партии):

Мы сидим за столом.

Мы друзья,

Мы друг другу открытые люди.

Все ты видишь и знаешь, что я,

И любовью надежною любишь.

Говорит Ю. Буртин и о том, что Твардовский, будто бы многим рискуя, с большим трудом добился весной 1936 года переезда отца, матери и младших детей из Русского Турека в Смоленск. Однако еще в 1934 году было принято постановление ЦИК «О порядке восстановления в гражданских правах бывших кулаков», которое к 1936 году в значительной мере было реализовано — разумеется, в отношении тех, кто выжил (а погибших в 1930–1933 годах, по всей вероятности, было гораздо больше…) И переезд семьи в Смоленск (а не в родной хутор — это было бы гораздо сложнее) не представлял особых трудностей.

Словом, к 1936 году изменилась политика в отношении «кулаков», а не сам Твардовский. Он в 1935 году написал, а в 1937 году опубликовал стихотворение «Радость», которое сегодня, я бы сказал, страшно читать. Речь идет о судьбе женщины, целиком отдавшей жизнь работе ради хозяйства и детей:

…Ты хлопотала по двору чуть свет,

В грязи, в забвенье подрастали дети

И не гадала ты, была ли, нет

Иная радость и любовь на свете…

Мужа «раскулачили», и вот с ним,

…угрюмым стариком

Куда везут вас, ты спокойно едешь,

Молчащим и бессмысленным врагом

Подписывавших приговор соседей,

Старик в бараке охал и мычал,

Молился богу от тоски и злобы,

С открытыми глазами по ночам

Худой и страшный,

Он лежал бок о бок

И труд был — жизнь, спокойствие твое.

Работать приходилось не задаром

Ты собирала сучье и корье[187].

С глухим терпеньем труженицы старой.

Так трудилась старуха, и, наконец, — впервые в жизни — обрела истинную радость:

И в славный день

Тебе прочли приказ,

Где премию старухе объявили,

Где за полвека жизни в первый раз

За честный труд тебя благодарили

Ты встала перед множеством людей

С отрезом доброго старушечьего ситца.

И смотришь ты в приветливые лица

И вспомнила замужество, детей…

Наверно, с ними

Радостью своей

Теперь и ты могла бы поделиться.

Не правда ли — поистине страшные стихи… Но, по слову самого поэта, «тут ни убавить, ни прибавить, — так это было на земле».

Должно было пройти тридцать лет, прежде чем Твардовский создал — не побоюсь этого слова — гениальное стихотворение о том же:

В краю, куда их вывезли гуртом,

Где ни села вблизи, не то что города,

На севере, тайгою запертом,

Всего там было — холода и голода.

Но непременно вспоминали мать,

Чуть речь зайдет про все про то, что минуло,

Как не хотелось там ей помирать, —

Уж очень было кладбище немилое.

И ей, бывало, виделись во сне

Не столько дом и двор со всеми справами,

А взгорок тот в родимой стороне

С крестами под березами кудрявыми…

Речь идет не о том, чтобы быть, а лишь о том, чтобы обрести небытие по-человечески, как обретали его деды и прадеды… Кончается стихотворение строками о том, что мечта матери так и не сбылась, ибо

…тех берез кудрявых — их давно

На свете нету. Сниться больше нечему.

Не знаю другого стихотворения со столь беспредельно трагедийным смыслом: не только нечем жить наяву, но даже и сниться нечему… Это не всегда сразу поймешь; двадцать с лишним лет назад на потрясающий финал стихотворения Твардовского раскрыл мне глаза ныне уже покойный поэт Анатолий Передреев.

Но какой невероятный путь прошел Твардовский! В 1929 году он записал в своей сокровенной рабочей тетради (а не объявил на митинге или в газете): «Я должен поехать на родину, в Загорье, чтобы рассчитаться с ним навсегда. Я борюсь с природой, делая это сознательно, как необходимое дело в плане моего самоусовершенствования. Я должен увидеть Загорье, чтобы охладеть к нему, а не то еще долго мне будут мерещиться и заполнять меня всяческие впечатления детства: березка, желтый песочек, мама и т. д.».

Итак, в 1929 году он был самым искренним образом убежден, что прошлое надо начисто отринуть, оно в самом деле не должно даже «сниться», видя в этом необходимое условие достижения идеала, «совершенства». И приходится признать, что ему удалось «достигнуть» высшего «идеала», раз уж он смог в 1935 году воспеть как первую настоящую «радость» в судьбе похожей на его мать женщины «вручение» ей отреза ситца перед бараком «спецпереселенцев»…

Конечно, поразительная запись 1929 года не могла появиться сама собой. С двенадцати-тринадцатилетнего возраста будущий поэт прошел обработку сознания, которая и дала этот результат[188].

Вместо послесловия

Михаил Лобанов

Великий государственник

Многие, знавшие Сталина, пишущие о нем, отмечают его «загадочность», как никакой другой личности. Известный государственный, общественный деятель США А. Гарриман пишет: «Я должен сознаться, что для меня Сталин остается непостижимой, загадочной и противоречивой личностью, которую я знал. Последнее суждение должна вынести история, и я оставляю за нею право».

Вспоминаются знаменитые тютчевские стихи:

Природа — сфинкс. И тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней.

Искус сталинской загадочности в самом деле силен, — в самой противоречивости, антиномичности в отношении даже фундаментальных явлений (революционизм — великодержавность, интернационализм — «национал-большевизм», теоретический марксизм — государственный реализм, атеизм — покровительство в войну Церкви и т. д.). Есть искус, соблазн даже эстетический в духе К. Леонтьева, видевшего своеобразную красоту во всем, что выходит за пределы усредненности, буржуазной безликости. Видимо, не без основания противники Сталина обвиняют его в «ксенофобии», в презрении к европейской «растленной демократии». Конечно, в сравнении с уличными митинговыми вождями Сталин — поистине государь — со своим государственным обликом, выдержанностью, значительностью каждого слова, жеста.

Психологизировать в политике, конечно, наивно, сам Сталин сказал, что когда человек решает заниматься политикой, то он все делает уже не для себя, а для государства, которое требует безжалостности (беседа с французским писателем Р. Ролланом в 1935 году). Здесь же он говорит об «освобождении порабощенных людей». По справедливости войдя в ряд самых крупных диктаторов в истории, Сталин, видимо, искренно верил, что его миссия, может быть, даже мессианская роль — освобождение трудящихся от власти капиталистов, империалистов. И то, что он сделал — не в теории, а на практике — не просто бросив вызов, а противопоставив всю мощь возглавляемой им мировой державы Западу, американскому финансовому капиталу, — навсегда останется в истории и придет еще время для этого наследия.

Было бы, конечно, заблуждением принимать желаемое за действительное, видеть в Сталине то, что хотелось бы видеть, например, «русскому патриоту», «православному». Даже отношение к религии, церкви — кто он? Много написано о его покровительстве Русской Православной церкви в годы войны, о возобновлении при нем Патриархии, открытии множества храмов, духовных академий, семинарий. Любопытна такая подробность: просматривая макет второго издания своей биографии (1947 г.), Сталин во фразе о себе «поступил в том же году в Тифлисскую духовную семинарию» — уточняет: «православную». Известно, что он был исключен из семинарии «за пропаганду марксизма». Марксистская антирелигиозная прививка объединила Сталина в послереволюционное время с непримиримыми безбожниками из «ленинской гвардии». Из опубликованных документов (публикация «Политбюро и церковь» в журнале «Новый мир», 1994, № 8) видно, что Сталин наряду с Лениным и Троцким был за самое жестокое решение в церковных делах, голосуя в Политбюро вместе с ними против отмены приговора о расстреле священников («попов»). Позднее в беседе с первой американской рабочей делегацией (9 сентября 1927 г.), отвечая на вопрос об отношении компартии к религии, Сталин говорил: «Подавили ли мы реакционное духовенство? Да, подавили. Беда только в том, что оно не вполне еще ликвидировано».

Беседа включена в десятый том сочинений И. В. Сталина, вышедший в 1949 году, то есть уже в то время, когда вроде бы резко изменилось отношение его к духовенству. То же самое — включение в XI том публикации об изъятии «церковных ценностей».

По свидетельству Молотова, Сталин был за снос храма Христа Спасителя, за «замену» его Дворцом Советов. В связи с этим, возможно, уместно вспомнить слова, сказанные Сталиным Черчиллю (который приводит их в своих мемуарах, как ответ на признание в своем «активном участии» в антисоветской интервенции): «Все это относится к прошлому, а прошлое принадлежит богу». Фактом остается и то, что после смерти Сталина, при Хрущеве, начался особенно страшный погром Русской Православной церкви под флагом построения коммунизма к 1980 году.

По окончании войны на торжественном приеме в честь Победы, Стадии произнес тост за русский народ, сыгравший решающую роль в разгроме врага. Сталин (как и Ленин, на которого он постоянно, как на катехизис, ссылался, ведя зачастую в «обход» Ильича свою линию) был за пролетарскую революцию в мировом масштабе, что не помешало ему во время войны в 1943 году распустить Коминтерн, который он называл «лавочкой». При своем интернационализме он единственный из вождей бросил лозунг соединить в работе русский революционный размах с американской деловитостью. А еще до Октябрьского переворота в своем выступлении на VI съезде РСДРП(б) (июль 1917 г.) Сталин, говоря, что «не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму», подчеркнул: «Надо откинуть отжившее представление о том, что только Запад может указать нам путь (т. 3, с. 186–187). На XII съезде РКП(б) (апр. 1923) Зиновьев, Бухарин и прочие из «ленинской гвардии» требовали «каленым железом выжигать великорусский шовинизм», в то же время исключить пункт, говорящий о вреде местного шовинизма. Выступивший с заключительным словом Сталин, в какой-то мере сдерживая яростные атаки русофобов, не отрицая главную опасность, якобы исходящую со стороны «великорусского шовинизма», вместе с тем заявил, что «поставить великорусский пролетариат в положение неравноценного в отношении бывших угнетенных наций — это значит сказать несообразность». Здесь отчасти было и то, о чем сказал один из его старых соратников: «Сталин, как грузин-инородец, мог позволить себе такие вещи в защиту русского народа, на какие на его месте русский руководитель не решился бы». Впрочем, это не мешало Сталину одергивать грузинских националистов (за что ему попало от Ленина за «великодержавный русский шовинизм»), чего не делала «ленинская гвардия», все эти Троцкие, Зиновьевы, Каменевы в отношении своих собратьев-сионистов, предпочитая кричать об опасности антисемитизма.

Вместе с тем какие-либо очевидные проявления «русской идеологии», хотя и приспосабливаемой к режиму, с перспективой его «размывания», «перерождения», изживания, устрашающе пресекаются Сталиным. Такая недвусмысленная угроза последовала в его речи на XIV съезде ВКП(б) (дек. 1925) в адрес автора сменовеховской идеологии Устрялова: «…Пусть он знает, что, мечтая о перерождении, он должен вместе с тем возить воду на нашу большевистскую мельницу. Иначе ему будет плохо». В тридцатых годах Устрялов за свою оказавшуюся романтической идею сотрудничества с большевиками (во имя великой национальной России) попал в число жертв репрессий.

И вместе с тем в письме к Демьяну Бедному (дек. 1930) Сталин костит пролетарского поэта за то, что в своих фельетонах, «запутавшись между скучнейшими цитатами из сочинений Карамзина и не менее скучными изречениями из «Домостроя», стал возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения, что нынешняя Россия представляет сплошную «Перерву», что «лень» и стремление «сидеть на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит и — русских рабочих, которые, проделав Октябрьскую революцию, конечно, не перестали быть русскими». «Нет, высокочтимый т. Демьян — это не большевистская критика, а клевета на наш народ…» При этом упоминаются «выродки типа Лелевича, которые не связаны и не могут быть связаны со своим рабочим классом, со своим народом».

К концу 1927 года в стране наступил хлебный кризис. В начале следующего года состоялась поездка Сталина в Сибирь, целью которой было ускорить темп хлебозаготовок, изъять у зажиточных крестьян излишек зерна по государственным ценам. «Архивные документы свидетельствуют, что сибиряки встречали его доброжелательно. Рабочие Барнаульской шубной мастерской изготовили и подарили ему полушубок, поскольку он был одет явно не по сибирским морозам. Импонировала слушателям манера поведения Сталина. Он избегал торжественных приемов, длинных речей и резолюций, часто сидел в стороне от президиума. По ходу поездки генсек заезжал даже в райцентры для встречи с активом. Выступления его были кратки, ясны и, по мнению многих слушателей, вески и убедительны: «Стране нужен хлеб», «Хлеб надо взять», «Если мы имеем хлеб, значит, можем строить социализм, если хлеба нет, значит, не можем» («Вопросы истории КПСС», 1991, с. 74). В своих выступлениях перед сибиряками Сталин клеймил кулаков, как врагов социализма, грозил им 107-й статьей против спекуляции. Позднее (по возвращении в Москву) он пояснил, что применение 107-й статьи вызвано чрезвычайными условиями и она будет отменена, когда заготовки пойдут нормально.

Кстати, спустя годы, перед самой войной, Сталин (по воспоминаниям бывшего наркома вооружений Б. Ванникова) на встрече с руководителями промышленности, народного хозяйства, возлагая на них вину за ослабление трудовой дисциплины в стране, объявит о вынужденных жестких мерах, принимаемых для наведения порядка, которые будут отменены, как только в них исчезнет надобность. Бывший нарком замечает, что это сообщение было принято ими с единодушным пониманием, и, расходясь, они чувствовали некую свою вину за принятие такого решения. Как видно, чрезвычайные меры, принимавшиеся Сталиным, оправдывались им самим как вынужденные, временные. Но в памяти народной они всегда отзываются ужасами раскулачивания за владение какой-нибудь убогой мельницей или расплатой за получасовое опоздание на работу.

Коллективизация, по словам Сталина, по своему значению стала равной Октябрьскому перевороту. Сталин не мог не испытать, какую чудовищную силу противодействия вызвал он насильственной коллективизацией. В своих мемуарах Уинстон Черчилль, приезжавший во время войны в Москву, передает слова Сталина о том, что для него «политика коллективизации была страшной борьбой», более страшной, чем «тяготы войны». И все же крестьянство «переварило» колхозный строй, отвечавший в определенной мере его общинным, соборным традициям, и приспособило к своим нуждам.

* * *

Что же все-таки в Сталине притягивает авторов книг, выходящих во множестве у нас и за рубежом? Для большинства из них ориентир — книги и статьи Троцкого, прежде всего его книга «Преступления Сталина», с набором тех обвинений, которые стали ныне общим местом у «демократов». Чего стоит интеллектуальная кичливость противников Сталина, видно хотя бы вот из этого перемигивания Троцкого с Каменевым (в изложении Льва Давидовича в «Преступлениях Сталина»): «Помню, Сталин в прениях ЦК употребил однажды слово «ригористический» совсем не по назначению (с ним это случается нередко). Каменев оглянулся на меня лукавым взглядом, как бы говоря: «Ничего не поделаешь. Надо брать его таким, каков он есть». Именуя Сталина «глубоким провинциалом» (Троцкий), «вождем уездного масштаба» (Каменев) и т. д., «старая гвардия», конечно же, больше характеризует себя, степень своей ненависти к Сталину, чем его самого.

Набор обвинений, предъявляемых Сталину: его жестокость, мстительность. Антисемитизм. Воплощение тоталитаризма. Зажим «внутрипартийной демократии». Репрессии, относящиеся исключительно к середине 30-х годов (книга Троцкого и посвящена открытым московским процессам 1937–1938 годов). Пожалуй, главным козырем Троцкого в борьбе со Сталиным было «Завещание Ленина», в котором «Ильич» ставил вопрос о снятии Сталина с поста Генсека, ссылаясь на его «грубость». Троцкий усиленно муссирует эту историю в своей книге (а вслед за ним и нынешние авторы, его последователи). Вникая в истории написания «Завещания» в конце декабря 1922 г. и в начале января 1923 г. (в виде «Письма съезду» и последующего «добавления»), конфликта Сталина с Крупской, вызвавшего решимость «Ильича» прекратить всякие отношения с оскорбителем его жены, можно представить себе тогдашнее положение Генсека. По словам Троцкого, «первые два месяца 1923 года Ленин готовился открыть решительную борьбу со Сталиным». И только сразивший вдруг очередной, окончательно парализовавший его приступ болезни не дал ему этого сделать.

Оставалась «ленинская гвардия», Зиновьев — «правая рука Ильича», с которым он прибыл после февраля в Россию в пломбированном вагоне, с которым скрывался в шалаше в Разливе, Каменев — «умный политик», Троцкий, кого Ленин, в день октябрьского переворота, вольготно развалившись на полу Смольного, уговаривал стать его первым замом по правительству (на что Лев Давидович, по его собственным словам, отвечал отказом, ссылаясь на свое еврейское происхождение, на чем могут спекулировать «враги революции», что, однако, не мешало ему, как он сам писал, в течение трех лет непосредственно руководить гражданской войной, имея заранее абсолютную, зафиксированную на бланке поддержку Ленина любым его «распоряжениям или действиям на фронте» (Троцкий. «Преступления Сталина», с. 271).

«Завещание», отмечая ошибки Троцкого, Зиновьева, Каменева, оставляло вместе с тем им «шанс» на будущие руководящие роли в государстве: «Октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева (когда они выдали печатно дату переворота. — М. Я.), конечно, не являлся случайностью, но что он так же мало может «быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому». Почему-то другим («попам», «белогвардейцам», «черносотенцам» и т. д.) Ленин ставил «в вину лично», хотя за ними стояли многомиллионные массы.

Нынешние апологеты троцкизма расхваливают «мудрость» Ильича, который, предлагая сместить Сталина с поста Генсека, не называл конкретно, кто может заменить его, а предполагает «коллективного вождя тончайшего слоя старой гвардии». То есть на практике тех же троцкистов, зиновьевцев, каменевых.

Поклонники Троцкого, Зиновьева (из числа прошлых и нынешних историков, публицистов) исписали возы бумаги, чтобы показать, какая невиданная жажда власти двигала Сталиным, какое коварство проявлял он на пути к ней, какие страдания причинил азиат-тиран невинным интеллигентам-оппозиционерам.

Приведенные в данной книге документы с настоятельными просьбами Сталина об отставке несколько не в ладу с его «жаждой власти» (тогда еще не было никакого «культа личности», и эти заявления об отставке чреваты были большим риском).

А как с «жаждой власти» обстоят дела у оппозиционеров? Троцкий в той же книге «Преступления Сталина» пишет (в главе «Жажда власти»): «Когда в начале 1926 года «новая оппозиция» (Зиновьев, Каменев и др.) вступила со мной и моими друзьями в переговоры о совместных действиях, Каменев говорил мне в первой беседе с глазу на глаз: «Блок осуществим, разумеется, лишь в том случае, если вы намерены вести борьбу за власть». «Как только вы появитесь на трибуне рука об руку с Зиновьевым, — говорил мне Каменев, — партия скажет: «Вот Центральный Комитет! Вот правительство!» Уже в течение ближайших полутора лет ход внутрипарти