Различные виды либерализма

[...] Идея свободы сосредоточивает в себе все, что дает цену жизни, все, что дорого человеку. Отсюда то обаяние, которое она имеет для возвышенных душ, отсюда та неудержимая сила, с которой она охватывает в особенности молодые сердца, в которых пылает еще весь иде­альный жар, отделяющий человека от земли. Глубоко несчастлив тот, чье сердце в молодости никогда не билось за свободу, кто не чувствовал в себе готовности с радостью за нее умереть. Несчастлив и тот, в ком житейская пошлость задушила это пламя, кто, становясь мужем, не со­хранил уважения к мечтам своей юности. [...]

В зрелом возрасте идея свободы очищается от легкомыслия, от самонадеянного отрицания, от своеволия, не признающего над собой закона, оно сдерживается пониманием жизни, приноравливается к ее условиям, но она не исчезнет из сердца, а напротив, глубже и глубже пускает в нем корни, становясь твердым началом, которое не подлежит колебаниям и спокойно управляет жизнью человека.

Целые народы чувствуют на себе это могущественное влияние идеи, как показывает история. Свобода внезапно объемлет своим дыханием народ, как бы пробудившийся ото сна. Перед ним открывается новая жизнь. Стряхнув с себя оковы, он встает возрожденный. Как исступ­ленная пифия, изрекая вещие глаголы, проповедуя горе сильным земли, он с неодолимой силой низвергает все преграды и несет зажжен­ное им пламя по всем концам света. Но железная необходимость скоро сдерживает эти порывы и возвращает свободу к той стройной гармонии, к тому разумному порядку, к тому сознательному подчинению власти и закону, без которого немыслима человеческая жизнь. Волнуясь и ропща, поток мало-помалу вступает в свое русло, но свобода не пере­стает бить ключом и даровать свежесть и силу тем, которые приходят утолять духовную жажду у этого источника.

Мы, давнишние либералы, вскормленные на любви к свободе, ра­дуемся новому либеральному движению в России. Но мы далеки от со­чувствия всему, что говорится и делается во имя свободы. Часть ее и не узнаешь в лице самых рьяных ее обожателей. Слишком часто насилие, нетерпимость и безумие прикрываются именем обязательной идеи, как подземные силы, надевшие на себя доспехи олимпийской богини. Ли­берализм является в самых разнообразных видах, и тот, кому дорога ис­тинная свобода, с ужасом и отвращением отступается от тех уродливых явлений, которые выдвигаются под ее знаменем,

Обозначим главные направления либерализма, которые выражают­ся в общественном мнении.

Низшую ступень занимает либерализм уличный; это скорее извра­щение, нежели проявление свободы. Уличный либерал не хочет знать ничего, кроме собственного своеволия. Он прежде всего любит шум; ему нужно волнение для волнения. Это он называет жизнью, а спокой­ствие и порядок кажутся ему смертью. Где слышны яростные крики, неразборчивые и неистощимые ругательства, там, наверное, колышет­ся и негодует уличный либерализм. Он жадно сторожит каждое буйст­во, он хлопает всякому беззаконию, ибо самое слово «закон» ему не­навистно. Он приходит в неистовый восторг, когда узнает, что где-ни­будь произошел либеральный скандал, что случилась уличная схватка в Мадриде или Неаполе: знай наших! Но терпимости к мысли, уважения к чужому мнению, к человеческой личности, всего, что составляет сущ­ность истинной свободы и украшение жизни, от него не ожидайте. Он готов стереть с лица земли всякого, кто не разделяет его необузданных порывов. Он даже не предполагает, что чужое мнение могло явиться плодом свободной мысли, благородного чувства. Отличительные черты уличного либерала те, что он всех своих противников считает подлеца­ми. Низкие души понимают одни лишь подлые побуждения. Поэтому он и на средства не разборчив. Он ратует во имя свободы, но здесь не мысль, которая выступает против мысли в благородном бою, ломая копья за истину, за идею. Все вертится на личных выходках, на руга­тельствах; употребляются в дело бессовестные толкования, ядовитые намеки, ложь и клевета. Тут стараются не доказать, а отделать, уязвить или оплевать. Иногда уличный я прикидывается джентльменом, наде­вает палевые перчатки и как будто готовится рассуждать. Но при пер­вом столкновении он отбрасывает несвойственные ему помыслы, он входит в настоящую свою роль. Опьяненный и бездумный, он хватается за все, кидает чем попало, забывая всякий стыд, потерявши чувство приличия. Уличный я не терпит условий, налагаемых гостиными; он чувствует себя дома только в кабаке, в грязи, которой он старается за­кидать всякого, кто носит чистое платье. Все должны подойти под один уровень, одинаково низкий и подлый. Уличный либералист питает не­примиримую ненависть ко всему, что возвышается над толпой, ко вся­кому авторитету. Ему никогда не приходило на ум, что уважение к ав­торитету есть уважение к мысли, к труду, к таланту, ко всему, что дает высшее значение человеку, а может быть, он именно потому и не терпит авторитета, что видит в нем те преобразовательные силы, которые со­ставляют гордость народа и украшение человека. Уличному либералу наука кажется насилием, нанесенным жизни, искусство — плодом аристократической праздности. Чуть кто отделился от толпы, направ­ляя свой полет в верхние области мысли, познания и деятельности, как уже в либеральных болотах слышится шипение пресмыкающихся.

Презренные гады вздымают свои змеиные головы, вертят языком и в бессильной ярости стараются излить свой яд на все, что не принадле­жит к их завистливой семье. [...]

Второй вид либерализма можно назвать либерализм оппозицион­ный. Но, Боже мой! Какая тут представляется смесь людей! Самые раз­нородные побуждения, самые разнородные типы — от Собакевича, ко­торый уверяет, что один прокурор — порядочный человек, да и тот сви­нья, до помещика, негодующего за отнятие крепостного права, до вель­можи, впавшего в немилость и потому кинувшегося в оппозицию, пока не воссияет над ним улыбка, которая снова обратит его к власти! Кому не знакомо это критическое настроение русского общества, этот избы­ток оппозиционных излияний, которые являются в столь многообраз­ных формах, в виде бранчливого неудовольствия с патриархальным и невинным характером; в виде презрительной иронии и ядовитой усмеш­ки, которая показывает, что критик стоит где-то далеко впереди, бес­конечно выше окружающих в мире; в виде глумления и анекдотцев, об­личающих темные козни бюрократов; в виде неистовых нападок, при которых в одно и то же время с одинаковой яростью требуются совер­шенно противоположные вещи; в виде поэтической любви к выборному началу, к самоуправлению, к гласности; в виде ораторских эффектов, сопровождаемых величественными позами; в виде лирических жалоб, прикрывающих лень и пустоту; в виде бесконечного стремления гово­рить и суетиться, в котором так и проглядывает огорченное самолюбие, желание придать себе важность; в виде злорадства при всякой дурной мере властей, при всяком зле, постигающем отечество; в виде вольно­любия, всегда готового к деспотизму, и подавленности, всегда готовой ползать и поклоняться. Не перечтешь тех бесчисленных оттенков оп­позиции, которыми изумляет нас русская земля. Но мы хотим говорить не об этих жизненных проявлениях разнообразных наклонностей чело­века; для нас важен оппозиционный либерализм как общее начало, как известное направление, которое коренится в свойствах человеческого духа и выражает одну из сторон или первоначальную степень свободы.

Самое умеренное и серьезное либеральное направление не может не стоять в оппозиции к тому, что нелиберально. Всякий мыслящий че­ловек критикует те действия или меры, которые не согласны с его мне­нием. Иначе он отказывается от свободы суждения и становится при­сяжным служителем власти. Но не эту законную критику, вызванную тем или другим фактом, разумеем мы под именем оппозиционного ли­берализма, а то либеральное направление, которое систематически становится в оппозицию, которое не ищет достижения каких-либо по­литических требований, а наслаждается самим блеском оппозиционно­го положения. В этом есть своего рода поэзия, есть чувство независи­мости, есть отвага, есть, наконец, возможность более увлекающей де­ятельности и более широкого влияния на людей, нежели какие пред­ставляются в тесном круге, начертанном обыкновенной практикой, жизнью. Все это невольно соблазняет человека. Прибавим, что этого рода направление усваивается гораздо легче всякого другого. Критико­вать несравненно удобнее и приятнее, нежели понимать. Тут не нужно напряженной работы мысли, альтернативного и отчетливого изучения существующего, разумного постижения общих жизненных начал и об­щественного устройства; не нужно даже действовать: достаточно гово­рить с увлечением и позировать с некоторым эффектом.

Оппозиционный либерализм понимает свободу с чисто отрицатель­ной стороны. Он отрешился отданного порядка и остался при этом от­решении. Отменить, разрешить, уничтожить — вот вся его система. Дальше он не идет, да и не имеет надобности идти. Ему верхом благо­получия представляется освобождение от всяких законов, от всяких стеснений. Этот идеал, неосуществимый в настоящем, он переносит в будущее или в давно прошедшее. В сущности, это одно и то же, ибо история, в этом воззрении, является не действительным фактом, под­лежащим изучению, не жизненным процессом, из которого вытек со­временный порядок, а воображаемым миром, в который можно вмес­тить все, что угодно. До настоящей же истории оппозиционный либе­рализм не охотник. Отрицая современность, он по этому самому отри­цает и то прошедшее, которое ее произвело. Он в истории видит только игру произвола, случайности, а пожалуй, и человеческое безумие. К тому же настроению, мысли принадлежит и поклонение неизведанным силам, лежащим в таинственной глубине народного духа. Чем извест­ное начало дальше от существующего порядка, чем оно общее, неоп­ределеннее, чем глубже скрывается во мгле туманных представлений, чем более поддается произволу фантазии, тем оно дороже для оппози­ционного либерализма.

Держась отрицательного направления, оппозиционный либерализм довольствуется весьма немногосложным боевым снарядом. Он подби­рает себе несколько категорий, на основе которых он судит обо всем, он сочиняет себе несколько ярлычков, которые целиком наклеивает на явления, обозначая тем похвалу или порицание. Вся общественная жизнь разбивается на два противоположных полюса, между которыми проводится непроходимая и неизменная черта. Похвалу означают яр­лычки: община, мир, народ, выборное начало, самоуправление, глас­ность, общественное мнение и т.п. Какие положительные факты и уч­реждения под этим разумеются, ведает один Бог, да и то вряд ли. Из­вестно, что все идет как нельзя лучше, когда люди все делают сами. Только неестественное историческое развитие да аристократические предрассудки, от которых надо бы избавиться, виноваты, что мы не сами шьем себе платье, готовим себе обед, чиним экипажи. Одно воз­вращение к первобытному хозяйству, к первобытному самоуправлению может водворить благоденствие на земле. Этим светлым началам, цар­ству Ормузда, противополагаются духи тьмы, царства Аримана. Эти мрачные демоны называются: централизация, регламентация, бюро­кратия, государство. Ужас объемлет оппозиционного либерала при звуке этих слов, от которых все горе человеческому роду. Здесь опять не нужно разбирать, что под ними разумеется; к чему такой труд? До­статочно приклеить ярлычок, сказать, что это — централизация или регламентация, — и дело осуждено безвозвратно. У большей части наших оппозиционных либералов весь запас мыслей и умственных сил истощается этой игрой в ярлычки.

В практической жизни оппозиционный либерализм держится тех же отрицательных правил. Первое и необходимое условие — не иметь ни малейшего соприкосновения с властью, держаться как можно дальше от нее. Это не значит, однако, что следует отказываться от доходных мест и чинов. Для природы русского человека такое требование было бы слишком тяжело. Многие и многие оппозиционные либералы сидят на теплых местечках, надевают придворный мундир, делают отличную карьеру, и тем не менее считают долгом, при всяком удобном случае, бранить то правительство, которому они служат, и тот порядок, кото­рым они наслаждаются. Но чтобы независимый человек дерзнул ска­зать слово в пользу власти — Боже упаси! Тут поднимется такой гвалт, что и своих не узнаешь.

Это — низкопоклонство, честолюбие, продажность. Известно, что всякий порядочный человек должен непременно стоять в оппозиции и ругаться.

Затем следует план оппозиционных действий. Цель их вовсе не та, чтобы противодействовать положительному злу, чтобы практическим путем, соображаясь с возможностью, добиться исправления. Оппози­ция не нуждается в содержании. Все дело общественных двигателей со­стоит в том, что агитировать, вести оппозицию, делать демонстрации и манифестации, выкидывать либеральные фокусы, устроить какую-ни­будь шутку кому-нибудь в пику, подобрать статью свода законов, при­своив себе право произвольного толкования, уличить квартального в том, что он прибил извозчика, обойти цензуру статейкою с таинствен­ными намеками и либеральными эффектами или, еще лучше, напеча­тать какую-нибудь брань за границей, собирать вокруг себя недоволь­ных всех сортов, из самых противоположных лагерей, и с ними отводить душу в невинном свирепении, в особенности же протестовать при ма­лейшем поводе и даже без всякого повода. Мы до протестов большие охотники. Оно, правда, совершенно бесполезно, но зато и безвредно, а между тем выражает благородное негодование и усладительно действу­ет на огорченные сердца публики.

Оппозиция более серьезная, нежели та, которая является у нас, не­редко впадает в рутину оппозиционных действий и тем подрывает свои кредиты и заграждает себе возможность влияния на общественные дела. Правительство всегда останется глухо к тем требованиям, кото­рые относятся к нему чисто отрицательно, упуская из виду собственное его положение и окружающие его условия. Такого рода отношение почти всегда бывает в странах, где оппозиционная партия не имеет воз­можности сама сделаться правительством и приобрести практическое знакомство со значением и условиями власти. Постоянная оппозиция неизбежно делает человека узким и ограниченным. Поэтому, когда на­конец открывается поприще для деятельности, предводители оппози­ции нередко оказываются неспособными к правлению, а либеральная партия, по старой привычке, начинает противодействовать своим соб­ственным вождям, как скоро они стали министрами.

Когда либеральное направление не хочет ограничиваться пустосло­вием, если оно желает получить действительное влияние на обществен­ные дела, оно должно начать с иных начал, начал зиждущих, положи­тельных, оно должно приноравливаться к жизни, но черпать уроки из истории; оно должно действовать, понимая условия власти, не стано­вясь к ней в систематически враждебное отношение, не предъявляя безрассудных требований, но сохраняя беспристрастную независи­мость, побуждая и задерживая, где нужно, и стараясь исследовать ис­тину хладнокровным обсуждением вопросов. Это и есть либерализм ох­ранительный.

Свобода не состоит в одном приобретении и расширении прав. Че­ловек потому только имеет права, что он несет на себе обязанность, и наоборот, от него можно требовать исполнения обязанностей единственно потому, что он имеет права. Эти два начала неразрывные. Все значение человеческой личности и вытекающих из нее прав основано на том, что человек есть существо разумно-свободное, которое носит в себе сознание верховного нравственного закона и в силу свободной своей воли способно действовать по представлению долга. Абсолютное зна­чение закона дает абсолютное значение и человеческой личности, его сознающей. Отнимите у человека это сознание — он становится наряду с животными, которые повинуются влечениям и не имеют прав. К ним можно иметь привязанность, сострадание, а не уважение, потому что в них нет бесконечного элемента, составляющего достоинство человека.

Но верховный нравственный закон, идея добра, это непременное ус­ловие свободы, не остается отвлеченным началом, которое действует на совесть и которому человек может повиноваться по своему усмотрению. Идея добра осуществляется во внешнем мире; она соединяет людей в общественные союзы, в которых люди связываются постоянной связью, подчиняясь положительному закону и установлениям власти. Каждый человек рождаем членом такого союза. Он получает в нем положитель­ные права, которые все обязаны уважать, и положительные обязаннос­ти, за нарушение которых он подвергается наказанию. Личная его сво­бода, будучи неразрывно связана со свободой других, может жить только под сенью гражданского закона, повинуясь власти, его охраняющей. Власть и свобода точно так же нераздельны, как нераздельны свобода и нравственный закон. А если так, то всякий гражданин, не преклоняясь безусловно перед властью, какова бы она ни была, во имя собственной свободы обязан уважать существо самой власти.

«Немного философии, — сказал Бэкон, — отвращает от религии, более глубокая философия возвращает к ней». Эти слова можно при­менить к началу власти. Чисто отрицательное отношение к правитель­ству, систематическая оппозиция — признак детства политической мысли. Это первое ее пробуждение. Отрешившись от безотчетного по­гружения в окружающую среду, впервые почувствовав себя независи­мым, человек радуется необъятной радостью. Он забывает все, кроме своей свободы. Он оберегает ее жадно, как недавно приобретенное со­кровище, боясь потерять из нее малейшую частичку. Внешние условия и ограничения для него не существуют. Историческое развитие, уста­новленный порядок, все это — отвергнутая старина; это — сон, кото­рый предшествовал пробуждению. Человек в себе самом видит центр Вселенной и исполнен безграничного доверия к своим силам. Но когда чувство свободы возмужало и глубоко укоренилось в сердце, когда оно утвердилось в нем незыблемо, тогда человеку нечего опасаться за свою независимость. Он не сторожит ее боязливо, потому что это — не новое, не внешне приобретение, а сама жизнь его духа, мозг его костей. Тогда лишь раскрывается перед ним отношение этого внутреннего центра к окружающему миру. Он не отрешается от последнего в свое­вольном порыве, но, сохраняя бесконечную свободу мысли и непоко­лебимую твердость совести, он сознает связь своего внутреннего мира с внешним; он постигает зависимость своей внешней свободы от сво­боды других, от исторического порядка, от положительного закона, от установленной власти. История и современность не представляются ему произведением бесконечного произвола и случайности, предметом ненависти и отрицания. Уважая свободу других, он уважает и общий порядок, который вытек из свободы народного духа, из развития чело­веческой жизни. За отрицанием следует примирение, за отрешением от начал, владычествующих в мире, — возвращение к ним, но возвраще­ние не бессознательное, как прежде, а разумное, основанное на пости­жении истинного их существа и возможности дальнейшего хода. Разум­ное отношение к окружающему миру составляет положительный плод и высшее проявление человеческой свободы. Оно же и необходимое ус­ловие для ее водворения в обществе. Свобода не является среди людей, которые делают из нее предлог для шума и орудие интриг. Неистовые крики ее прогоняют, оппозиция без содержания не в силах ее вызвать. Свобода основывает свое жилище только там, где люди умеют ценить ее дары, где в обществе утвердились терпимость, уважение к человеку и поклонение высшим силам, в которых выражается свободное творче­ство человеческого духа.

Сущность охранительного либерализма состоит в примирении нача­ла свободы с началами власти и закона. В политической жизни лозунг его: либеральные меры и сильная власть — либеральные меры, пред­ставляющие обществу самостоятельную деятельность, обеспечиваю­щие права и личность граждан, охраняющие свободу мысли и свободу совести, дающие возможность высказаться всем законным желани­ям, — сильная власть, блюстительница государственного единства, связующая и сдерживающая общество, охраняющая порядок, строго надзирающая за исполнением закона, пресекающая всякое его нару­шение, внушая гражданам уверенность, что во главе государства есть твердые руки, на которые можно надеяться, и разумная сила, которая сумеет отстоять общественные интересы и против напора анархических стихий, и против воплей реакционных партий.

В действительности, государство с благоустроенным общежитием всегда держится сильной властью разве что в те моменты, когда оно склоняется к падению или подвергается временному расстройству. Но и временное ослабление власти ведет к более энергичному ее восста­новлению. Горький опыт научает народы, что им без сильной власти обойтись невозможно, и тогда они готовы кинуться в руки первого дес­пота. Они же обличают всю несостоятельность оппозиционного либе­рализма. Отсюда то обыкновенное явление, что те же самые либералы, которые в оппозиции ратовали против власти, получив правление в свои руки, становятся консерваторами. Это считается признаком двое­душия, низкопоклонства, честолюбия, отрекающегося от своих убеж­дений. Все это, без сомнения, слишком часто справедливо, но тут есть и более глубокие причины, которые заставляют самого честного либе­рала впасть в противоречие с собою. Необходимость управлять наделе раскрывает все те условия власти, которые упускают из вида в оппози­ции. Тут недостаточно производить агитацию; надобно делать дело, нужно не разрушать, а устраивать, не противодействовать, а скреплять, и для этого требуются положительные взгляды и положительная сила. Либерал, облеченный властью, поневоле бывает принужден делать именно то, против чего он восставал, будучи в оппозиции. Мне случи­лось по этому поводу слышать от знаменитого Бунзена следующий ха­рактеристический анекдот, который показывает, как на то смотрят го­сударственные мужи в свободных странах — когда 0'Коннел был вы­бран дублинским мэром, Бунзен, бывший тогда прусским посланником в Лондоне, спросил у сэра Роберта Пиля, в то время первого министра: не беспокоит ли его этот выбор? «Совсем напротив, — отвечал сэр Ро­берт Пиль, — для усмирения демагога нет лучшего средства, как дать ему какую-нибудь власть в руки, он по необходимости становится ее защитником».

Печатается по: Различные виды либерализма. Анонимное издание. М., 1862. (Авторство Б.Н. Чичерина установлено по его воспомина­ниям.)

К. МАРКС