О чем идет речь в этом труде?
Уже его тема указывает на то, с какой целью и в каком смысле будет использоваться новое понятие, — здесь должны содержаться намеки на социальные изменения и процессы, сделавшие его модным словом.
В книге Эразма рассматривается нечто чрезвычайно простое: поведение человека в обществе, прежде всего, «externum corporis decorum» (хотя речь идет и не только о нем). Она адресована ребенку из благородной семьи, сыну князя, и была написана в воспитательных целях.
Сочинение это содержит простые мысли, изложенные и весьма серьезно, и с немалой иронией. Оно отличается ясным, отточенным языком и завидной четкостью. Можно сказать, что ни одна из последовавших за ним книг на эту тему никогда не достигала такой силы и ясности и не носила столь личностного характера. Если мы посмотрим внимательнее, то обнаружим, что за книгой Эразма стоит целый мир, способ жизни, который, конечно, в чем-то уже близок нашему, но в чем-то еще очень далек. Мы находим манеры, нами утраченные, — причем иные из них могут показаться нам «варварскими» или, как мы называем их, «нецивилизованными». Тут высказывается многое из того, что стало непроизносимым, и обсуждается то, что стало само собой разумеющимся4.
Например, Эразм говорит о человеческом взгляде. Его высказывания должны служить советом учащимся, но в данном случае перед нами одновременно и свидетельство непосредственного, живого наблюдения за людьми: «Sint oculi placidi, verecundi, compositi, non torvi, quod est truculentiae... non vagi ac volubiles, quod, est insaniae, non limi quod est suspiciosorum et insidias molientium...1)».
Без существенного изменения тональности это высказывание даже трудно перевести: широко раскрытые глаза являются признаком глупости, слишком пристальный взгляд говорит о лени, слишком пронзительный — о склонности к гневу, а слишком живой и красноречивый — о бесстыдстве. Взгляд должен показывать спокойствие духа и почтительную доброжелательность — это и есть самое лучшее. Не зря же говорили древние, что местоположением души являются глаза — «animi sedem esse in oculis». Осанка, жесты, одежда, выражение лица — т.е. «внешнее» поведение, о котором идет речь в книге, — есть выражение внутреннего, целостного содержания человека. Эразм это совершенно отчетливо понимает и пишет: «Quamquam autem externum illud corporis decorum ab animo bene composito proficiscitur, tamen incuria praeceptorum (за недостатком воспитания) nonnunquam fieri videmus, ut hanc interim gratiam in probis et eruditis hominibus desideremus2)».
В ноздрях не должно быть слизи, скажет он далее. Крестьяне сморкаются и в шапку, и в юбку, колбасник сморкается и в ладонь, и о локоть. Не многим пристойнее сморкаться в руку, а затем вытирать о платье. Куда приличнее удалить слизь из носа в платок (желательно отвернувшись): «Strophiolis accipere narium recrementa, decorum». Когда сморкаешься в два пальца и что-то падает на землю, то следует это тут же растереть ногой: «Si quid in solum dejectum est emuncto duobus digitis naso, mox pede proterrendum est». To же самое относится и к слюне: «Aversus expuito, ne quem conspusas aspergasve. Si quid purulentius in terram rejectum erit, pede proteratur, ne cui nauseam moveat. Id si non licet linteolo excipito3)».
С бесконечной тщательностью и без тени смущения Эразм обсуждает то, что одним своим произнесением шокировало бы «цивилизованного» человека более поздних ступеней развития, наделенного иным моделированием аффектов. Например, здесь говорится о том, как следует сидеть или приветствовать других, причем описываются жесты, которые стали нам чуждыми, — вроде стояния на одной ноге. Вполне возможно, что иные из тех поз, принимаемых при ходьбе или танцах, что мы видим в средневековой скульптуре или живописи, вовсе не обусловлены «манерами» их творца, а есть действительное изображение ставших нам чуждыми жестов. Быть может, нам следует видеть в них субстанциализацию иных душевных и аффективных состояний.
Чем дальше мы углубляемся в это небольшое сочинение, тем отчетливее перед нами возникает картина общества с формами поведения хотя в чем-то и родственными нашим, но во многом от нас далекими.
Мы видим сидящих за столом людей. «A dextris sit poculum, et cultellus escarius rite purgatus, ad laevam panis», — пишет Эразм. По правую сторону — кружка и чистый нож, по левую — хлеб.
Таков столовый прибор. Нож чаще всего носят с собой, отсюда предписание держать его чистым. Вилок еще нет либо они используются только для того, чтобы брать куски мяса с блюда. Нож и ложка часто применяются одновременно, но их не всегда дают каждому человеку, участвующему в трапезе. Если тебе предлагают жидкую еду, советует Эразм, то попробуй ее, а затем отдай ложку обратно, предварительно обтерев.
Когда приносят мясные блюда, то каждый сам отрезает себе кусок, берет его рукой и кладет на свою тарелку, если таковая вообще имеется (если же ее нет, то мясо кладут на хлеб). Выражение «quadra», употребляемое Эразмом, часто означает у него и металлический круг, и ломоть хлеба.
«Quidam ubi vix bene consederint mox manus in epulas conjiciunt». Многие, стоит им сесть за стол, начинают хватать еду рукой с блюда. Так делают волки или росомахи. Не хватай еду с принесенного блюда первым. Пальцы в соус макают только крестьяне. Не обшаривай все блюдо, но бери первый попавшийся тебе кусок. Копаться рукой в общем блюде («in omnes patinae piagas manum mittere») — признак несдержанности, и двигать блюдо, чтобы тебе достался лучший кусок, также не слишком прилично.
«Quod digitis excipi non potest, quadra excipiendum est». To, что ты не должен брать руками, положи на свою «quadra». Если кто-то передает тебе кусок пирога или паштет на ложке, то либо подставь свою «quadra», либо возьми ложку, положи еду на «quadra» и верни ложку: «Si quis e placenta vel artocrea porrexerit aliquid cochleari, aut quadra excipe, aut cochleare porrectum accipe, et inverso in quadram cibo, cochleare reddito».
Как уже было сказано, тарелки были редки. Картины застолий этого или еще более раннего времени всякий раз имеют тот же непривычный для нас вид, угадываемый и по книге Эразма: стол то застелен богатыми скатертями, то обходится без них, но во всяком случае на нем почти ничего не стоит. Чаши, солонка, нож, ложка — вот и все. Иногда мы видим ломти хлеба, «quadrae», которые по-французски назывались «tranchoir» или «tailloir». Все, начиная с короля и королевы и кончая крестьянином и крестьянкой, едят руками. В высших слоях это происходит в несколько облагороженной форме. Перед едой следует помыть руки, указывает Эразм. Но мыла еще нет, чаще всего гость протягивает руки, а паж льет на них немного воды. Для запаха в воду добавляют настой ромашки или розмарина5. В хорошем обществе не принято протягивать к блюду обе руки, а в самом высшем, в кругах знати, при еде нужно пользоваться только тремя пальцами одной руки. Таковы признаки отличия высших слоев от низших.
Во время еды пальцы становятся жирными. «Digitos unctos vel ore praelingere vel ad tunicam extergere... incivile est», — говорит Эразм. Неучтиво облизывать пальцы или вытирать их о платье.
Часто другим предлагают свою чашу или же все пьют из одной общей кружки. Эразм предупреждает: «Сначала вытри рот». Но иной раз знакомым предлагают отведать тот кусок мяса, который сами едят в этот момент. «Лучше тебе оставить эту привычку, — советует Эразм. — Не очень прилично предлагать другому наполовину прожеванное». Затем мы читаем: «Уже обкусанный хлеб в соус макают только мужики; мало пристойно вынимать изо рта уже прожеванное и класть обратно на свою «quadra». Если ты что-то не в силах прожевать, то незаметно отвернись и куда-нибудь выплюнь».
Далее он пишет: «Хорошо, если есть перерывы, отвлекающие от еды. Иные не могут оторваться от еды и питья не потому, что их мучит голод или жажда, — они и в остальном не умеют себя сдерживать. Им нужно то в голове чесать, то в зубах ковыряться, то руками размахивать, то ножом играть, да и вообще им нужно кашлять, сопеть и плеваться. По существу, все это выдает их крестьянское происхождение, а выглядит как некое безумство».
Следует отметить и такое высказывание Эразма, где он советует не разоблачаться без необходимости: «Memdra quibus natura pudorem addidit, retegere citra necessitatem, procul abesse debet ab indole liberali. Quin, ubi necessitas hoc cogit, tamen id quoque decente verecundia faciendum est4)».
Как он говорит, хотя иные предписывают мальчику «compressis natibus ventris flatum retineat5)», но это может вызвать болезнь.
В другом месте мы читаем: «Reprimere sonitum, quem natura fert, ineptorum est, qui plus tribuunt civilitati, quam saluti6)». Если есть нужда, то пусть тебя вырвет: «Vomiturus secede: nam vomere turpe non est, sed ingluvie vomitum accersisse, deforme est7)».
С особой тщательностью Эразм обозревает весь круг человеческого поведения, все главные ситуации духовной и общественной жизни. Он говорит о самых элементарных вещах с той же непосредственностью, что и о тончайших вопросах светского обхождения. В первой главе своего сочинения он рассуждает «de decente ас indecente totius corporis habitu», во второй — «de cultu corporis», в третьей — «de moribus in templo», в четвертой — «de conviviis», пятой — «de congressibus», в шестой — «de lusu», и в седьмой — «de cubiculo»8). Таков круг вопросов, разбирая которые, Эразм дал новый импульс понятию «civilitas».
Нашему сознанию не всегда дается воспоминание об этой ступени собственной истории. Мы уже утратили ту ничем не сдерживаемую откровенность, с какой Эразм и люди его времени могли обсуждать все сферы человеческого поведения. Во многом эта откровенность превышает порог нашей терпимости.
Но именно это относится к обсуждаемым нами проблемам. Рассматривая изменение понятий, посредством которых выражали себя различные общества, выводя понятие «цивилизация» из его предшественника, из «civilité», мы сразу нападаем на след самого процесса цивилизации — на след действительного изменения поведения, происшедшего в западном мире. Одним из симптомов данного процесса цивилизации выступает та неловкость, что возникает у нас при обсуждении тем, затрагиваемых Эразмом. Нам мучительно говорить или даже слушать то, о чем он писал совершенно свободно. Явное или скрытое чувство недовольства, вызываемое в нас людьми, откровенно обсуждающими свои телесные отправления и меньше, чем мы, скрывающими или сдерживающими эти отправления, является доминирующим ощущением, побуждающим нас оценивать их поведение как «варварское», «нецивилизованное». Это «недовольство варварством» — или, если выразиться более правильно и с меньшей оценочной нагрузкой, недовольство иной организацией аффективности и иными представлениями о недопустимом, еще встречающимися сегодня во многих обществах, называемых нами «нецивилизованными», — указывает на стандарт неприятного, предшествовавший нашему и служивший предпосылкой последнего. Тем самым возникает вопрос: как и почему западное общество перешло от одного стандарта к другому, как оно «цивилизовалось»? При рассмотрении процесса цивилизации мы неизбежно будем возвращаться к такого рода недовольству и чувству неприятного. Нужно ясно отдавать себе отчет в их причинах. По крайней мере нам следует отказаться от чувства собственного превосходства, исключить все обусловленные внутренней цензурой оценки, связанные с понятиями «цивилизация» и «нецивилизованность». Наше собственное поведение имеет своим истоком те поведенческие формы, которые мы сегодня называем «нецивилизованными». Однако понятия отражают действительные изменения только статически, игнорируя при этом множество нюансов. Когда мы противопоставляем «цивилизованное» и «нецивилизованное», то на деле речь идет не об оппозиции, вроде «доброго» и «злого», но о ступенях все еще продолжающегося развития. Вполне возможно, на следующих ступенях цивилизации наше собственное поведение будет вызывать такие же неприятные чувства, какие у нас — поведение предков. Аффективные проявления и общественное поведение всегда имеют своим истоком какую-то форму или стандарт, каковые никогда не выступают в качестве изначальных. Никогда не было абсолютно и бесповоротно «нецивилизованного» поведения в том смысле, какой зачастую вкладывается в слово «цивилизованный». Для понимания этого нам следует возвратиться к тому, что предшествовало «цивилизованному», к его истокам. «Цивилизация», рассматриваемая обычно как имеющееся, как нечто готовое и просто данное, вне всякой связи с ее происхождением, на самом деле представляет собой процесс или часть процесса, в котором мы сами принимаем участие. Все причисляемые к ней элементы — машины, научные открытия, формы государства и т.п. — суть свидетельства особого рода структуры человеческих отношений, общества, равно как и особого рода человеческого поведения. Остается задать вопрос о том, насколько доступны для нашего познания эти изменения в поведении, можно ли с достаточной точностью отобразить в мысли социальный процесс «цивилизирования» людей или, по крайней мере, отдельные его фазы и элементарные черты.
Примечания
1 Wallach S.R. Das abendländische Gemeinschaftsbewußtsein im Mittelalter // Beiträge zur Kulturgeschichte des Mittelalters und der Renaissance / Hrsg. v. W.Goetz. Lpz-B., 1928. Bd. 34. S. 25-29. Здесь для обозначения латинского христианства, а тем самым и Запада в целом приводятся такие выражения, как «латинский народ», «латиняне, из каких бы земель они ни происходили».
2 В «Bibliotheca Erasmiana» (Gent, 1893) указаны 130 изданий. Точнее, их было 131, если включить в список еще и работу 1526 г. К сожалению, последняя была для меня недоступна, а потому я не могу сказать, насколько она совпадает с последующими изданиями.
После «Colloquien», «Moriae Encomium», «Adagia» и «De duplici copia verborum ac rerum commentarii» работа «De civilitate» относится к наиболее часто издававшимся трудам Эразма (таблицу с указанием количества изданий всех работ Эразма см. в: Mangan. Life, Character and Influence of Desiderius Erasmus of Rotterdam. L., 1927. T. 2. P. 396 f.). Если учесть немалое число произведений, так или иначе связанных с этим сочинением Эразма, т.е. если посмотреть на круг оказанного им влияния, то его значимость в сравнении с другими его трудами еще более возрастет. Для оценки непосредственного воздействия следует обратить внимание на те труды, которые чаще всего переводились с «языка ученых» на национальные языки. Полный анализ этого воздействия пока отсутствует. Когда речь идет о Франции, М.Манн (Mann M. Erasme et les Débuts de la Réforme Française. P., 1934. P. 181) считает самым удивительным «la prépondérance des ouvrages d’instruction ou de piété sur les livres plaisants ou satiriques. « L’Eloge de la folie », les « Colloques »... n’occupent guère de place dans cette liste... Ce sont les « Apothegmes », la « Préparation à la mort », la « Civilité puérile », qui attiraient les taducteurs et que la le public demandait».( «...преобладание книг по воспитанию и набожности над развлекательными и сатирическими книгами... «Похвале глупости» и «Коллоквиям» нет места в этом списке... Переводчиков привлекают «Апофегмы», «Приуготовление к смерти» и «О приличии детских нравов», их требует публика».— А.Р.) Соответствующий анализ успеха тех или иных трудов в немецких и голландских землях даст, вероятно, иные результаты. Можно предположить, что здесь большей популярностью пользовались сатирические сочинения Эразма (см. также ниже, прим. 2 к главе III).
Тем не менее успех латинского издания «De civilitate» в немецкоязычных землях не вызывает сомнений. Кирхгоф установил, что за три года (в 1547, 1551 и 1558 гг.) в Лейпциг было поставлено не менее 654 экземпляров «De civilitate» — больше, чем любых других книг Эразма (Kirchhoff. Leipziger Sortimentschändler im 16. Jahrhundert. — Цит. по: Woodward H. Desiderius Erasmus. Cambridge, 1904. P. 156.).
3 Ср. замечания А. Бонно относительно писаний о «цивильности» в его издании «Civilité puerilé» (см. ниже, прим. 7 к главе III).
4 Несмотря на огромный успех, выпавший на долю этого произведения в свое время, ему уделялось сравнительно небольшое внимание в посвященной Эразму литературе Нового времени. Это и понятно, если учесть тему данного сочинения. Манеры, формы обращения, поведения, будучи столь значимыми для моделирования человека и его отношений, не представляют собой чего-то особо интересного для истории идей. Мимоходом сказанное Эрисманом о «придворной выучке» в его «Истории немецкой литературы от начала до конца средних веков» («Учение о воспитании подростков из благородных. Ничуть не углубляет его учение о добродетели») дает хорошее представление о тех научных оценках, которые часто даются этому произведению (см.: Ehrismann. Geschichte der deutschen Literatur bis zum Ausgang des Mittelalters. Bd. 6. T. 2. S. 330.).
Правда, во Франции сочинения об учтивом обращении, принадлежащие к определенному времени — к XVII в., — давно стали вызывать широкий интерес, о чем можно судить по цитируемой нами работе Д.Пароди (см. ниже, прим. 17 к главе IX) и прежде всего по обстоятельному исследованию М.Маженди (Magendie M. La politesse mondaine. P., 1925.).
То же самое можно сказать об исследовании Б. Гретюизена, в котором за исходный пункт берутся более или менее посредственные литературные произведения, чтобы проследить некую линию перемен, затрагивающих людей и ведущих к трансформации социальных стандартов (см.: Groethuysen В. Origines de l’esprit bourgeois en France. P., 1927. P. 45ff).
Материал второй части настоящего исследования стоит, так сказать, еще на одну ступень ниже, чем тот, что использовался в указанных исследованиях. Но может быть, они позволят показать, что эта «малая» литература имеет большое значение для понимания великих перемен в строении человека и его отношений.
5 См.: Franklin A. Les repas. P. 164-166; здесь можно найти множество других цитат на эту тему.