О стрекозе, вертолете и умении любить детей такими, какие они есть

В дальнем углу парка мы бродили с ней часа два. Трудно признаться, но нужно: к концу второго часа она меня начала раздражать.

Сам этот факт угнетает: неужели я люблю свою дочь только «на расстоянии»?

Попробую записать, как эти два часа прошли.

Она пряталась от меня за стволами деревьев, собирала зачем-то в траве сухие ветки, носилась с божьей коровкой на ладони и спрашивала: «А что она сейчас думает?» Я наспех сочиняю ее «внутренний монолог». «Что это за великан несет меня на руке? Боюсь, как бы он меня своей огромной ручищей не раздавил! Нет, он со мной бережно обращается, он добрый великан, по глазам вижу».

Монолог Ксеньке нравится — ей приятно осознавать себя великаном Она смотрит на свою маленькую руку, которая, оказывается, может быть для ползущего по ней существа «ручищей», и смеется. Потом убегает за дерево, но через минуту возвращается: «А сейчас что думает?» Импровизирую: «Как полетать хочется и на траву сесть, на солнце погреться. Наверное, меня великан отпустит». Этот монолог Ксеньке явно не нравится. Она на секунду задумывается и говорит: «Вот тебе как тепло у великана, тепло-тепло1 Никуда не хочется!» Она держит руку так, чтобы на нее не падала подвижная тень от колеблющихся над нами ветвей, «греет» божью коровку на солнце. Через минуту опять убегает. И — снова возвращается:

"А что сейчас думает?"

Наконец, после пятого или шестого монолога божьей коровке все это крепко надоедает — она выпускает из-под празднично-алого панциря прозрачные крылья и улетает. Теперь Ксеньку интересует, о чем думают деревья, трава, сухие ветки, из которых она соорудила «теремок», облака, плывущие над парком, лягушка, прыгнувшая из травы в захламленное обмелевшее озерцо. Больше всего ей в этой игре нравится представлять, какой она, Ксенька, им кажется: лягушке — Гулливером, дереву — козленком (тут она минут пять прыгала по траве и блеяла), облакам — муравьем. "А лягушка— хорошая или злая?"— вдруг спрашивает, "Нормальная", — отвечаю. (Я выхожу из себя, когда читаю детские книжки, где животные выведены то добрыми, то злыми, зачем дезориентировать ребенка? Он должен знать, что животный мир и человеческое общество живут по разным законам.) "А что она ест?" — продолжает Ксенька о лягушке. «Комаров». Это сообщение погружает ее в недолгую задумчивость, что, впрочем, не мешает ей мельтешить между деревьями, прыгать на одной ноге по берегу озерца, наступать на сухие ветки, наслаждаясь резким, как выстрел, треском. "А комарам больно?— уточняет она. — Что они тогда думают?" «Они не думают. Они не умеют думать».

Ксенька убегает, потом возвращается и говорит. «Они думают, какая лягушка плохая». И опять убегает. А еще через минуту сообщает убежденно: «Лягушка хорошая, она ест траву. Комары носят ей траву в воду. Собираются — много-много! — и все хватают и несут и кидают». Она рвет траву и бросает ее в воду.

Та-ак! Вот к чему привела игра в «монологи». По ее представлениям, все вокруг живут в дружбе и согласии. Эдакий розовый мир, лишенный противоречий, трудностей, борьбы. Пытаюсь ей объяснить, как в природе все взаимосвязано: вот жучки-короеды точат дерево, а дятел выковыривает их и ест. -3начит, они злые, — говорит Ксенька о жучках, — надо, чтобы дятел их всех съел». «А если он всех съест и их больше не будет, то дятел умрет. Ему же больше нечего будет есть! Значит, нужно, чтобы жучки эти были всегда».

Ксеньке дятел нравится — она его не раз видела в парке. А жучки не нравятся. Ей хочется, чтобы в ее мире добрый дятел был, а злых жучков не было. И она, подумав, решительно сообщает: «Дятел съест всех жучков и будет летать ко мне, я буду давать ему крошки…»

Меня такое решение проблемы не устраивает. Зачем закреплять в воображении ребенка заведомо неверное представление о природе?! «У дятла от крошек живот заболит, ему можно есть только жучков», — говорю я с беспощадной неуступчивостью, потому что свято верю в право ребенка знать обо всем правду и только правду Ксенька подбирает сухую ветку, задумчиво стучит ею о ствол дерева и бросает. «Я позову врача и мы полечим дятла», — говорит мне этот юный несгибаемый волюнтарист. Я лихорадочно пытаюсь найти примеры более яркие и убедительные. Но разговор на эту тему продолжать не решаюсь: понимаю — он окончится так же. У нее уже сложилось свое неправильное (типичное для городского ребенка, оторванного от повседневной жизни природы) представление, сформированное книжками и нашими родительскими сентенциями. То есть мы выстроили в ее сознании схему, которая наверняка будет мешать ей исследовать реальность. Мы населили ее воображение образами добрых и злых животных, которых на самом деле нет.

Это открытие омрачает мое безоблачное настроение. Мельтешение Ксеньки между деревьями начинает казаться мне бессмысленной тратой времени. Я замечаю в своей дочери множество недостатков — слишком громко смеется, не умеет держаться с посторонними (отворачивается, когда спрашивают, норовит спрятаться за спину родителя). Не научили мы ее сосредоточиваться, не разбрасываться, занимаясь чем-то… Словом, дело из рук вон плохо. Чувствую, как подступает раздражение и на нее, и на себя, и на Валю. Затем — реакция на раздражение: мысль о своем неумении как следует организовать отношения, сделать их направленно воспитывающими…

В этот момент Ксенька, стоявшая на берегу озерца, крикнула: «Папа, смотри!» Она увидела большую, сверкающую слюдяными крыльями, тихо стрекочущую стрекозу, осторожно опустившуюся на стебель травы «Как вертолет!» — отметила Ксенька, разглядывая ее Я тоже стал смотреть на стрекозу, на ее замечательно-прозрачные вздрагивающие крылья, и мне вспомнилось: в детстве, увидев в первый раз в жизни вертолет, опускавшийся за крайним домом нашего села, на клеверное поле, я подумал: «Как стрекоза!»

«А не в этом ли дело? — мелькнула у меня мысль… Ксенька вначале увидела вертолет (его мы часто видели из окна — он опускался за крышами соседних домов на поле стадиона), а потом только — стрекозу. Большой мир она открывает для себя совсем не так, как я когда-то. Для меня речка, корова, лошадь были каждодневной обыденностью, для нее это ожившая картинка из книжки. Для меня вертолет, телевизор, магнитофон, которые я увидел уже школьником, были чудом. Для нее они — обыденность.

Она идет к познанию среды как бы с другой стороны — от того, что сделано руками людей. И в этом, конечно, есть свои преимущества и свои недостатки. Но дело не в этом. А в том, что Ксенька развивается в иной обстановке и по-иному. Темп развития, характер, «стимуляторы», внутренние импульсы — все иное.

Словом, она — отнюдь не мое «я», каким я был в ее годы. Я же, видимо, неосознанно отождествляю себя (точнее, тот образ, который сложился в воображении) с ней. Невольно ищу аналогии. И удивляюсь, когда их не обнаруживаю. И сержусь от того, что развитие дочери идет не по моему сценарию.

Это еще одно за сегодняшний день небольшое открытие вначале просто потрясло меня. Стал вспоминать, всплыли в памяти эпизоды, когда был или непонятно почему доволен или необъяснимо раздражен поведением дочери.

Вывод довольно жесткий: я люблю в своей дочери только собственное отражение. То есть то, что отделившись от меня, становится моим вторым, маленьким «я».

Но она-то, оказывается, совсем другой человек. Другие впечатления питают ее воображение. Она каждый день по-своему конструирует в своем сознании окружающий ее мир упорно не желая признавать в нем противоречий, вражды, борьбы — мир преимущественно добрых существ, уже совсем почти победивших зло. И, может быть, в этом сказывается не только влияние схематично-упрощенных назидательных книжек, а еще и инстинктивное желание маленького, слабого пока, существ отвернуться «от страшного», от непосильного.

Однажды Максим Петрович, когда речь зашла о рецидива Ксенькиного упрямства и капризности, сказал «Все равно люблю ее такой, какая она есть».

Как же все-таки трудно научиться так любить! Научиться видеть в ней совершенно другого человека (а не «переиздание собственной личности) со своими особенностями, повадками, непривычным для нас, взрослых, путем исследования окружающего мира.

Хотя, пожалуй, это относится, наверное, не только к детям а к человеку любого возраста и поколения.

Ну, вот, например, Максим Петрович. Его поколение вынесло на своих плечах войну. До сих пор иногда за общим воскресным обедом он нет-нет да и вспомнит, как выходили и окружения, без еды и воды, через леса, ели кисленькую траву «заячьи ушки». Вспоминает и свое деревенское детство — как старший брат, заменивший ему отца, однажды стыдил его, пятилетнего, за какую-то провинность такими словами: «Ты уже большой, должен все понимать, ты ведь уже в штанах ходишь, вон к ним карман какой пришит…» Иное время, иной путь развития. То есть тоже — совсем другой человек.

А Вера Ивановна?! Каждый год восьмого марта к ней приходят с цветами ее бывшие ученицы, и лицо ее странно меняется: как будто бы та же деловитая строгость и все-таки не та. Нет в ней обычной будничной озабоченности, словно бы все ее слова, мимолетная улыбка, вопросы, жесты, реплики обретают сейчас особенный смысл — значение важнейшего дела. Наверное, такая она, строго-праздничная, деловито-торжественная, на уроках, которые, кстати говоря, считаются в школе лучшими. Но при всем этом она не умеет того, что, на мой взгляд, уметь учителю младших классов необходимо: играть с детьми. Когда пробует играть с Ксенькой — не ладится. Слишком педантично следует сценарию игры, сдерживает выдумку — не равноправный партнер, а контролер. Не в том ли дело, что в школе не принято пользоваться на уроках элементами игры, ее приемами, и в педучилищах, институтах не учат будущих педагогов этому?

А Валя?! Ведь вот как-то допытывался у Вали: были ли у нее в подростковом возрасте конфликты с родителями. Выяснилось — нет. И ни Максим Петрович, ни Вера Ивановна тоже так и не вспомнили. Мне это даже показалось вначале отклонением от нормы. Потом подумал: она тоже — совсем другой человек, со своим особенным путем развития, строем чувств и мыслей. Почти инопланетное существо, таящее неизвестные мне особенности.

Как опасно, оказывается, привыкать друг к другу — будь то ребенок или взрослый! Перестаешь с прежней непредвзятостью узнавать рядом живущего, открывать в нем новое, незнакомое.

И любить его.

Такого, какой он есть, не придуманного, не схематизированного. Живого.

ИМЕНЕМ ЛЮБВИ

Несколько слов о том, во что иногда рядится воспитание "с позиции силы"

«Волевое» воспитание всегда производит неприятное впечатление: окрик, грозный взгляд, металл в голосе. К тому же это слишком очевидное свидетельство — взрослый бессилен. Да если еще вспомнить часто повторяемые слова о том, что требовательность должна идти рука об руку с уважением, то… Нет. кричать на ребенка непростительно. О физических же наказаниях и заикаться нечего — стыдно!

Но вот что любопытно: решительно осуждая воспитание «с позиции силы», мы не всегда задумываемся, на какой основе эта «позиция» возникает. Основа же, как свидетельствует дневниковая запись папы, — любовь к своему отражению. Однако до тех пор, пока скальпель самоанализа не освободит ее от обманчивой оболочки, она будет фигурировать в глазах самого родителя и его окружения как «любовь к ребенку».

Именем этой любви некоторые родители освящают свою ничем не оправданную резкость: «Ради него же, глупого, погорячился». На эту любовь списывают промахи в воспитании, в том числе и применение ремня — «для будущей пользы». Будущая польза далеко и обычно оборачивается жестокосердием, но зато сейчас родитель спокоен: он, как ему кажется, сделал все от него зависящее.

Правда, такое сейчас становится редкостью. Чаще бывает другое: наказывают, но уже не ремнем и даже не окриком, а тоном, почти официальным. Отчужденным выражением лица. Подчеркнутой холодностью отношений — «отчуждением» от себя. Иными словами — утонченно наказывают. Но — не менее больно, потому что боль здесь душевная. Считается, что требовательность в этом случае была максимально уважительной: ребенка никто не оскорбил, не унизил. Ему лишь дали понять, что если он не будет поступать так, как этого требуют родители, то с чувством уюта, душевного комфорта, уверенности в себе он может распрощаться.

Испытание для неокрепшего характера жестокое!

Ребенка фактически с той же «позиции силы» подталкивают к заискиванию и притворству — к повиновению во что бы то ни стало.

Ему отказывают в естественном для растущего человека праве усомниться в безошибочности взрослых, не согласиться с ними. Его даже не хотят выслушать или слушают с выражением крайнего нетерпения.

Ему иногда объясняют его поступок и отнюдь не в резких выражениях, но именно объясняют, а не выясняют, почему он поступил. Хотя у каждого поступка может быть несколько движущих мотивов, глубоко спрятанных и часто неосознанных. Обнажить их, осмыслить вместе с ребенком можно только в диалогическом общении». В беседе «на равных», когда юный оппонент, не соглашаясь, пытаясь обосновать свою точку зрения, помогает и взрослому и самому себе понять истоки происшедшего.

«Диалогическое общение» дает воспитателю необходимую ему обратную связь. «Монологическое общение» эту связь разрывает, заставляя воспитателя двигаться по своей трудной педагогической стезе вслепую, наугад, разрушая трудно возникающие, тонкие и сложные связи человеческих отношений.

Воспитание «с позиции силы», в какие бы оно внешне элегантные и безукоризненно утонченные одежды ни рядилось, — будь то ровный бесстрастный голос в критической ситуации или же хитроумно сочиненная игра, заставляющая ребенка выполнить волю родителя — всегда «монологично». Даже в тех случаях, когда взрослый никаких — ни назидательных, ни гневных — монологов не произносит.

Он может, демонстрируя чудеса сдержанности, молчать, отгораживаясь этим молчанием от мятущейся души ребенка.

Но внутренний монолог неизбежно «проявится» в выражении лица.

И даст почувствовать ребенку, он со своим противоречивым внутренним миром неинтересен взрослому, которому необходимо лишь беспрекословное (таков закон «монологического» общения) и, значит, бездумное повиновение.

Когда же растущий человек кому-то неинтересен, то и уважение, которое ему демонстрирует взрослый подчеркнуто ровным голосом, становится фикцией.

Уважать — значит признавать в воспитаннике «совсем другого человека», особенный мир, своеобразный путь развития, где каждый неверный шаг вызван неразрешенным пока противоречием или неудачной попыткой его разрешить.

Зачем же казнить его за этот шаг?

Не лучше ли, заинтересовавшись тем как складывается en внутренняя жизнь, найти вместе с ним причину происшедшего приобщив его к первому опыту самоанализа?

Такой опыт, умножаясь, поможет ему потом (когда он, а свою очередь, станет родителем) научиться любить в ребенок не собственное отражение, а «совсем другого человека», самостоятельно создающего себя в «диалогическом общении» cо взрослыми, с обществом, с миром духовных ценностей.