Любовь и другие неприятности

Покачиваясь на мягком заднем сиденье в машине Ольги, Андрей слегка задремал. Что происходило после пирушки – так и осталось для него тайной. Пришёл в себя он только наутро, в доме Левиафани.

Он лежал на мягкой постели, один в комнате. Голова болела от похмелья. Вскоре после пробуждения слуга Ольги, пожилой сутулый рыжий англ, принёс ему завтрак – весьма нехитрый: пару зелёных тостов и чашечку слабой моховой настойки. Когда Андрей подкрепился и пришёл в себя, в его комнату зашла хозяйка дома.

– Ну что, наследник престола, как ты себя чувствуешь? Голова не кружится?

– Кружится, – кивнул Андрей. – С тех пор, как мне об этом сообщили, – ну, о наследстве, – я как будто над пропастью стою. И голова кругом идёт от высоты, на которую встал… От глубины, которая там… внизу…

– О, я вижу, в тебе поэт заговорил, – улыбнулась Ольга. – Ничего, скоро это пройдёт. Скоро в тебе только политик говорить будет.

Губы Ольги улыбались, но глаза её были невеселы. Привычная трезвость мышления не позволяла ей радоваться избранию этого забавного паренька на высокую должность. Девушка хорошо понимала, что означает это решение властей и чем это может грозить и Андрею, и всей империи.

Ольга Левиафани была особой обеспеченной и знатной. Она вела свою родословную от итальянских аристократов, переселившихся в Острог после завоевания и разрушения Рима легионами германской Атлантической империи в 1940 году. Семья Левиафани пользовалась в Остроге уважением как видные мохопромышленники и меценаты, отдававшие немалые суммы на помощь художникам, писателям, композиторам. Левиафаниевская стипендия позволила многим творцам с мировыми именами не умереть с голода и реализовать свои дарования.

Андрей очень дорожил своими отношениями с Ольгой. Её капиталы и связи могли обеспечить ему – в случае заключения брака – безбедное существование и удачную литературную карьеру. Но теперь, когда он готовился стать императором, эти цели, прежде столь заманчивые, становились для него мелкими, пустяковыми. Чтобы не потерять всё, Андрею надо было отказаться от многого – объявить Ольге о том, что их брак отныне невозможен.

Для сакраментального разговора наследник выбрал подходящий момент. Он объявил о разрыве тогда, когда после совместного завтрака они с Ольгой направились в фамильный склеп Левиафани. Там, согласно обычаю, девушка раз в неделю воскуряла благовония перед могильными брикетами предков.

Дело в том, что в двадцать первом веке, когда человек умирал, его тело перерабатывали и превращали в портрет усопшего – плоский, в полный рост, размером с ладошку, похожий на пряничного человечка. Такие брикеты-портреты могли храниться несколько столетий. В склепе Левиафани было около полусотни портретов, стоявших внутри ниш в серых гранитных стенах. Посреди склепа под колпаком из стекла горел факел – символ памяти об усопших. Среди тишины громко тикали часы, отсчитывавшие время до воскресения всех умерших.

Ольга стояла молча, держа в руке дымящуюся палочку с восточным благовонием. Светло-розовый дымок улетал в нишу, где на подставке стоял портрет её недавно скончавшегося отца. Воздух постепенно наполнялся тонким, неуловимым ароматом.

Руки Левиафани, одетые в жёлтые перчатки по локоть, казались неестественно длинными. Тонкий стан чуть изгибался назад. Ольга напоминала большую, длинноногую птицу, не умеющую летать, но ходящую по земле с царственной величавостью.

– Понимаешь, Оля… – бессвязно начал объясняться Андрей. – Я хочу сказать, что мы… то есть я… теперь, когда я избран… понимаешь…

– Я всё знаю, – тихим, низким голосом прервала его Ольга. – Мне друзья всё сообщают, что в высших кругах творится. Ты хочешь стать императором. Или погибнуть… Зачем ты этого хочешь? Ну, зачем тебе это нужно?

– Я… это… Я хочу изменить Россию, – запинаясь, проговорил Рублёв.

– Ты выбрал не то слово, Андрей. Не изменить, а преодолеть. А преодоление России – задача запредельная… Лучше подумай обо мне. Жить со мной, быть вольным художником – это ведь лучше! Так ты большую пользу России принесёшь…

– Может быть… Но я все-таки человек. Я люблю себя, да. Люблю! И хочу славы. А стихами её в наши дни не добьёшься.

Брови Левиафани удивлённо поплыли вверх, лоб и переносица чуть наморщились.

– Слава – это почётная форма позора. Ты разве этого не знаешь? – Ольга бросила на юношу вопрошающий взгляд. – Ты будешь править, а газетчики по всему свету будут мыть твоё грязное бельё… Если ты думаешь, что это почётно, то ты ошибаешься.

– Может быть… Но я не только славы хочу, но и власти.

– Приятнее хотеть власти, чем иметь ее. Мой отец имел её – и всё потерял… Вот он – куколкой на полочке стоит, – изящным жестом девушка указала на плоскую фигурку в нише. – И всё оттого, что Григорию Восьмому не угодил… Мнениями не сошлись.

– Не будем воспоминать о Восьмом. Его давно все прокляли… Его сожгли и прах по ветру развеяли. Пыль, пыль – всё пыль… И цари – пыль. И все люди пыль. И жалеть их нечего.

– Да… Верно говоришь. Но пыль, она хорошо помнит всех, кто по ней прошелся, – сказала Ольга, мелодично постучав пальцами о серую полочку под фигуркой отца. – Где пыль, где грязь, там и жизнь. И тебя вся пыль, по которой ты пройдёшься, запомнит… И потом на твою могилу ворохом ляжет.

– Ну, это уже мне всё равно будет. Трава не помнит, на чьей могиле растет – героя или подлеца. Ей все равно, чьи соки сосать. Так и пыли твоей.

– Ой, ошибаешься… – Ольга на минуту замолчала, а потом продолжила – уже другим голосом. – Надоело мне спорить обо всём этом. Давай лучше помолчим. Послушаем тишину… На прощание. Ей есть что нам сказать. Обоим…

Молодые люди сели на небольшую скамеечку у стены склепа. Андрей довольно долго молчал, голова шла кругом – не то от похмелья, не то от опьянения властью. Ольга тоже молчала, показывая всем своим видом, что ей нет дела до его размышлений. Её голова с аккуратно убранными в каре волосами чуть наклонилась назад, но спина была прямой, как струнка. Губы чуть шевелились – девушка беседовала с усопшими…

Когда Андрею надоело к прислушиваться к презрительной тишине, он решил кончить этот спектакль, добавив в него нотку фарса. Не произнося ни слова, юноша сделал вид, что умирает – поник, откинул голову и замер без движения. Ольга спросила, что с ним. Андрей молчал. Ольга затормошила его – никакой реакции. Ещё не протрезвевший юноша пытался изображать смерть, хотя моховым перегаром от него пахло, как от живого. Левиафани тряхнула друга ещё раз и – вопреки всем ожиданиям Рублёва – встала, прикусила губу и, запрокинув голову, прямой походкой вышла из склепа.

– Когда надоест быть мёртвым, возьмёшь ключ в папиной нише и выйдешь, – сказала она перед тем, как закрыть дверь.

Отношения были испорчены.

Любимая женщина была потеряна навсегда.

Путь к престолу был свободен.

СВОБОДЕН НАКОНЕЦ

Когда Андрею надоело быть мёртвым, он покинул склеп Левиафани и пешком направился к центру Острога. На душе было пусто и светло. Всё прежнее закончилось, миновало, прошло; начиналось что-то новое, неизвестное, пьянящее… Андрею не хотелось идти домой, и он долго бродил по грязным улицам в англовском квартале Острога. Здесь жили беженцы, промышлявшие попрошайничеством, гаданием, а иногда и воровством. К таким людям Рублёва тянуло с детства.

Он ходил среди нищих англов, как один из них, как обычный уличный попрошайка. Андрею было интересно посмотреть на народ, которым он, возможно, будет править, изнутри. Поставить эксперимент – познать человека. Царь, побудь нищим. Нищий, побудь царем. Тогда ты лучше узнаешь себя, узнаешь власть, узнаешь свободу.

В тот день, в двенадцать часов, должны были объявить указ о престолонаследии. Жителей прилегавших к центру Острога районов заставляли собираться на Дворцовой площади, где специальные глашатаи готовились объявить имя наследника.

Рублёв долго наблюдал за шествием англов на центральную площадь. Беженцы шли толпой мимо серых бараков, поднимая пыль, недовольно переговариваясь. Усталые, вспотевшие, они медленно шагали, опустив головы, глядя в грязь под ногами. Полицейские управляли их продвижением. Над дорогой стоял глухой ропот, серый и бесцветный, как облако пыли, поднятое шагами. В лица беженцев било дымом, тлением, осенней сыростью, запахами прелых листьев и трав.

Андрей стоял среди толпы и ждал, когда Галяндаев выйдет на дощатый помост у стен Хрустального дворца, возвышавшегося среди низеньких серых бараков, и объявит его имя. Тогда он выйдет из толпы нищих – такой же, как все, в простой одежде, плоть от плоти народа – и все склонятся перед наследником верховной власти. Театральная сцена, как раз как он любит, – красиво, эффектно, благородно и немного пошло. В стиле приключенческих романов начала двадцать первого века.

Но до полудня было ещё далеко. Перед объявлением наследника городское начальство давало моховой обед для нищих. На длинных столах, стоявших вдоль площади, стояли тарелки с моховой похлёбкой и зелёным хлебом. Рядом с Андреем стояла бабка-нищая, из англов, – смуглая, рыжеволосая, с проступающей на висках сединой. Она особенно рьяно налегала на еду, хлебала жижу так, что брызги во все стороны летели.

– Не ела бы так жадно, не позорила бы себя, – важно шепнул ей на ухо Рублёв. – Не хлебом единым, знаешь ведь…

– У меня от таких проповедей уже уши похудели, – резко бросила бабка. – Не лезь к голодной, коли сам сыт. А лучше – проваливай, откуда пришёл. Не наш ты, приблудный. Одет хорошо, вон – лоснишься весь…

– А ты бы поостереглась, – потешался Андрей. – Знала бы хоть, с кем говоришь…

– А что тут знать? – набычилась нищая. – Все мы бедняки. Есть богатые бедняки, есть нищие. А остальное неважно. Али хочешь, чтоб я тебе по ладони погадала? Так по руке не скажешь, святой ты али жулик. Особливо если рука в грязи. Судьбу увидишь, душу – нет…

– А ты хорошо говоришь! – удивился наследник престола. – Как зовут тебя? Скажи – может, помогу потом…

– Как зовут, давно забыла, – ухмыльнулась бабка-философ. – Сибирью меня кличут. Баба Сибирь. Так и ищи меня – Сибирь Ивановну на всех помойках знают… А вон мой муж, Волк Иваныч, – указала она на грязного, обросшего бородой бомжа-англа, стоявшего неподалёку, у соседнего стола с похлёбкой. – Все мы Иванычи, кто в Остроге бомжует. Все братьями зовёмся…

– Интересно! – довольно крякнул Андрей. Хождение в народ явно удавалось…

В это время хорошо одетый мальчик, стоявший с родителями неподалёку, – очевидно, из обеспеченных горожан, желавших послушать указ,– показал пальчиком на обросшего волосами Волка Иваныча и отчётливо произнёс:

– Бог.

– Нет, сыночка. Это бомж, нищий. Это не Бог, – ласково протянула малышу его мамочка.

– Нет. Бог, – по-прежнему лепетал малыш.

Стоявший на углу важный полицейский – подбородок кирпичом, толстое брюшко, косая сажень в плечах, – усмехнулся:

– Какой это Бог? Это дерьма кусок.

– А… а вот те дерьма кусок! – неожиданно крикнула баба Сибирь, кидая горсть размокшей земли прямо в лицо полицейскому. Лицо её исказила гримаса бессильной ненависти: открылся тёмный провал беззубого рта, горбатый нос затрясся, пыльные морщины на лбу и щеках стали ещё глубже.

Грязь залепила представителю власти глаза и рот, так что он не смог даже членораздельно отматерить нищую. Он стоял, качая головой и пытаясь оттереть лицо, и что-то мычал. Прежде, чем Андрей успел усмехнуться комичному драматизму этой сцены, полицейские бросились мутузить Сибирь Ивановну. Англы заступились за свою товарку. Завязалась потасовка, в которой и невинные люди, просто стоявшие рядом, запросто могли получить удар резиновой дубинкой или выстрел усыпляющей пулей.

Это было слишком пошло и скучно, чтобы понравиться Рублёву. Андрей медленно отошёл в сторону. Брезгливо сплюнул в раскисшую под ногами грязь. Процедил сквозь зубы:

– Нет, эта игра мне не нравится…

Но уйти незаметно у наследника престола не получилось. Внезапный удар резиновой дубинкой по затылку оглушил его. Тело Рублёва, как мешок, безвольно упало на землю. Руки полицейских схватили его за шиворот и поволокли. «Этот тоже англ, – шептали они. – Или лазутчик. Одет хорошо, за всем выглядывает. Небось, атлантисты его к нам заслали, узнать о нас всё… Иначе зачем бы нам приказали его хватать? Он человек опасный, дело ясное»…

ПРИПАДОК ЗДРАВОМЫСЛИЯ

Долгое время Андрей лежал без движения, уткнувшись лицом во что-то мягкое и тёплое. Сквозь забытьё он ощущал только головную боль – сначала еле заметную, потом всё более сильную, потом – нестерпимую. Когда ему начало казаться, что голова вот-вот развалится на куски, он поднял голову и попытался сесть и открыть глаза.

Вокруг него было темно. Под ногами лежал ворох соломы. На ощупь Андрей определил, что находится в круглой каменной камере. Тишина и темнота стояли вокруг, как пуленепробиваемые стены. Рядом не было никого, с кем можно было бы поговорить, раскрыть душу… Мрак, тишина, холод.

В голове роились мысли: как это произошло? Он вроде в тюрьме… Какие враги могли добиваться этого? Вроде у него и врагов-то и не было…

Может, дело в наследстве? В том Живом Золоте, которое ему должно было достаться?

Кто-то из верхов решил наследство у него отобрать?

Но кто?...

Или он испытания не вынес? Три испытания: любовью, свободой и славой… «Если вы их не выдержите, вы умрёте», – прошелестел в памяти быстрый голос Галяндаева…

Ах ты, карлик проклятый! Так бы твои волосёнки жёлтые и выдрал, попадись мне только!

Но что теперь делать?...

Андрей попытался пошевелиться – но нет, в яйцеобразной камере нельзя было ни стоять, ни лежать, – только сидеть, согнувшись, на соломе. Несколько часов Рублёв сидел, почти не меняя позы, ворочая в голове одни и те же мысли. Без конца, без конца… Затем усталость взяла своё. Андрей опустил голову на руки и захрапел.

Ему снилось, что он находится в темном и глухом помещении. Из темноты доносилась невыносимая вонь. Отдалённо был слышен шорох – наверное, крысы… Что это? Ад? «Свидригайловская» такая вечность, неопрятная и вязкая? Или он уже в гробу? Точно: в памяти начали всплывать зал суда, решетка, речи обвинителя, приговор, стук молотка… Рублёв приговорён. Его похоронили заживо. В каменном гробу. Вот оно, светлое будущее!

Камень… Камень… Камень. Ничего, кроме холодных камней, вокруг. Каменный холод, каменная тишина… И сам Андрей каменеет… Ступни и икры ног уже затекли настолько, что он их не чувствует… Скоро станет камнем, как эти, из которых стены сложены… А что, если кирпичи, из которых тюрьма сложена,– это души тех, кто окаменел здесь?

– Ду-у-ши! Ау-у!... Камень, камень, камень!... Не хочу! Не буду! Бороться буду! Андрей начал стучать в стены, орать, выковыривать камни, срывая ногти… Никто не слышал его. Хотя Сервет, Сервантес, Достоевский и прочие, наверно, где-то рядом… Одиночество уничтожает расстояния, все одиночки вместе живут в одном большом одиночестве… Наверно, Андрей мог бы перестукиваться с Джордано Бруно. А он бы ответил? Нет, наверно…

Вот и все. Все лишнее, наносное, – имя, лицо, дружба, вражда, – вырваны из жизни. Рублёв теперь один. Как Бог. У него есть только тело, только душа, камень и глоток воздуха… Как много!

Всюду жизнь – и в тюрьме, и в дворце, и в аду. Всюду он, Рублёв! Он сейчас словно стоит на высокой горе, где всё земное исчезает, тает в синеватой дымке внизу… и никто не видит его… и он не видит никого… никого, кроме Бога. Один Бог и один человек… Это уже большинство.

Ничего, кроме Жизни. Никого, кроме Бога. Вот круг, в который Андрей заключен! Он может странствовать по мирам, не вставая…

А? Чьи это голоса? Кто-то плачет… Он сам? Свет какой-то…

Больно, больно… Башка раскалывается…

Но это пустяки. Андрей – один. Он – первый в своем мире. И единственный. Адам своей судьбы.

Вот он уснёт… а когда проснётся, увидит райский сад и рядом – Еву с яблоком.

Андрей закрыл глаза. Под тяжестью век мерцало розовое сияние. Из него возникали лица, добрые и милые лица… Они теснились вокруг, смотрели с изумлением… Кто они? Откуда?

Андрей открыл глаза, огляделся – и понял, что лежит на шезлонге у моря, по-видимому, где-то в тропиках. Вокруг него – друзья: Вадим, Глеб, Малицкая, Майя… Только Ольги почему-то нет…

Друзья толпятся и нервно бормочут: «Солнечный удар… Перегрелся… Что делать… Это не опасно… Вот-вот, он оживает… Вот, смотри…» Андрей протянул руку. Майя – тонкое лицо, узкие глаза, улыбка в пол-лица – осторожно взяла ее. «Наконец-то ты очнулся», – сказала она…

Вот это да! Неужели и суд, и тюрьма, и вся эта философия – просто бред? Бред от перегрева на солнце? Весело… Надо будет с этим разобраться… может, написать об этом… но это потом. Потом! Сейчас Андрей встанет и пойдёт домой. Его дом ведь рядом, вот он, на пригорке стоит.

Красивый дом. Картины на стенах, мебель антикварная. За окном – парк, за которым ухаживает целая армия садовников. На столе – шампанское и белужья икра. Не моховые, настоящие! Как у коронованных особ… Всё дышит счастьем и полнотой жизни…

Но Андрею что-то неохота смеяться. После того, что ему приснилось, вся эта роскошь миражом кажется. Миражом – зыбким и ненужным. Улыбка Майи, её глаза, ладонь в перчатке в руке Андрея – всё это такое фальшивое, ненастоящее... Как там Фауст говорил: «Остановись, мгновение, ты прекрасно»? Зря. Если оно остановится, оно сразу станет скучным.

«Сядь… Тебе что, тяжело? Вот лекарство прими, – шепнула Берг. – Уснёшь ненадолго, зато потом всё как рукой снимет…» Андрей согласился.

Итак, лекарство выпито. Андрей лежит на белоснежной постели и медленно засыпает. Кровать плывёт куда-то, летит в пространстве, словно ковер-самолет… Летит, летит… Какой-то жесткой она становится, неудобной... Что это? Он лежит на тюремных нарах! Опять?... Он что, все время находился здесь, в предвариловке, и ему всё это снилось – ад и рай? Андрей проваливался изо сна в сон, из жизни в жизнь… там было всё – и слава, и позор, и богатство, и нищета, и свобода, и рабство… И всё это было одно и то же...

– Что разоспался? Вставай, Рубль, вылезай из камеры! Кончилось твоё время… Тебя переводят во дворец!– раздался где-то сверху грубый окрик. В камеру хлынул свет – ослепительно яркий. Чьи-то руки схватили Андрея подмышки и потащили наверх.

Что-то там, наверху, ждало его? Неизвестно. Но страха Андрей не чувствовал: после этих снов он был готов ко всему.

ДОПРОС В ЗЕРКАЛЬНОМ ЗАЛЕ

(Из воспоминаний Андрея Рублёва)

Два молчаливых сотрудника Ареопага взяли меня под руки и повели куда-то по длинному изогнутому коридору, наполовину погруженному во тьму. Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел, что с двух сторон коридора стоят люди в военной форме, – похоже, солдаты, и у каждого из солдат в руках есть винтовка.

Как только я приближался к очередному солдату, тот заряжал винтовку и целился неудавшемуся мне прямо в висок. И – опускал винтовку, видя, что я прохожу мимо.

Холодный блеск поднимающегося ствола… Взлёт курков… Взгляд чёрного дула… Напряжённая, злая, вибрирующая тишина… Путь сквозь строй по лабиринту длился около часа. Все это время перед моими глазами мелькали дула ружей, целящиеся в меня.

Один солдат даже улыбался, поднимая ружье. Во рту его поблескивал вставной золотой зуб. Другой солдат, наоборот, смотрел на меня с полными тоски глазами, словно жалея молодого человека.

«Что это такое? Издевательство? Или казнь? – проплывали мысли в моём мозгу. – Ведь любой может пальнуть в меня… Выстрелит? Или нет? И сколько это будет длиться? И что… что ждет меня в конце пути? А?... Черт знает что».

Моё сердце трепыхалось… Но солдаты опускали ружья, как только я проходил мимо. А путь по коридорам все не заканчивался…

Наконец, после часа мытарств сотрудники Ареопага привели меня в большой зал, где все стены были увешаны зеркалами, – маленькими, квадратными, расположенными под разным углом друг к другу.

В каждом из этих зеркал я видел своё лицо, при этом у каждого отражения был явно свой, непохожий на других характер. Один из зеркальных Рублёвых имел молитвенно-возвышенное выражение лица, другой – лукавое и азартное, как во время игры, третий – весёлое, разгоряченное, со хмельком в глазах. Ещё один зазеркальный Андрей был непричёсан и лохмат, нос его был измазан чернилами. Отражения перемигивались, делали друг другу знаки, ссорились и мирились – по их выражениям было видно, кто с кем дружен, а кто с кем нет.

В зеркалах не отражались только трое людей в чёрных мантиях, сидевших за столом в середине зала. «По-видимому, это судьи», – догадался я. – «Они будут решать, что со мной делать. Ну, пусть решают».

После всего пережитого я проникся каким-то равнодушием к своей судьбе. На свою жизнь я теперь смотрел словно со стороны. То, коронуют меня или казнят, было мне интересно только как следующий этап сюжета. Отчаяние моё постепенно превратилось в отстранение, а затем – в художественную зоркость. Мне казалось, что, если меня поведут на казнь, я вполне смогу считать пуговицы на одежде своего палача…

Я сидел на круглом стульчике напротив судей и молчал. Судьи молчали тоже. Первый из них, грузный широкоплечий мужчина лет шестидесяти, с горбатым носом, тяжёлым подбородком и маленькими заплывшими глазками, бросал быстрые взгляды на подсудимого и своих коллег. Чувствовалось, что он почему-то сильно нервничает. Его тоненькие усики и эспаньолка, комично смотревшиеся на широком лице, постоянно подрагивали.

Второй судья, невысокий коренастый мужичок лет сорока, имел такое выражение лица, словно у него сильно испорчено пищеварение. Длинный узкий нос его растерянно болтался в пространстве: судья словно клевал им невидимое зерно. В коротких жилистых пальцах он терзал измочаленный полосатый платочек.

Третий сидевший за столом – длинный старичок с большими залысинами на седой голове – напоминал штопор, только что вытащенный из пробки. На его вытянутой физиономии проступали темные пятна странного фиолетового оттенка, – возможно, аллергические. Мантия его тоже была покрыта сальными пятнами.

Несколько минут растерянные судьи и отрешившийся от всего земного наследник престола молча буравили друг друга глазами. Потом я понял, что разговор предстоит начать мне – дабы мои судьи не разнюнились окончательно.

– Ну что? Здравствуйте, господа! – сухо произнёс я. – Вы – судьи, как я понимаю… Судя по костюмам…

– Да-да-да, – зачастил первый судья. Он говорил быстро, глухо, тихо. Его речь по звуку напоминала стук пересыпающегося гороха. – Да-да-да.

– Тогда назовите себя, а то – вы меня, судя по всему, знаете, а я вас – нет…– предложил я.

– Да-да. Да-давайте представимся. Мангольд, Иван Иванович, – протараторил первый судья.

– Руслан, Пётр Аркадьевич, – медленно выговорил второй.

– Минус, Лев Николаевич, – отчеканил третий. – Мы – судьи Ареопага Срединного царства. Мы должны решить вопрос о вашей пригодности к правлению…

– Вы, н-надеюсь, извините нас за наше волнение, – чуть заикаясь, подхватил Мангольд. – Наша собственная с-судьба зависит от верности нашего р-решения. Если мы неверно определим ваши качества, если коронуем непригодного человека или казним нужного, нас самих к-казнят. Поэтому попрошу б-быть с нами максимально честным и прямо отвечать на наши в-вопросы.

– Никогда ещё мы не решали вопросов такой важности, – проговорил Руслан, поднося к уголку глаза платочек. – Сейчас от нас зависит судьба империи. Поэтому просим вас: не лицемерьте, говорите нам только правду.

– А если вы солжёте, – твёрдо заявил Минус, – ваш стульчик ударит вас электрическим током в самое ценное место. В сидение встроен новейший детектор лжи, определяющий честность допрашиваемого по движениям и температуре ягодиц – ничто не отражает нашу искренность так, как эта часть тела… Да, забыл добавить: если вы будете постоянно говорить правду, вам станет очень… мммм… приятно. Ну, ладно. Приступим?

Я заёрзал на стуле. В голове мелькали быстрые мысли: «Сбежать? Но куда? Разве это возможно? В этом лабиринте всё равно поймают. Потом только хуже будет… Лучше седалищный нерв побеспокоить, чем головы лишиться. Да. Буду отвечать». Мне захотелось поиграть с этими трусливыми судьями в их же игру, – помучить их правдой, которой они от меня требуют. Вряд ли за это развлечение мне что-то светило… Не те люди.

– Приступим, – сказал я, минуту помешкав. – Кто начинает допрос?

Первым начал задавать вопросы Мангольд. Он говорил, ёрзая на стуле, при этом его лицо не имело своего выражения, копируя мимику то правого, то левого соседа. Когда у Руслана начинало дёргаться веко, то же самое происходило и у Мангольда; когда пятнистый Минус угрюмо опускал голову вниз, к бумагам, центральный судья так же сутулился. Было видно, что он играет в этом деле ключевую роль.

Первым вопросом Мангольда было:

– Что стало п-причиной вашего согласия на власть?

– Трудно сказать… – протянул я. – Много причин. И прежде всего – игра. Я человек азартный. Я жизнь измеряю не в длину, а в глубину. Чем глубже чувства, тем насыщеннее жизнь… А игра, в которой ставка – либо смерть, либо власть над страной, – она позволяет очень много почувствовать, пережить, понять… Скорее всего, это. Корыстного интереса к власти у меня нет, – чисто спортивный. Вот так вот…

Я почувствовал, как сиденье стула подо мной нагрелось, стало мягче, приятнее. Показалось даже, что оно шевелится, массажируя мне седалище и прилегающие органы. Я хмыкнул: это было забавно… У создателей этого устройства явно было неплохое чувство юмора.

– Кандидат сказал п-правду, – чуть поёрзав, произнёс Мангольд. – Ваш вопрос, Пётр Аркадьевич…

Право слова перешло к Руслану. Он уже давно сидел, периодически вытирая полосатым платочком крокодиловы слёзы, – видно было, что вопрос он задаст невесёлый.

– Скажите, Андрей Тимофеич, – всхлипнул он. – Вы ведь знаете, что, если вы не пройдёте испытания, вы погибнете… Разве вам не страшно? Разве вы не боитесь пыток, истязаний… гибели? Жизнь ведь все любят…

– Если честно – боюсь, – после некоторых раздумий сказал я. – Умирать всем страшно. Никто этого не хочет… Страшно это, страшно… и хорошо. Адреналин такой выделяется от игры со смертью… Этим ведь я себя равным богам делаю. «Власть имею принять жизнь сию и власть имею отдать её» – помните? Вот и я так же… А пытки я все перенёс, когда с прошлым в архиве воевал. Когда подноготную истории изучал… Вся душа перегорела от этого. Как подумаешь, сколько подлости люди творили, великие люди, а никто об этом и не знает… Так что небытие меня бы даже успокоило.

– Смелый мальчик… – всхлипнул Руслан. – А не боитесь, что мы вас изнутри погубим? Что мы душу вашу развратим – властью, войнами, казнями?

– Я об этом думал, – тихо произнёс я. – Но решил, что это не опасно. Если я сам себя не сломал, меня уже никто не сломает…

Руслан что-то записал в свои бумаги. Стул подо мной завибрировал сильнее, от него начал исходить тонкий дурманящий аромат. Голова моя чуть закружилась, я ощутил приятную расслабленность… Умеют же изобретать такие штуки, черти!

Право допросить меня перешло к Минусу. Лев Николаевич, низенький, с толстым несимпатичным лицом, покрытым пятнами, не сразу начал говорить. Сначала задрожал его третий подбородок, потом зашевелился второй, и только после этого толстые лиловые губы задали вопрос.

– Чего вы ждёте от власти? – глухо пророкотал судья.

– Я хочу принести пользу. Меня всегда мучило то, что я на земле вроде как чужой. А хочу быть нужным – для всех… Для всей страны… Чтобы в меру сил влиять на людей. Разумеется, в лучшую сторону.

Мои ягодицы ощутимо затрепетали – это значило, что я сказал правду. Пятнистое лицо Минуса изобразило нечто напоминающее усмешку.

- Нет, Андрей Тимофеевич. Полезным вы на своём посту не станете. Для вас имеется более любопытная вакансия в новом небе и новой земле. Вакансия лишнего человека. Император должен стать лишним человеком – чтобы власть передать свите. Это так обременительно – перестраивать всё в стране каждые четверть века, с каждым новым государем… А при единой власти свиты в государстве наступит стабильность. Как у атлантистов – у них никому не важно, кто правит, потому что правят все… Не обидно так?

Я почувствовал, как у меня дёрнулись губы. Но я старался сохранять спокойствие.

– Что же… – начал я. – Я и предполагал, что просто так неподготовленного человека царём не изберут… Вам моя слабость нужна, а не сила. Ну и что, мне быть слабым, лишним, как вы говорите, – не привыкать. У нас ведь каждый человек в определённом смысле лишний. Все всем лишние… Вот мы и мучаемся. Знаем, что так жить нельзя, а живём…

Подогрев снизу усилился. Подбородок Минуса расцвёл.

– А вы и правда хорошая кандидатура, – выговорил он. – Кроткая, тишайшая… Кроткие сердцем землю унаследуют – слышали? Это про вас…

– Да, да, слышал… – усмехнулся я. Только я это себе не по-твоему представляю, вовсе не идиллически. Кроткие сердцем землю унаследуют… и всех, кто не с ними, в землю-то и закопают… да еще и плоской планету сделают, чтобы ровно, кротко и справедливо всё было…

– А вы шутник, – невесело усмехнулся Лев Николаевич. – Вы тихий, но со своим мнением… Может, и опасным когда-нибудь станете… Я ведь замечал давно, что вчерашняя жертва – отменный палач. Это любой судья знает…

– Помню эти слова, – возразил я. – Поэт какой-то сказал, средневековый ещё… Ну да бог с ней, с поэзией. Меня ваши слова на другой вопрос навели. Наше людоедское человеколюбие – это не взорвавшееся ли на атомы Евангелие? Наше зло – не добро ли это, вывернутое наизнанку? Знаешь, как перчатку вывернули: ткань та же, форма та же, только всё наоборот… Вот это и значит: зло есть добро, добро есть зло… Правду старик Шекспир говорил, глу-бо-чай-шую!

– Может, может… – встрял Руслан, увлёкшись беседой. – Ад и рай – это одно и то же. Как одна перчатка с лица и изнанки… И там и там люди себя понимать начинают. Только кому-то от этого больно, а кому-то – сладко… Причём всё зависит от чувствительности, а не от праведности. Вот оно, бессмертие. И Страшный Суд не нужен – каждый сам себе грех, каждый сам себе приговор.

– Да, если уж продолжать богословствовать – скажу ещё фразочку одну, – увлёкся я. – Насчёт Суда и конца времён… Две тыщи лет люди антихриста ждали. А он, как и царство Божие, внутри них, внутри каждого, явился. Ведь посуди, кто такой Антихрист? Да все мы. Всё человечество. Для того, может, и созданы.

– Смело вы мыслите, слишком смело, – угрюмо заявил Мангольд. – Таких не любят. Если все так, как вы, мыслить будут, то скоро все люди истину найдут – и наступит, наконец, братское слияние всех людей в братском котле преисподней!... Вы этого хотите? Этого, да? Признайтесь!

– Признайтесь, Рублёв! – в один голос завопили Руслан и Минус. – Иначе – зачем вам власть? Зачем вам живое золото? Вы эксперимент хотите провести над людьми – испытание истиной. Только не все эксперименты оправданы, за некоторые и погибнуть можно!... Понимаете?

– Я понимаю, что я ничего не понимаю, – увернулся от ответа я. В этот момент мне было уже всё равно, чем кончится философский суд, – чувство блаженства от теплового массажа нижней части моего тела переполняло меня, и я еле удерживался, чтобы не завопить…

– Эх, да ничего он не понимает. Умный слишком, чтобы что-то понимать, – Минус надул толстые губы и махнул рукой в воздухе. – Уединимся, обсудим, что с ним делать.

На стол, за которым сидели судьи, опустился прозрачный колпак. За ним я не мог слышать, о чём спорят эти трое, но прекрасно видел их оживлённую мимику и жесты. Впрочем, гораздо более меня интересовали мои отражения в зеркалах на стенах зала. Их выражения активно спорили друг с другом, словно передавая разные стороны моей души. А познать себя – это так интересно… и рискованно… и азартно…

Я увлёкся слежкой за моими душами. Одна душа была явно растеряна и обессилена свалившимися на неё испытаниями. Другая, воинственная, угрюмо молчала и собирала силы для продолжения борьбы. Третья отстранённо следила за происходившим со мной, интересуясь только тем, чем закончится эта причудливая история. Четвёртая готова была расхохотаться в лицо судьям, показать им, что она их не боится и презирает… Другие души, столпившись на пятачке пространства моей жизни, толкались и огрызались, мешая друг другу выслушивать приговор. Единства между их бесчисленным количеством не было.

Тем временем колпак над столом судей поднялся, и странная троица, не посовещавшись, в унисон, тонким чужим голосом объявила свой вердикт:

– Подсудимый Рублёв! В ваших ответах не найдено ни правоты, ни явных заблуждений. Для выяснения вашей участи мы вынуждены прибегнуть к следственному эксперименту. Вы будете изолированы от внешнего мира во внутренних покоях Хрустального дворца. Там вас ещё несколько раз подвергнут испытаниям. От того, как вы их пройдёте, будет зависеть ваша будущая судьба и жизнь.

Хрустальный дворец! Это интересно…

Там, в самом сердце Острога, последние семьдесят лет жили Распутины. Мне тоже предстоит побывать там…

Сколько новых впечатлений, чувств, мыслей я оттуда вынесу! Какое приключение мне предстоит!

Судьба явно благоволит мне. Бог любит меня.

«МОЛЧИ, ЖИВОТНОЕ!»

Хрустальный дворец, издали казавшийся ледяным, был воздвигнут на болоте, в одном из бесчисленных небоскрёбных районов (в народе – небоскрёбников), которые часто строились для элиты Срединной империи. Небоскрёбы в таких районах соседствовали с бараками, массово строившимися для англов-беженцев. Жителям бараков вход в небоскрёбы был строго запрещён – под угрозой химического испепеления. Спокойствие национальной элиты охранялось в высшей степени тщательно.

Стены Хрустального дворца были прозрачны, но увидеть что-то сквозь них было практически невозможно: одно зеркало отражалось в другом, и бесконечное искажение отражений создавало особый вид перспективы, в которой пространство представало игрой светящихся искр. Сначала голова у Андрея кружилась от этой мерцающей зыби, но со временем человек привыкает ко всему, и Рублёв приспособился к новому месту своих испытаний.

Комната во дворце Андрею досталась весьма уютная. Вдоль прозрачных стен стояли зеркальные шкафы, на полу лежали ковры, украшенные голографическими узорами. На новеньком столике в углу лежали свежие газеты. Одну из стен занимал большой экран с трёхмерным изображением, управлявшийся голосовыми приказами.

Комната Рублёва была умной – каждая вещь в ней обладала электронным разумом. Андрей снял пиджак, и умная одежда сама на гравитационных волнах отлетела к шкафу, повисла на вешалке и закрыла за собой дверь мягким рукавом. В случае необходимости экзоскелетные костюмы ХХI века вполне могли передвигаться без человека внутри и даже выполнять за хозяина домашнюю работу – прибираться, например.

На всех предметах были прикреплены ярлыки – электронные таблички с надписями. Ярлык управлял предметом: надпись, которую можно было изменить, определяла состояние вещи.

В центре камеры, на столе, стоял черный шар с табличкой. Стоило переписать надпись на ней, как шар превращался в предмет, название которого на нем было написано.

Андрей написал маркером на табличке: «Ужин». Тотчас же методом трехмерной печати из тонкой моховой нити перед ним были сработаны поднос и тарелки с синтетическим зеленым мясом, синтетическим виноградом, хлебом, а также большой кувшин неплохого вина из лишайников.Поужинав, пленник Хрустального дворца отправил свой экзоскелет мыть посуду. Когда ожившая одежда протопала к посудомойке и начала погружать в неё тарелки, в комнате неожиданно раздалось рычание:– Р-р-р-р…«Кто это?» – удивлённо оглянулся по сторонам Андрей. Но никого, кто мог бы рычать, не увидел.А рычание продолжалось, принимая всё более осмысленные, членораздельные формы:– …Р-р-р-р-р-аз, два – и запачкали посуду… А нам – мой… Ходют тут всякие, ходют, ковры пачкают, посуду грязнят, а нам, вещам, за ними вытирать… Р-р-р-р-гхммм…. Гр