АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ № 2

ВЫПИСКИ ИЗ ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ

САМАРСКОГО КРАЯ

Персоналии М-Р Самара 1995. Раритетный экземпляр. И А-Д 1993 год

1. Маевская (урожденная Беневольская, по первому мужу Ламанская) Зинаида Ивановна. Годы жизни 1888-1966 г. Пианистка, педагог, музыкально-общественный деятель. Родилась в Самаре. Училась в Самарском епархиальном женском училище, где занималась по классу фортепиано у М.В.Богданович. Окончила Московскую консерваторию. Принимала участие в деятельности СОНУ. Организатор и первый директор музыкальной школы № 1 города Самары (с 1932 года). Школа Маевской во время ВОВ была единственной в Куйбышеве, продолжавшей нормальную работу. Помимо школы Маевская руководила в 1941-43 гг. курсами музыкального училища. Состояла в знакомстве с Д.Д.Шостаковичем. Среди учеников Маевской И.А.Касьянова, И.В.Гусева, М.Т.Тинитилова и др.

2. Беневольский, Иоанн Галактионович. Протоирей Ильинской приходской церкви (1895-1915). Законоучитель многих самарских учебных заведений; приходских училищ, 4-ой женской гимназии Харитоновой, школы при Доме трудолюбия. Отец З.И.Маевской.

3.Скончалась в возрасте 78 лет 30.10.1966. № захоронения 3173.Самарское городское

кладбище.

На фото З.И.Маевская с племянником.

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ № 1

Г.г.

Лиде только что минуло 18 лет, когда она поехала в Москву, в консерваторию. Немало стоило трудов склонить родителей на это и только лишь с помощью своей учительницы музыки, занимавшейся с ней этот последний год и открывшей в ней какие-то необыкновенные способности, удалось наконец вырвать согласие у стариков.

Лида ликовала, целые дни вихрем носилась из одной комнаты в другую, помогая, или вернее мешая, укладывать свои вещи. Большой дорожный сундук уже несколько дней стоял открытым и мало-помалу заполнялся заботливыми руками матери.

Евгения Ивановна, мама Лиды, стоя на коленях, старательно укладывала вещи, а сердце больно-больно сжималось и от времени до времени слезы набегали на глаза… Отъезд Лиды беспокоил ее: хорошенькая девочка, думала она, молодая, неопытная; в первый раз она вылетает одна из под родительского крылышка и прямо в шумный столичный город, где нет никого из родных… Мало ли что может быть. С какой бы радостью она оставила свою дочурку здесь, дома, сама бы следила за ней, помогала ей советами, удерживала от неосторожных шагов, могущих ее огрубить, испортить ее чистые, еще детские мечты о жизни…

Да… Но слишком эгоистично было бы оставить способную интересную девушку здесь в провинции, и тем самым лишить ее возможности получить специальное образование, сделать хорошую карьеру и устроить тогда свою жизнь по новому, красивую, интересную, может быть полную блеска, роскоши и поклонения. Говорит же Марина Викторовна, что Лидочка так музыкальна, так способна, а уж раз она обратила внимание на ее дарование, когда ежегодно ей отправляется столько учениц с ее подготовкой в консерватории, очевидно, способности ее незаурядны.

Наконец день отъезда наступил. В 11 часов дня отходил поезд. С утра конечно, поднялась суматоха: пекли в дорогу всякие печенья, докладывали последние вещи из белья, бегали десятки раз к портнихам, которые всегда, как нарочно, перед отъездом задерживают вещи.

Но вот уже заперт сундук, увязываются корзины и сумочки, послали за извозчиками и в доме наступает что-то торжественное: все стихает, две младшие сестренки исподлобья смотрят на меня – я знаю, им жаль со мной расставаться, но они в то же время и радуются за меня. Мама, еле сдерживая слезы, говорит о самых незначительных вещах, вроде того, что надо бы еще булочек взять, а то, пожалуй не достанет до Москвы.

Наконец, из кабинета выходит отец, как всегда прямой, сдержанный, он обращается ко всем нам со словами: ну, присядем… Мы все по старинному обычаю, которого придерживаются в нашем доме, садимся, торжественно молчим минуты две, затем по примеру папы, который поднимается первым, обращаемся к иконе, и перекрестившись несколько раз приступаем к прощанию. Момент конечно, самый тяжелый.

Глаза у мамы красные, полные слез обращены ко мне с такой тоской, что сердце мое падает, ликующее настроение исчезает, - я бросаюсь к ней на шею, и пока она меня прижимает к себе, украдкой незаметно от сестер вытираю набежавшие слезы об ее милое мягкое плечо, уткнувшись в него разгоряченным лицом.

Папа с ласковой и грустной улыбкой целует меня, потом благословляет, я целую у него руку, затем бегу к сестрам, обнимаюсь с ними, с няней-старушкой; потом вижу перед собой заплаканное лицо горничной Маши; целуюсь и с ней.

В это время из кухни бежит Михайловна, она на ходу отворачивает засученные рукава и пахнувши на меня чем-то съедобным, серьезно целует меня и говорит: дай Бог, барышня, скорее вернуться, папочку с мамочкой обрадовать.

Вещи уже вынесены; разместившись на извозчиках, едем к вокзалу, там нас ждет уже Вера Юрьевна. Несколько томительных минут после сдачи багажа, опять грустные глаза мамы и любопытные сестренок; наконец второй звонок; снова все бросаются ко мне с последними поцелуями; вталкивают меня в вагон… Трещит звонок; в тот же момент, поезд вздрагивает и медленно начинает подвигаться как бы нарочно для того, чтобы дать возможность еще раз обменяться прощальными взглядами с дорогими родными.

Валя, как старшая (ей 16 лет и она уже мечтает о медицинских курсах) серьезно, сосредоточенно смотрит на меня, а Маня – шалунья каких свет не производил, бежит около моего окна вагона, машет мне платком, раскраснелась, улыбается и совсем забыла, что ей уже 14 лет, и что она уже перешла в пятый класс.

Настроение у меня опять радостное, я счастлива, что еду в Москву, в консерваторию, на свободу!

29 августа Вера Юрьевна и Лида прибыли в Москву, а 2-го сентября был экзамен в консерватории, когда Лида в первый раз вошла в консерваторию с большим трудом открывши тяжелую входную дверь, она почувствовала, что вступила в храм искусства. Величие этого здания, его громадные залы, эстрады, на одной из которых ей предстояло через каких-нибудь полчаса – час (ее очередь была 10-я) играть перед директором, профессорами и истинными служителями искусства, – подавляло ее, умиляло и поселяло гордость в душе к самой себе.

С каким-то восторгом и благоговением она рассматривала мраморные доски, вделанные в стену, на которых красовались золотыми буквами фамилии медалистов, окончивших эту консерваторию.

В ожидании начала экзамена поступающие ходили по коридорам, на всех лицах было написано и смущение, и страх, и радость чего-то волнующего, большого; между ними мелькали лица веселые, задорные – это давние ученики и ученицы, привыкшие уже к консерватории, чувствовавшие себя здесь как дома, и с любопытством рассматривающие вновь прибывших.

Начался экзамен. Лида с ужасом и отчаянием слушала, как играла первым номером одна из поступавших: такой техники, чистоты и уверенности в исполнении, ей казалось она никогда и не слыхала, разве в концерте Гофмана, которого она раз слышала у себя в Самаре…

За этой барышней играла следующая, затем третья и т.д.. Наконец десятая очередь. Лида довольно спокойно встала со своего места, поднялась по лесенке, ведущей на эстраду, и села за рояль. Волновалась она не много; об этом Лида вспоминала каждый раз, когда ей приходилось выступать впоследствии на концертных ученических вечерах, когда она волновалась чуть не до потери сознания.

Экзамен прошел благополучно: Лида была принята. Через несколько дней Вера Юрьевна уехала, предварительно устроив Лиду в консерваторском общежитии или, как его называли между собой учащиеся консерватории, «квартиры». Странное название, но оно так сжилось с общежитием, что часто можно было слышать, как консерваторки спрашивают одна другую: где Вы живете? В квартирах?

Началась новая жизнь: масса впечатлений от самой консерватории, и от новых знакомств с подругами. Часто, очень часто барышни бегали в театры – им везде давались контрамарки, - было, что называется, дешево и сердито…

Впервые Лида услышала здесь дивных певцов, – как Шаляпина, Собинова, Нежданову, которая как раз оканчивала консерваторию в тот год, когда Лида только что поступила туда.

Повидала лучшие балетные силы, видела прекрасных драматических артистов, и больше всего, как и большинство молодежи, увлекалась художественным театром. В нем было что-то такое новое, захватывающее, казавшееся ей каким-то откровением. Никогда до сих пор она не представляла себе, что бы можно было так «жить» на сцене, как это делают художественники.

Большой приятельницей Лиды сделалась с первых же дней Мэри Шамонина, приехавшая так же как и она из провинции. Мэри была годом моложе Лиды; живая, с прекрасным цветом лица, ужасная хохотуша, она была по характеру, стремлениям и привычкам очень подходяща к Лиде. Случайно вышло так, что они обе попали к одному профессору, и были определены на один курс. Общие работы и интересы сблизили их еще больше. У них действительно установились чудесные отношения; каким то чутьем эти две девочки ставили границы, чтобы не допускать излишней фамильярности; они даже избежали шаблонного и обычно такого быстрого перехода в этом возрасте на «ты». И Лида, и Мэри смотрели на жизнь доверчиво; души их не знали еще никаких тревог, все представлялось таким интересным, многообещающим. Физических сил было так много, что порой они не знали, куда им использовать свое веселье, рвущееся наружу.

Рукопись на этом обрывается.

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ № 2

События 1913-14 годов.

Ее замужество было очень непродолжительно - не прошло и года после свадьбы, как она уже разъехалась с мужем, а потом получила развод и получила свободу.

Вырезка из газеты «Сенатские новости»

И вот в этот промежуток времени между первым и вторым замужеством, она впервые почувствовала свою власть над мужчинами и поняла, как можно их держать в руках. Е.А. в минуты откровенности говорила своим приятельницам: - "Мне кажется, я действую на мужчин так сильно потому, что я по натуре вакханка, что я сама пламенею от их близости и эта страсть так действует на того, кто мне нужен, что он действительно, не может удержаться, чтобы не загореться ответным огнем. В добавление к этому я владею собой прекрасно и никогда не даю волне увлечения захлестнуть меня с головой, пускай она ласкает меня по всему телу, но голову...ни-ни я ей не дам. Голова всегда должна быть свежа...Жизнь научила меня этому."

Е.А. увлекала и увлекалась без конца, и несмотря на эту распущенность, может быть даже развращенность, она благодаря своему уму, такту и врожденной женственности, умела удерживать своих и случайных, и более продолжительных возлюбленных, всегда в известных границах приличия. Было время, когда она хотела любви серьезной, глубокой "вечной"... и долго искала, на ком бы остановиться, но ни один не дал ей того, о чем она мечтала: пошлость, фальшь, обман царили кругом...

Мелочность, непостоянство человеческой натуры доводили ее до отчаяния. Пять серьезных разочарований пережила она, два были еще до замужества. Первым был музыкант - композитор, неинтересен, как мужчина, но развитой господин, много читавший, много видевший на своем веку; почувствовав в ней громадный темперамент и в то же время стремление ввысь, как у всех молодых девушек, он без труда взял ее, только вышедшую тогда из гимназии, играя одновременно на той или на другой слабой струнке ее натуры. Прошло несколько месяцев и она с омерзением оттолкнула его, поняв его мелкую, подлую натуришку. Ни сожаления, ни раскаяния она не испытывала от того что отдалась ему. Она была горда и отдавать отчет или просить прощения в своих проступках у будущего мужа (если бы ей вздумалось когда-нибудь его иметь) она не собиралась. Год ее поступления на драматические курсы в Петербурге ознаменовался новым увлечением, этот господин был на 25 лет старше ее. Почти год она была относительно счастлива с ним, но грубость его дала себе почувствовать за это время. Он сильно пил, хотя в первое время их сожительства в угоду ей отказывался от этой вкоренившейся привычки, но потом из упрямства ли или просто потому, что не в силах был бороться со своим недугом, вернулся к бутылкам.

Е.А. с ужасом наблюдала его падение и чувство гадливости к своему старому возлюбленному росло в ней с каждым днем. И вот в противовес этому ее мятущаяся душа начала искать чего-нибудь тонкого, нежного, аристократического. И нашла... Бросив своего бурбона, жаждая сложных утонченных переживаний нашла отклик в душе одного молодого человека из очень известной дворянской семьи и со свойственной ей страстностью увлеклась им. У Е.А. явилось желание слиться с человеком совсем, навсегда, стать его женой. Некоторое время он колебался дать носить свою известную фамилию барышне из обыкновенной буржуазной семьи да еще и с "прошлым", но красота ее чувства и ее собственная красота одурманили его совершенно. Они поженились и ... не были счастливы.

Когда будучи мужем и женой они стали бывать у его сановных родственников и знакомых, разница в их общественном положении и воспитании сказались: искусственность, притворство и прочие аксессуары высшего света, для нее были нестерпимы. Е.А. была по своим привычкам и взглядам человеком богемы; муж - выдержанный молодой человек, аристократ чистой крови, для которого законы света были всем и отступить от них он не мог ни на йоту. На этой почве и начались недоразумения. Муж тянул в одну сторону, жена в другую. Кончилось тем, что Е.А. несколько месяцев спустя, уехала от мужа, а он, подстрекаемый своими родными, шокированными таким "неравным" браком, на ее предложение дать ей свободу, ответил согласием начать развод.

Это замужество, хотя и было непродолжительным, сильно подействовало на Е.А.. Она сразу выросла, из сорванца -девочки сделалась взрослой женщиной. Она говорила себе: любви нет, какая же это любовь, если муж мой из-за каких то условностей света, мог отказаться от меня; где же красота, где поэзия, когда всё и все так мелки, так ничтожны. Так буду же и я как все: к черту все идеалы, все стремления...

Сознавая силу красоты своего тела, свой ум и уже известную долю опытности она решила в первый раз, не увлекаясь, увлечь того, кто ей покажется нужным. Выбор пал на одного известного профессора-врача, очень богатого человека, большого ценителя женщин и любителя пожуировать. Знакомство началось случайно при ее болезни; затем начались ухаживания со стороны профессора и завершились они тем, что Е.А. кокетничая с ним напропалую, предложила "помочь" ей и дать возможность получить (по его примеру) медицинское образование, чтобы впоследствии стать достойной его соперницей на этом поприще. Профессор был в восторге от такого легкого решения мучающего его вопроса. Драматические курсы были оставлены.

Е.А. перед выходом замуж по настоянию ее жениха, потому что курсы эти были "неприличны" по мнению его семьи. Разойдясь с мужем она из гордости не хотела пользоваться его средствами, и связь с этим богатым человеком очень устраивала ее. Отбросив все идеалы в сторону она решила жить что называется "во всю": веселье, кутежи, театры... Медицинский институт был с одной стороны прекрасной ширмой, ибо пребывание в нем давало ей возможность иметь приличное положение учащейся, да и кроме того, она подумывала о будущем, жажда к самостоятельности, независимости по-прежнему жила в ней.

И вот началась новая жизнь, полная развлечений и увлечений. Теперь уже наученная жизнью, она знала границы, и ведя развеселый образ жизни, была все же как говорится начеку; жила как то и полагается курсистке, не в отдельной шикарной квартире, а в комнате - правда дивно обставленной, вела знакомства со многими сокурсницами очень приличными и серьезными, не имела сногсшибательных туалетов, и одевалась только очень изящно, красиво и модно. Словом, живя в квартире одной обедневшей генеральши, которая сдавала несколько комнат "солидным" людям, не только не возбуждала ни в ком подозрений насчет своих истинных настроений, а даже заслужила общее расположение и восхищение как самой хозяйки, так и остальных ее жильцов.

Профессор, будучи умным и опытным человеком, сумел не компрометируя ввести ее в круг своих знакомых. Она вращалась в лучшем обществе, все больше и больше приобретая облик настоящей светской женщины. В этой жизни с одной стороны с маской приличия и порядочности, с другой - полной разнузданности и пожалуй даже разврата, потому что опытный профессор понемногу знакомил ее с тайными прелестями любви. Она находила какое-то сладостное удовлетворение - ее занимала эта игра на два фронта: днем, пока она в институте слушает лекции, и вечером, когда она встречалась со своим другом в роскошных pied a terre, где они предавались необузданным ласкам.

Профессор умел действовать на ее чувственность и разжигать ее. Е.А. мало-помалу втягивалась в эту обратную сторону любви и со свойственной ей страстностью отдавалась его ласкам. Это секретное сожительство, требующее самого тщательнейшего укрывания, необходимого для них обоих, влекло их друг к другу с каждым днем все сильнее. Он упивался ее роскошным только теперь вполне распустившимся телом (ей минуло только что 26 лет), ее страстностью, а она вся сгорала от умело разожженной чувственности, находя безграничное удовольствие в этих свиданиях.

В этот период она впервые почувствовала в себе вакханку и в это же время свою силу над мужчиной. Но не долго жили они мирно: ревность, эта тень всякого увлечения, незаметно вползла и поселилась между ними. Начались сцены, часто унизительные и для него, и для нее: нередко они кончались временным разрывом, но Е.А. понимая, что все ее настоящее "удобное" положение зависит от него, скрепя сердце мирилась с этим, и продолжала сожительство.

Наконец передряги стали так часты и так обидны, что оба они, начали изменять друг другу, мстя за те сомнения, которыми их наградила неудержимая ревность и нескончаемые подозрения. Росло какое-то озлобление друг к другу, и вот из-за ничтожнейшего случая, в котором Е.А. не была виновата, что называется ни сном ни духом, профессор порвал их отношения. Были слезы, мольбы, даже унижения с ее стороны, чтобы вернуть его, но он, измученный всеми переживаниями последнего времени, изверившийся в нее, не сдавался, и связь их была окончена. После этого разрыва Е.А. больше не могла оставаться в Петербурге и уехала к родным в провинцию. Сознание, что разрыв с ним лишил ее возможности окончить медицинское образование, потому что она не могла продолжать жить в Петербурге без его средств, доводила ее до полного отчаяния. Пользоваться же несчастными крохами, которые ей могли бы дать ее родные, она уже не могла.

За время ее сожительства с профессором образовались привычки к известным удобствам. Жизнь в провинции (в г.Самаре) показалась ей ужасной - так давно она не жила в маленьких домиках без швейцаров, так давно не ходила по этим часто не мощенным улицам, когда из каждого окна смотрит любопытная физиономия и следит за всяким шагом каждого прохожего.

Невзрачный театр, какой то цирк, клуб, городской сад - вот и все, что она могла получить здесь, после того блеска, шума и почти роскоши, которыми она обманно пользовалась. Несмотря на самое сердечное отношение со стороны родных, (приезд к которым объяснен был переутомлением и необходимым отдыхом в далекой провинции), самочувствие ее было ужасное, неудачи сказались на нем, у нее появилась неврастения, выразившаяся мучительными бессоницами. Никаких знакомств ей не хотелось здесь: все были слишком просты, доверчивы и наивны, или просто мелки, мизерны для ее избалованного вкуса. Не хотелось никуда пойти, никого видеть.

Чтобы не висеть на шее у своих родных, обремененных большой семьей, она принялась за уроки декламации. Желающих постичь это искусство было, конечно, немного. Но около сотни рублей она все же зарабатывала, и это давало ей возможность существовать самостоятельно. С разбитой душой, с какой-то фатальной верой во все неудачное и в дальнейшем будущем, она не жила, а прозябала.

"По капле медленно глотая скуки яд" - писала она в Петербург одной из своих подруг по институту. Первое, что заставило ее осмотреться кругом, это заговорившее опять половое чувство, которое, несмотря на болезненное состояние духа, брало свое. Но на ком остановиться? Или мальчишки, которые завтра же разболтают обо всем своим приятелям, или женатые "солидные" люди, в собственных интересах умолчавшие бы конечно, об этом, но которые - она была уверена после такого акта вкусно позевнули бы, перекрестивши свой рот и, повернувшись к ней спиной, как это делается обыкновенно в супружеской жизни со своими "благоверными" сладко бы захрапели. Бр... Не могу... Не могу... Говорила она, мысленно представляя все эти картины.

И вдруг встреча, случайная встреча, наполнившая ее почти умилением. Еще в Петербурге она познакомилась с одним молодым инженером, ее сверстником, полным сил, здоровья и радостных надежд. Его так было легко зажечь и пользуясь этим, так сладостно и покорно отдаваться его молодым безумным и безудержным ласкам только что проснувшегося полового чувства, что она, начавши уже тогда эту игру с ним, сначала - только из мести своему профессору, увлеклась им. Какую то особенную нежность, ласковость вносила она в свое отношение к нему, ее трогала его искренность и волновала его половая сила, не нуждающаяся ни в каких искусственных подогреваниях. Казалось, не было конца его влечения к ней, и сколько бы они ни проводили время в объятиях друг друга, страсть его не уменьшалась, в нем был какой то неиссякаемый источник физических сил - чувствовалось, что он только что начал "жить", только что дорвался до этого нектара. Е.А. любовалась его увлечением и его страстью к ней - это щекотало ей нервы и было страшно приятно.

Петербург он покинул прежде ее разрыва с профессором, и когда он уехал, у нее в первое время после этого ощущалась даже какая-то пустота, чего то ей недоставало, о чем- то она скучала. Было это, конечно, не долго и все быстро забылось. Теперь встреча с ним была ей более чем радостна - сам собой разрешался половой вопрос, кроме того, ей улыбалась перспектива иметь его своим "адьютантом", сопровождающим ее в театры, на вечера, на каток и на прочие провинциальные развлечения. В заледеневшую было душу Е.А. проник теплый луч. Не было сил противиться его ласкам; встречи были очень часты и мало-помалу... (далее рукопись обрывается).

САМАРСКИЙ ДНЕВНИК

Г.

Боже! Кажется найден выход... Мне казалось, что я могла только или 1) совершенно отказаться от него; прекратить наши свидания, поцелуи, даже простые встречи, или 2) требовать его всего; быть всегда вместе, прекратить все знакомства, могущие так или иначе отнимать его от меня, отстранять с нашего пути всех женщин, бояться каждого взгляда их и т.д. и т.д.; быть с ним неразлучной, вплоть до замужества.

Теперь мне ясно, что первый пункт не дал бы желаемого успокоения; возможно, что таким путем я достигла бы известного равновесия, но в душе моей всегда бы жило сожаление о потерянном, отброшенном счастье. Да и действительно: ведь так мало мне осталось жить, как женщине, и отнять еще теперь у себя последние отблески земного счастья, когда оно само ползет в руки.

Второй пункт - взять его совсем и навсегда - невыполним по той простой причине, что это не в моей власти; у меня уже нет тех данных, которые необходимы для одержания победы. Я никогда живя с ним и еще более будучи его женой, не буду спокойна; мои и без того больные нервы изведут нас обоих; я всегда буду сомневаться, подозревать, ревновать... Я не могу иначе, потому что во мне уже нет уверенности, что я сумею удержать его около себя, нет уверенности, что глазки другой, новой женщины не потянут его за собой. Нет, совместная жизнь с ним и в особенности брак были бы могилой его чувству. Исход один: внушить себе, но совершенно серьезно, убедительно, раз и навсегда, что все это временно, все это до тех пор, пока не появится у него нового увлечения.

Я как бы пользуюсь временно и незаконно правами женщины, которой почему то нет сейчас дома, но она придет (это я должна помнить особенно хорошо) и я должна буду стушеваться, очистить место, на котором была лишь потому, что "хозяйка" отсутствовала. Кто она, когда и откуда появится? - Я не знаю. Знаю лишь то, что это будет и будет непременно, а потому мне не следует раскладывать все свои вещи (сиречь открывать всю свою бедную истрадавшуюся душу) и располагаться, как дома; я должна быть только "налегке" и привезти с собой только самое необходимое и негромоздкое, что при первой же необходимости можно было бы взять с собой и исчезнуть без всякого ущерба для себя.

Теперь встает вопрос, как выработать в себе такое идеально-спокойное отношение к делу? Прежде всего я должна иметь известную выдержку, это необходимо особенно на первых порах, суметь вовремя подавить в себе вспышку ревности, сдержать себя от резкого суждения по адресу женщины, привлекающей его внимание, быть милой, всегда милой, ровно ласковой в общении с ним: нехороша холодность, раздражительность, сеющая недовольство между мужчиной и женщиной, но, кажется, еще хуже страсть, проявляемая чрезмерно горячо, безумно, беззаветно. Нехороша она потому, что прежде всего самое же себя разжигает, доводит до белого каления и не встречая ответной в той же мере приводит в уныние.

С другой же стороны слишком часто и остро проявляемая страсть ему быстро прискучит, и через некоторое время не будет производить никакого впечатления.

Но я удалилась от главного вопроса. Сейчас речь уже пошла о женских хитростях и уловках, одним словом "наука страсти нежной". Мне же надо выработать себе твердое и спокойное отношение к его поведению относительно других особей женского пола. Чтобы он ни делал и чтобы не сделал, я ко всему должна быть готова и никакое открытие, никакое сообщение стороннее о его, допустим, неизвестных мне до сих пор "историях" не должно повергать меня в уныние. Я должна быть настроена всегда так, что самое худшее и тяжелое для меня уже все равно есть а, если нет, то по какой-нибудь простой случайности запоздало, но оно будет, непременно будет; оно все равно есть, оно неотвратимо.

Одним словом, должна стараться смотреть на него, как только возможно хуже... Так мне будет лучше, я это знаю, я это и чувствую. Я часто задаю себе вопрос, почему у меня к нему совершенно другое отношение, чем ко всем остальным мужчинам? Я его привыкла идеализировать, привыкла думать, что он только мой, что он не будет так легко, как все другие мужчины, менять женщин, что он не увлекается так быстро и не может менять предметы своей страсти как перчатки. Но почему я так доверяюсь его словам, когда даже факты, известные мне, говорят уже иное. Прежде всего: его увлечение мной в Петербурге, когда он в течение чуть ли не 5-6-ти лет любивший Лизу, с головой отдался мне лишь за несколько умелых кокетливых взглядов. Дальше: полный страсти ко мне, бредящий мной, уезжая из Петербурга, он через несколько дней после безумного прощания со мной, отдается в Самаре другой, почти публичной особе только потому, что она возгорелась к нему страстью. А затем его увлечения Тамар.Груз., его "фокусы" относительно меня во время пребывания Лены в Самаре?? А...да всего и не пересчитать и не вспомнить... И наконец последнее - это Новокрещенова, стоило только сказать, что он произвел на нее впечатление, как уже началось тяготение в ее сторону.

И в заключение еще, и вдобавок ко всему эта девица из шантана... Ну не глупышка же я после этого? Какое-то дурацкое упрямство у меня - во что бы то ни стало искать доказательств в его верности и поэтому объяснять все его неблаговидные поступки случайностью или даже винить себя в них, что от де я сама вызвала его на это, а он чист мой агнец и непорочен... Ха-ха-ха! ... Смеюсь над собой, сознаю, что делаю ужасные глупости: без него прихожу к заключению и решению все бросить, все покончить, но стоит только нам столкнуться, как я опять и опять полна им... Где искать громоотвод? - Спорт, побольше знакомств, удовольствий без него и вне его... Да, но как это все устроить здесь, в Самаре, когда ни души интересной вокруг?

24.11.1914г.

Ни в каком случае не встречаться с ним каждый день, не отдавать ему всех сил своей души; не посвящать ему все свои мысли и желания. Одним словом, иметь вне его еще другие интересы и увлечения. Тогда будет еще возможность жить и даже м.б. поправлять свое здоровье. В крайнем случае придется даже отказаться от него совсем, если бы он не пошел на мои условия. Но лучше даже и это, чем то, что было со мной летом, когда во всем моем существе не было ни единого места ни на теле, ни в сердце, ни в мозгу, которое не стремилось бы к нему и не жило бы только им одним.

28.11.1914г.

Держать его в руках "во" как надо... Чтобы каждую секунду был полон мной, но ни в коем случае не следует дать ему понять, что он совершенно заполонен... Боже, сохрани! Все дело пропало тогда!... Быть (опять повторяю) всегда ровной с ним, всегда; не выкидывать таких глупостей, как напр. вчера (Боже мой, но может быть уже поздно, и он... все свершил!...) Делать так, чтобы ему всегда было интересно со мной; играть на его струнке - это дело нелегкое, но ведь теперь я его все больше и больше узнаю; может быть, и выйдет что-нибудь. Подделываться под его вкус, привычки так, чтобы ничто не шло вразрез с его желаниями; что бы все, что исходило от меня, было только приятно. Это страшно привязывает. С другой стороны ни в каком случае не надоедать своей страстью, - только отвечать на нее. Одним словом взять себя в руки, самой особенно-то не увлекаться, но за ним следить во всю и не стесняться никакими средствами для достижения своей цели. Не падать духом в минуты неудач "терпение да труд все перетрут" и, конечно, уж ни в коем случае не открывать перед ним своих карт. Если же будет достигнута полное его покорение, я спасена: - тогда всякое влечение к нему исчезнет и я буду спокойна. Итак, борьба, борьба... Вперед! Кто одержит победу?... О, Боже, помоги! Хочу ведь быть здоровой только!...

05.12.1914г.

Ни черта, конечно, не вышло из моих рассуждений, я запуталась, затерялась в половом влечении к нему. Все же я должна признаться себе, что он мало хочет меня, иначе не поступал-бы так, и наш знаменитый "Националь" давно бы был пристанищем для безумцев. Странный какой-то! Но я-то идиотка: никакими силами не могу отказаться, отделаться от желания забрать его в руки, а так как я знаю, что он больше всего поддается в моменты "слияния", потому так безумно, так сумасшедше я хочу его в постели, потому я так безумствую, что этого нельзя теперь, потому я так нервничаю, что он не перебирается в гостиницу. О! Ужас! Чем это все кончится? Я чувствую, что наделаю массу глупостей, унижусь, потом буду страдать из-за этого... Но что же, что я могу поделать, когда отсутствие серьезного чувства рождает такую страшную ничем не победимую половую страсть...

11.12.1914г.

Я побеждена, осмеяна, унижена... Все, что угодно... И тем не менее тянусь к нему. Что за странное чувство? Хоть бы кто-нибудь смог отвлечь меня от него... Нет, ничего не выйдет из этого; это уже ясно для меня теперь. Тогда будет конец, когда он отвергнет меня, а сама я не в силах уйти. Какая слабость, какое безволие!... Что делать! - признаюсь сама, что хорошего во всем этом мало...

Строго рассуждая он ведь годится только для постели и больше никуда не годится, - одни капризы, вечно обиженная, подавленная надутая физиономия. Неумение самым обыкновенным образом быть внимательным, предупредительным хотя бы в обществе. О, Боже! Безобразие одно, когда вспомнишь некоторые его выходки, граничащие почти "со свинством". И взять-бы хоть того же Минэма; мил, внимателен, ласков, готов в огонь и в воду и конечно уж не даст в обиду, а этот все прозевает, все проморгает и по трусости даже не ответит на оскорбление... Он даже не умеет "номера" взять для известных целей. Трусишка!... Я начинаю подозревать, что уж не потому ли он и у С.А-вны - то сидит, что боится чего-нибудь "выдуманного". Боится сказать, что хотел бы уехать, это он не может, - у него духу не хватит... Трус, трус несчастный, во всяком случае не мужчина. А-а, да ну его к черту, в самое деле! Решу -ка я это в душе, сама с собой, да и баста, вот и молодцом бы была, а ему и показывать то даже этого и не следует; пускай его воображает, что я по-прежнему влюблена в него!... Тем более не следует делать это для него заметным, что ведь он может еще пригодиться и для театра, и для чего-нибудь еще в этом роде.

А вот и еще черточка его характера мне тоже весьма симпатична; эта его неподражаемая манера рассказывать... О, Боже! Заведет "волынку", так и конца не будет; я иной раз под его рассказы думаю свои думы и ни слова, ни звука ему в ответ, а он даже и этого не замечает. При этом весьма часто повторяет все то, что уже было сказано и рассказано до этого несколько раз. Ну, довольно, сплетница; ведь все равно не поможет и это... Да стоит ли в самом деле волноваться из-за него! Ведь он совсем не то, из-за чего или из-за кого я страдаю. Просто тупой, ограниченный человек и больше ничего... Страшно интересно поговорить бы о нем с кем-нибудь из его хороших знакомых мужчин какого они о нем мнения?

Письмо из Петербурга.

Дорогая Зина. 18.12.1914 г.

Сейчас один час ночи. Страшно усталый я только что вернулся из города, после целого дня суетливой неприятной работы. Застал Вашу телеграмму. Картина Вашего настроения для меня теперь ясна. Сначала письмо: «скорей, скорей в Самару», затем телеграмма «приезжайте 22-23» и наконец сегодняшняя депеша – «необходимо… когда сообщу». Происходит то, что драматурги называют нарастанием действия.

Несмотря на усталость, я попробую разобраться в причинах, которые заставили Вас разориться на 14 слов. Я писал Вам, что мне хочется Вас видеть, независимо от того сумеете ли Вы «приходить ко мне». Но все же для меня было понятно с той точки зрения, Ваше точное указание, что бы я приехал 22-23. Вы телеграфируете теперь мне, что «необходимо отложить…». Как человек логически мыслящий, я допускаю возможность существования причины, в силу которой Вам «необходимо…». Но мне кажется, что эта же причина диктует мне необходимость совершенно не приезжать к Вам.

Что у Вас могло случиться? Ведь я не прошу Вас приехать. Ведь Вы остаетесь у себя дома. Чем же я могу Вам помешать? Какие причины могут Вас лишить возможности бывать у меня хотя бы полчаса ежедневно.

Ваша депеша показывает мне, что мой приезд будет не только несвоевременным, а неприятным «необходимо отложить».

Вы прекрасно знали какое впечатление Вы произведете на меня Вашей телеграммой и очевидно у Вас есть более чем серьезные причины оставить меня в Петрограде. Я допускаю возможность существования причин и вне сферы моих «предположений», но я такой причины придумать для Вас не мог. Мешать Вам я ни в коме случае не могу.

А «мешать» Вам я никогда не буду.

Что меня больше всего сейчас удивляет, это спокойствие, с которым я встретил содержание Вашей телеграммы. В сущности это даже нельзя назвать спокойствием. Это скорее напоминает мне чувство, с которым астроном наблюдает начало солнечного затмения. Ему заранее известно, что начало затмения произойдет во столько то часов, минут, секунд и даже сотых секунды. Но он смотрит на яркое светило с ничтожной, крохотной, с горчичное зерно, надеждой: «А вдруг не затмится. А вдруг, математические расчеты неверны, или случится чудо». Но нет, чудес не бывает. В точно предсказанный момент, яркий лик солнышка покрывается тенью.

Ну, что же мое милое солнышко! Я давно знаю о затмениях, но все еще теплилась крохотная надежда, как грошовая свечечка. Но нет, мировые законы восторжествовали. Но я спокоен…

Как теперь принято говорить, кроме стратегии существует еще тактика. Не знаю! Видеть хочу Вас, и даже очень. Помешать боюсь.

В первых числах января я непременно должен быть в Петербурге.

Не лучше ли Зина, мне остаться? А те сто рублей, которые у меня заготовлены для поездки разрешите переслать Вам. Впрочем, не знаю.

Страшно устал. Сегодня даже не обедал, не было времени. Подумаю завтра.

Продолжение Самарского дневника.

08.01.

Конечно, мучаюсь все равно… (Неразборчиво) я его хочу в сердце своем! Придется, кажется, отступать. Обидно! «Победит тот, у кого крепче нервы» - как это правильно! А мои нервы измочалились вконец.

12.01.

Ссориться с ним все-таки не следует, таких ведь дураков мало найдется; авось что-нибудь и выйдет… В сущности ведь говоря, некуда будет время девать без него…

13.01.1915г.

Вчера еще новое открытие: оказывается я ему не нравлюсь уже, как женщина, п.ч. толста… Что руки у меня грубы, не красивы, ноги тоже не хороши, п.ч. не мускулисты и что в общем сложена весьма неважно. Вот тебе и фунт изюму! Что же дальше будет? И что это вообще значит? Пресыщение – и больше ничего… Слишком уже много получал всего, объелся… Все не нравится… Не разойтись ли нам? Как я должна на это реагировать? Уйти? Бежать? Господи, да что это за безволие в самом деле такое? А с другой стороны обидно бросать, когда уже столько сил потрачено! Надо очевидно, теперь на него действовать не телом, а чем-то другим. «Быть всегда ему приятной и желанной». Эх! Кабы отыскать «мужичка» для удовлетворения, тогда бы все пошло по маслу!

Г.

Не нужно только делать ссоры, иметь вид обиженной, за что-то мстящей и т.п.. При встрече быть любезной и даже продолжать встречаться и пр.пр., если, конечно, он сам предложит это. Но ни в каком случае не позволять ему вести себя таким образом, как это было в последние месяцы… Но зато уж и себе воли не давать, и язык держать туго, а то уж чересчур кажется сама-то разболталась… Достоинства побольше, не надо просить прощения, не надо подлипать. Что за чушь в самом деле! Как будто без этой «так называемой любви» жить нельзя! Довольно! Ведь она только еще больше дает мучений. Возьму-ка себя в руки, да и буду спокойнее!...

Без числа

«Ах, эти мне женщины; отнимают его от меня, да и только… Да-а, у нее губа не дура: моего мужика облюбовала, значит толк понимает»… «Ну, как наши успехи у Марии Павловны?» Продолжает все страдать? «Ну как победы? Много еще бедняжек покорил?»

«Вот счастливый человек! Куда не повернется – везде любящие женщины. Чего Вам унывать? Одна раскапризничается, разнервничается, - идите к другой, та будет рада развлечь, приласкать… Не жизнь, а масленица! … Ей-ей…

Г.

Очевидно пришло время положить всему конец. М. Я перестала Вам верить.

Не надо волноваться, во всяком случае привязанность у него ко мне есть, а если он выкидывает «маленькие грешки», так ведь все мужчины уж так созданы… Пускай! Чем меньше я его буду стеснять, тем больше он будет льнуть ко мне. Но зачем ревность? Как-бы от нее избавиться! Не буду, ей богу не буду, ведь всегда – чем меньше ревнуешь мужчину, тем больше он любит и стремиться к тебе. О, Господи! Помоги! … Но тогда от любви откажись уж. Стоит только усмирить свое ревнивое чувство, как остынет и любовь… Ну, и слава Богу, - может быть хоть тогда отдохну… Не следует забывать и кокетство по Онегину – страница 37: «Кокетка судит хладнокровно»…

Г.

Было бы безумием бояться того, что уже случилось (Анатоль Франс), а посему и не надо волноваться и по поводу неблаговидных поступков М., они уже были, были и были…

Г.

Нужно ли, действительно, желать брака с М. Была ли бы я счастлива с ним? Думаю, что нет. Для охлаждения моих мечтаний о нем нелишне было бы вспомнить хоть изредка такие сценки, как та, что произошла, когда мы возвращались из Елизавета, в тот момент, когда повстречалась нам похоронная процессия с монашками. А потом почему не представить себе будущее хоть в виде такой картинки: мы едем летом пароходом; чудная погода, прелестная обстановка и пр.пр., но нет душевного покоя… Каждая, проходящая по палубе мимо нас женщина, будит во мне страшную ревность, на каждую входящую новую пассажирку на пароход я смотрю с неприязнью, и заранее уже волнуюсь, боясь, что она привлечет его внимание. Каждая лишняя минута, проведенная им без меня в тот момент, когда я занята чем-нибудь, отдыхаю или сплю, несет бездну тревог для меня: как он, что с ним, на кого смотрит, кем любуется и пр.пр. вопросы лезут в голову! Нет, так нельзя… Это слишком мучительно. А здесь – покой и благоденствие: никаких волнений, никаких сомнений. Да, конечно не нужно забывать Пушкина: «Нет, нет, не должен я, не смею, не могу волнением любви безумно предаваться. Спокойствие мое я строго берегу, и сердцу не даю пылать и забываться. Нет! Полно мне любить…» И еще: «Жить для себя, вполне чуждаясь чувства, вот бессердечных стоиков искусство»…

Итак, в Петроград! Вся эта тоска, все мечты о М. – все это неврастения. Пора оставить эти переживания и начать новую спокойную жизнь.

Письмо от Маевского № 1

Г.

Усть-Ижорский лагерь

Милая Зичи! Ни в субботу, ни в воскресенье отпуска нам не дали, причины не известны. Сегодня целый день ничего не делаем. Уходить дальше черты лагеря нельзя. Здесь довольно холодно, так что в палатке ночью приходится спать под двумя одеялами. В Петрограде может быть буду в среду или в четверг, а если в эти дни не разрешат, то в субботу буду обязательно.

Наш лагерь почти у самой станции «Саперная». Ближайшее село Корчьмино, где снимают дачи. От ст. «Саперная» не больше версты, от ст. «Понтонная» почти такое же расстояние; от ст. «Колпино» 4 версты.

Милая Зичи! Как ты поживаешь? Я очень хочу тебя видеть, грущу о тебе. Целую тебя много, будь здорова, твой Мика.

Письмо от Маевского № 2

Г.

Усть-Ижорский лагерь

Милая Зичи! Сейчас я свободен и могу написать тебе несколько слов. Доехал я очень хорошо. Все пошло по старому: построения, практические работы, лекции. Вчера вечером неожиданно случилось так, что сегодня я должен был отвечать первым по полевой фортификации. Всего должно было отвечать 4 чел.и я первым. Как это вышло – расскажу потом.

Пришлось сегодня основательно поработать и в окончательном результате полный успех, - наивысший балл. Чувствую усталость, но теперь можно отдохнуть.

Приезжай, Зичи, буду очень рад видеть тебя, хотя недолго. Вызови меня через дневального.

В субботу надеюсь быть дома; когда бы скорее приходило это время! Пиши мне чаще, не забывай своего Мику.

Целую тебя много, много. Твой Мика.

Мы в воскресенье не прочли газету, а какой был большой морской бой. На нашем фронте вчера была удача.

Письмо от Маевского № 3

Г.

Здравствуй дорогая Зичи! Доехал я благополучно. От Колпино пришлось идти пешком, так как не было ни одного извозчика. В 3 ч.утра я был уже в палатке. Все обошлось хорошо. Сегодня чувствую усталость, но это неважно. Грустно только мне. Хочется ласки твоей, успокоения души, а ты так далеко!

Прости мне, Зичи, и пойми твоего Мику, жаждущего счастья, - светлого, прекрасного…

Будь здорова, Зичи, спокойно спи и знай, что твой Мика всегда невидимо с тобой и молится о тебе, о твоем спокойном, радостном счастье!

Сегодня был экзамен, прошел хорошо. Завтра буду держать артиллерию. Если возможно будет, то приезжай.

Шпоры оставь пока дома; потом о них решим вместе.

Получила ли ты деньги и взяла ли кольца? Если будет что-либо экстренное, сообщу телеграммой.

Пиши и приезжай, буду очень рад.

Будь здорова, Зичи! Целую тебя много, много. Твой Мика.

Не забудь об оглашении. До свидания, любимая.

Письмо от Маевского № 4

Г.

Моя родная, дорогая, любимая Зичинька! Сейчас получил твое письмо. Какое горе мне оно принесло. У меня слезы на глазах, я так несчастен, что не могу удержать их. Любимая Зичинька, успокой твоего Мику, сделай его бесконечно счастливым! Ведь ты моя родная и этим все сказано! Без тебя я буду самым несчастным человеком в мире. Дорогая Зичинька! Ведь ты мне дала слово в воскресенье забыть все сказанное мной. Если бы ты знала, как я после того грустил о тебе. Хотел быть возле тебя и бесконечно ласкать тебя, чтобы безвозвратно уничтожить мои поступки, сделанные в воскресенье.

Родная Зичинька! Не делай меня несчастным, исполни еще раз мою просьбу. Ведь мы любим друг друга. Я знаю, что никого я не буду любить, кроме тебя!... И даю тебе мое честное слово, что я не только хочу забыть все прошлое, но и смогу поработать над собой настолько, что никогда о прошлом не упомяну.

Верь мне, родненькая Зичинька, мы будем счастливы. Будем жить только настоящим. Я не могу, родненькая Зичинька, забыть нашего счастья. Я бесконечно виноват перед тобой, почему люблю тебя еще больше, как мне кажется, хоть и до сего разве не много я тебя любил? Как никого в мире никогда не любил и не буду любить!

Зичи, Зичи милая! Я плачу сейчас. Как всегда я не имею от тебя никаких тайн, так и сейчас не скрываю того, что мои глаза полны слез и грусти.

Зичинька! Мои глаза ты любила, успокой же их теперь, не делай их печальными. Еще повторяю тебе мое честное слово, что прошлое никогда не будет мною вспоминаться. И прежде, до сих пор, я с прошлым покончил, напомнил же о нем потому, что не был воздержан благодаря тому, что в воскресенье утром ты сказала, что никогда не будешь ничего для меня делать. Мне так стало после этого больно! И я стал невоздержанным. Теперь же этого никогда не будет. Я только буду говорить тебе, если ты сделаешь мне больно, что, родная Зичинька, не делай этого и мы сразу поймем друг друга и будет все кончено.

Буду понимать, что ты делаешь мне обиду не намеренно. Хорошо, родная Зичинька? Ты моя такая славная, что поймешь меня и мы всегда будем счастливы. Я думал о нашем прошлом раньше и пришел к тому выводу, что мы ни в чем не виноваты друг перед другом. Верь мне, Зичинька, ведь ты знаешь, что я честный человек! Да если бы я иначе думал, мог бы я так тебя любить!?... Теперь же я чувствую, что никогда о прошлом не буду говорить тебе. Сейчас мне стало ясным, насколько я был виноват перед тобой в воскресенье. Это я сознавал тогда же, но был только невоздержанным. Теперь же это никогда не повторится. Я буду всегда, всегда любить тебя моя славная, родненькая, милая, хорошая Зичинька!

Я так ждал сегодня тебя; думал, что ты приедешь в лагерь и мы бы поговорили с тобой относительно моего назначения. Думал даже, что ты пойдешь к начальнику и попросишь о том, чтобы он дал нам возможность устроиться лучше.

После обеда стали известны вакансии. Более подходящие нам: в Самару (10 вакансий); есть также подходящие вакансии в Петроград и Финляндию. Пока еще распределения не было, но оно может быть очень скоро.

Родненькая Зичи! Приезжай завтра, может быть мы что-нибудь придумаем. Я буду ждать тебя с большим нетерпением. Если же, родненькая Зичинька, ты не простишь меня и не приедешь, я не знаю, что со мной будет. Я буду одиноким как никогда. Жизнь моя тогда закончится.

Впереди я не жду ничего прекрасного, такого, чтобы могло заменить то счастье, которое могло бы у нас быть.

Родненькая Зичинька! Теперь мне так больно, так грустно! Успокой меня, прости меня и верь мне. Без тебя я не могу жить.

Сейчас я вновь прочел твое письмо. Боже, как больно стало.

Зичинька! Если бы ты была со мной, ты бы поняла, что нам расстаться нельзя. То, что тебя волнует за будущее, не будет. Я буду тебя так любить, а это уже залог всего лучшего будущего. Оно будет прекрасным, светлым, радостным.

Зичинька! Еще раз прошу тебя понять меня и сдержать свое слово, данное в воскресенье.

Моя любимая Зичинька! Немедленно, как только получишь это письмо, напиши мне, а еще лучше приезжай, я так буду тогда счастлив. Скорее, Зичинька, успокой твоего Мику. Ведь я так сейчас печален.

Если получишь рано это письмо, то телеграфируй, а потом обязательно приезжай. Моя любимая Зичинька, ты ведь такая славная и не сделаешь мне напрасно горя.

Целую тебя много и жду, твой навсегда Мика.

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ № 3

Они молодые супруги; женаты всего два года. Он инженер; она просто милая хорошо воспитанная и образованная женщина. Судьба забросила их в одно еврейское местечко в 30-ти верстах от Киева.

Каждое утро Алексей Николаевич, уезжая на службу в Киев, нежно и с грустью целует свою Надюню, и каждый вечер, возвращаясь оттуда, он страстно и с радостью заключает ее в свои объятия, предвкушая впереди счастье вместе проведенного остатка вечера и целой ночи.

Уже почти год как они вынуждены жить ежедневно по несколько часов вместе, но в Киеве квартир нет и волей-неволей приходиться мириться с таким положением. Каким прекрасным кажется то время, когда они были в Петрограде; у них была своя хорошенькая уютная квартирка, свой круг знакомых, милых интеллигентных и доброжелательных к ним людей. И все это они бросили и уехали на юг, спасаясь от голодной смерти.

Теперь единственным для них утешением является надежда получить отпуск Алексею Николаевичу и поехать отдохнуть к его родным в Полтавскую губернию.

Вчера Надежда Владимировна весь день не ходила, а летала от радости, - муж привез разрешение от своего начальства на отпуск; дня через три, необходимых для того, чтобы приготовиться к дороге, они едут.

Сегодня Алексей Николаевич поехал в последний раз на службу, чтобы сдать кое-какие чертежные работы, бывшие у него на руках, и обещал приехать раньше – 4-х часовым поездом. Целый день Надежда Владимировна хлопотала; разбирала свои и мужа вещи, распределяла, что взять с собой, что оставить здесь. Утомилась очень, и несмотря на это, к 4-м часам, когда должен был приехать муж, кокетливо приоделась в белое летнее платьице и стала поджидать Алексея Николаевича.

Сегодня они будут обедать вместе. Обыкновенно Н.В. обедает часа в два, не дожидаясь приезда мужа, который приезжает часов в семь. Сегодня же ввиду того, что он приедет раньше, Н.В. ждет его с обедом. Вот и четыре часа. Еще пятнадцать-двадцать минут и Алеша будет здесь радостный, счастливый, что он вольная птица на целый месяц.

Проходит длинных томительных полчаса, после 4-х А.Н. еще нет. Н.В. начинает немного нервничать, ей обидно, что муж вероятно поехал следующим поездом, несмотря на то, что она ждет его. Минуту спустя она уже утешает себя, говоря, что может быть просто это поезд немного запоздал. Проходит еще полчаса и еще и еще… Мужа нет.

Вот уже и семь часов. Время когда обыкновенно приезжает А.Н.. Проходит еще томительных 15 минут, которые А.Н. тратит для того, чтобы дойти до дома от вокзала. Противный – говорит себе Н.В. – не мог уж приехать хоть раз пораньше, когда даже есть возможность сделать это!... Встречу же я его сегодня… И она с недовольным лицом, с капризно-отодвинутой нижней губкой вышла на балкон, где она всегда встречала А.Н., сияющая от счастья, что наконец-то он около нее.

Минуло уже не только 15, а и все 25 минут после семи часов, а мужа все не было. Искусственное недовольство в выражении лица, которое Н.В. заставила себя принять в отместку мужу за промедление, сменилось искренним неподдельным выражением беспокойства. Мысли одна ужаснее другой забегали, заметались в ее голове. Боже! Но что же случилось? Почему его нет, где он, что с ним? Может быть крушение поезда? Может быть в Киеве какие-нибудь беспорядки, столкновения, может быть он ранен, хуже – убит… О Боже, Боже! Что же делать?

И вдруг новая мысль, вызвавшая совершенно новое, доселе незнакомое чувство, точно ужалила ее. А может быть все это объясняется проще; может быть он просто решил там поразвлечься, встретил какую-нибудь даму (а их теперь очень много таких дам, ищущих случайных знакомств и развлечений) и как человек мало испорченный, неопытный в этих похождениях, не сумел устоять против соблазна провести несколько часов в интимной обстановке где-нибудь в хорошеньком рied a terr ^, t… Ну конечно так, - тем более, что сегодня он должен был получить жалованье за два месяца, а у этих особ есть чутье какое-то к тому, где и у кого завелось несколько лишних рублей. Кроме того, он целый день сегодня был свободен, вероятно слонялся по городу в ожидании поезда и набрел в конце концов на такую находку.

Н.В. не помнила, как она разделась, как легла в постель… В голове мутилось, сердце стучало и она лежала с открытыми воспаленными глазами, рисуя себе подобные картины. А завтра явится как ни в чем не бывало и выдумает что-нибудь неправдоподобное в свое оправдание.

И только под утро она забылась на какой-нибудь час. В шесть часов она была уже на ногах. Причесываясь перед зеркалом Н.В. увидела свое изменившееся лицо с синими кругами под глазами. Набросивши небрежно халат и наскоро выпивши чашку утреннего кофе, она вышла на балкон и в тот же момент была облита лучами солнца ласкового и теплого, сверкающего. Было обидно и больно, что погода так хороша, что все кругом цветет, благоухает, что каждое живое существо радуется, а она одна… одна без Алеши, и даже не знает, почему это так и что такое произошло? Сказать о своих опасениях было некому, близких знакомств здесь у них не было, а делиться своими мыслями с каждым ей не хотелось; она боялась, что посторонние узнавши, что ее муж заночевал в Киеве, могут подумать то же самое, что и сама она…

(Далее рукопись обрывается)