Проникающая радиация мысли

В голове каждого отдельного человека кипят мысли. Тайное это действо просто так не обнаружишь. Его можно проявить в случае, если делишься мыслями в разговоре или в письме. Только таким образом то, что кипит в голове, разливается по тарелкам и остывает на воздухе. Но только ли таким образом? А вдруг мысли, даже не будучи высказанными или написанными, по образу и подобию радиации излучаются наружу? Точ­но так же, как излучается что-то невидимое и опасное из-под неплотных стен ядерных могильников. То самое опасное, которое заставляет жужжать дозиметр и нерв­ничать дозиметриста. То, что заставляет щитовидку разрастаться, а детей награждает уже при рождении всякими патологиями.

Сегодня человек втиснулся в вагон метро, и его вну­тренний дозиметр тревожно зажужжал. Масса людей вокруг, и все о чем-то думают. Листают пальцами экра­ны, переворачивают страницы книг и газет, прислу­шиваются к тому, что им вещают наушники: «Ту-тух, ту-тух!» — это поезд под землей покачивается и мчит­ся. Или просто едут, ничего не слушая и не читая, стоя или сидя, покачиваясь в такт поезду, часто закрыв гла­за. «Ту-тух, ту-тух. Ту-тух, ту-тух!» Но варево-то и в них кипит. И в их черепных коробках что-то смешивается и пузырится, остывает и кристаллизуется, а потом опять закипает.

Кажется, что все мысли, спрятанные так глубоко и глазу совсем не видимые, на самом деле далеко не ав­тономны. Они — личное дело каждого, потому что каждый думает, о чем хочет. Это с одной стороны. Это аксиома. Но с другой стороны, мысли, вероятно, про­сачиваются сквозь кости черепа, минуют прически, преодолевают ткань разнообразных шапочек или тон­кие корки лака для волос, и... начинают летать вокруг, пахнуть, звенеть, стучаться о препятствия, как шар — о борт бильярдного стола. Да что там стены! Они начи­нают пытаться проникать в соседние черепные короб­ки, не спрашивая разрешения ни у того, к кому проникают, ни у того, из чьей головы вылетели.

— Эй, ты! О чем ты думаешь?

— А тебе какое дело?

—Вопрос резонный, но простите. Вы думаете о чем-то очень-очень вонючем, я бы даже сказал, вонючем до неприличия, и я эту вонь чувствую. Не могли бы вы ду­мать о чем-то хорошем? Кстати, простите, что начал разговор на «ты», а не на «вы».

Такой диалог странно представить, и было бы еще более странно его услышать. Но есть вероятность, что из человеческих черепушек при плотно закрытом рте просачивается, убегает и проникает в чужие головы концентрат того, чем занят человеческий ум. Иногда мысль брызжет еще и из глаз, и тоже при закрытом рте. И даже не «иногда». Мысль из глаз брызжет, можно ска­зать, постоянно, а если и не брызжет, то сочится, выпол­зает или невзначай вываливается. Как связка ключей из кармана. И если бы у человека был соответствую­щий дозиметр, то он бы жужжал постоянно, особенно в метро или троллейбусе. Особенно на стадионе или в очереди у билетной кассы.

Дозиметр вошедшего в метро человека жужжит, и жужжит тревожно. Видно, мысли у людей — не ах­ти! А ведь были же дни (один или два раза), когда в метро было ехать так весело, пусть даже и среди тес­ноты! Было приятно смотреть на лица, неповторимые, обычные, особенные. Видно, думали тогда люди о чем-то тихом или ни о чем. А сегодня... Страшно пред­ставить, что было бы, если вдруг внутренний слух че­ловека обрел способность слышать то, что проговари­вается в душах попутчиков. Так бывает у людей, которым Бог дает страшный дар знания чужих душ. Тогда внутренний диалог любого человека с самим со­бой, обычно тайный и никому не ведомый, звучит в душе прозорливца. А ведь это еще тот диалог! И надо, зная эту мелкую и постыдную подноготную человека, любить его и помогать ему. Воистину, Господи, если Ты захочешь кого-то наказать, Ты можешь сделать его прозорливым...

Страшно представить, что было бы, если вдруг вну­тренний слух человека обрел способность слышать то, что проговаривается в душах попутчиков. Так бывает у людей, которым Бог дает страшный дар зна­ния чужих душ. Воистину, Господи, если Ты захочешь кого-то наказать, Ты можешь сделать его прозорли­вым...

Представим, что человек следит за собственными мыслями в течение дня. Весь день не получится, но хоть пару часов, хоть час. Час не получится — полчаса, но все же следит. Кто пробовал, ужасается. Какой мусорник! Живущий на Небе, не смейся надо мной! Какой чердак хлама! Создавший меня, пощади меня! Какое ирланд­ское рагу, для которого Монморанси принес дохлую крысу! Да это же просто карманы Тома Сойера, в кото­рых был и огрызок яблока, и перламутровый шарик, и перышко! И весь этот невидимый хлам, разжижаясь, просачивается наружу. Люди наполняются хламом друг от друга.

Вот почему возникает усталость, даже когда нет ра­боты. Усталость возникает, даже когда человек только-только проснулся. Поэты знают об этом. Они работают со словом, ловят мысли, устают от мыслей, перебирают мысли, как горох или гречку. Они поднимают мысли, как гири. Они вываривают в своем мозгу деликатесы для бумажных, а теперь и для электронных изданий. Поэтому они знают кое-что. Ходасевич был поэтом — Ходасевич знал об этом. Блок, тот тоже был поэтом — значит, тоже знал об этом. В общем, все, кто был поэ­том — хоть чуть-чуть, но знал об этом.

Блок все время что-то предчувствовал, предвидел, напевал, нашептывал. Вот из Ходасевича. Об этом:

Встаю, расслабленный, с постели.

Не с Богом бился я в ночи,

Но тайно сквозь меня летели

Колючих радио лучи.

(Тут можно пару строф пропустить. Без них тоже все понятно. Там про голос Мельбурна, про шум океана, про галдеж на мировой бирже...)

Хожу — ив ужасе внимаю

Шум, не внимаемый никем.

Руками уши зажимаю —

Все тот же звук! А между тем...

О, если бы вы знали сами,

Европы темные сыны,

Какими вы еще лучами

Неощутимо пронзены!

Пронзены! Пронзены — неощутимо — болтовней, чужой и своей, радиацией, радиоволнами, звуками вездесущей попсы и бесовскими прилогами. И еще мы защищены Ангельскими крылами, поэтому и живы до сих пор, что защищены. Как хорошо, что всего этого не видно! Все это вместе было бы непереносимым для простого человека зрелищем.

Нужно хорошо думать. Этим мы помогаем жить че­ловеку, находящемуся рядом. Воду грязную пить нель­зя, а грязно мыслить можно? Фрукты немытые есть нельзя, а мысли немытые разве есть, то есть иметь, можно? Необходимо решать экологические проблемы, а экологией мысли разве не надо заниматься? Пред­ставьте: человек зашел в метро, сел возле другого чело­века и включил дозиметр. Он его включил, а дозиметр молчит. Значит, у другого нет ни одной заразной мысли. Потом этот другой включил свой дозиметр — и у него молчит. Значит, у них в голове чисто. Если у людей чи­стые мысли, тогда можно с пола есть и из крана пить. Ты и я сидим рядком. Ты и я включили дозиметры. Они молчат. Мы поглядели друг на друга и улыбнулись по­нимающей улыбкой.

Спасительное молчание

Одно слово «Вперед!» — и войска сшибаются в атаке, после которой многим придется подняться только на Страшный Суд. Одно слово женщины: «Да!» — и мужчина берет ее под руку, чтобы идти к алтарю: для них начинается новая жизнь, от которой затем родятся новые люди. Несколько слов Иисуса Навина: «Стой, солнце, над Гаваоном!» — и совершается нечто непо­нятное ни физику, ни лирику: законы природы меняют свой ход, чтоб Израиль смог отомстить. Одно слово, два слова — и жизнь, как река, меняет направление своего течения. Слово не просто сопровождает челове­ческую жизнь, слово рождает реальность и управляет ею. Это касается не всех слов, а тех, о которых сказано: «Слова мудрых — как иглы и как вбитые гвозди, и со­ставители их — от единого пастыря» (Еккл. 12, 11). Но сколько вообще говорит человек, сколько слов он произносит за день, за жизнь?

Вопрос непраздный, поскольку качество и количе­ство всегда находятся в некоторых противоречивых отношениях. Чем больше ворох конвейерного ширпо­треба, тем тяжелее найти в нем нечто уникальное, цен­ное. Чем хуже мы относимся к словам, тем тяжелее в нужное время сказать одно нужное слово, чтобы было оно — как игла и как вбитый гвоздь. Итак, сколько го­ворит человек? И если мы получим приблизительный ответ, из-за спины первого вопроса выглянет второй: о чем так много (мало) говорит человек?

Ученые разных кафедр, оказывается, давно интере­суются этим вопросом. Например, вопрос этот иссле­довали психологи из Университета Аризоны. И не только они. Тем же вопросом интересовались дотошные японцы и еще много кто. Исследования опровергли, как всегда бывает, ряд ложных стереотипов. Например, оказалось, что мужчины болтливы почти так же, как и женщины. Стыдно, но факт. Вестимо, показатели болт­ливости варьируются в зависимости от того, кого ис­следовали: горожанина или селянина, образованного человека или простого рабочего, представителя «горя­чих» народов (итальянцев, например) или «холодных» (финнов). Дело во многом зависит и от профессии. Бол­тунами оказались менеджеры по продажам (оно и по­нятно), парикмахеры (это уже занятно), офисные на­чальники и журналисты. Зато в молчуны попали продавцы, что несколько удивительно. И еще удиви­тельно то, что сельские люди говорливее горожан. Но все-таки: сколько?

Слово не просто сопровождает человеческую жизнь, слово рождает реальность и управляет ею. Это каса­ется не всех слов, а тех, о которых сказано: «Слова мудрых - как иглы и как вбитые гвозди, и состави­тели их - от единого пастыря» (Еккл. 12,11).

Пропуская вниманием явных молчунов, которые об­ходятся в день полутысячей слов, и проходя мимо тех, у кого рот не закрывается (эти выбрасывают изо рта, как из пулемета, до 40 и больше тысяч слов в день), в среднем за день человек произносит 15-16 тысяч слов. Нет сомнений, что цифра эта условна и по отношению к разным людям может серьезно колебаться в одну или другую сторону. Но много это или мало, и с чем срав­нить? Любые цифры нужно попытаться овеществить, сделать результат наглядным. Миллиард от миллиона в купюрно-долларовом воплощении отличается так же, как грузовой вагон отличается от чемодана-дипломата. Теперь легко представить абстрактные цифры.

Предположим, что читатель не производил исследо­ваний, но поверил общему направлению подсчетов и результатам. Верит он не до последней цифры, но до­веряет порядку цифр. Итак, досужие умники, посчи­тавшие то, что редко кто считает, говорят: «Все, произ­несенное человеком за целую жизнь, в случае переноса на бумагу дает (!) тысячу томов по 400 страниц в каж­дом». Вот, например, лежат две книги для чтения. Это «Записки революционера» П. Кропоткина издания 1906 года (в ней 460 страниц) и «Письма» Флобера 1956 года издания. В ней 490 страниц. Около тысячи книг такого объема наговаривает каждый человек! Восхи­тительно! Но тут же известным персонажем из таба­керки выскакивает другой вопрос: «А что он там наго­варивает?» Если весь словесный шум и мусор собрать на бумагу, то получится не переписка Флобера, а нечто такое, от чего бумага покраснеет, как флаг коммуни­стической партии. Итак, все люди — писатели, только книг этих лучше бы не читать.

Что получится, если соединить попутно идею наго­варивания текста и сам написанный текст? Техниче­ская революция подарила диктофон, и можно гово­рить, не утомляя руку, а потом расшифровать сказанное и переложить слова на бумагу. Так что произнесение слов и их написание недалеки друг от друга. Пишу­щий, по сути, говорит, а говорящий пишет.

Один режиссер сказал (в виде грустной шутки), что вечной карой для работника искусства может быть веч­ный (!) просмотр своей халтуры или глупостей, которы­ми он на земле наполнял воздух и людские сердца. Это вовсе не шутка. Это подлинный ужас — смотреть на се­бя со стороны и понимать, какими глупостями и гадо­стями ты занимался всю жизнь. Если кто-то думает, что это касается только актеров и журналистов, он ошиба­ется. Смысл сказанного заключается в том, что все лю­ди, без исключения, — писатели (кстати, и актеры то­же). Вдруг кому-то придется со временем прочесть все им сказанное, а потом превращенное в текст? Вдруг это и будет составной частью нравственных мучений? Можно только искренне пожелать, чтобы в данном слу­чае рукописи сгорели. Ибо если они не сгорят, то сгорят от стыда те, кто их написал.