Орел. С чистого листа, в новом качестве 1 страница

Для одной женщины, которую любишь или наверняка полюбишь,

Страстный стих будет признанием,

А для всех других — беззастенчивым рифмованным обманом.

Майкл Ондатже. Английский пациент

Жен

Когда я была маленькой, мама иногда позволяла мне есть полусырые яйца. Едва тронутые кипятком, совсем капельку загустевшие. Она варила их всего по минуте, а затем разрешала проковырять маленькое отверстие в скорлупе и вычерпать ложкой всю вкусную массу. Это воспоминание очень радостное, детское, но, как ни странно, оно приходит ко мне после операций, потому что чувствую я себя в точности как та скорлупа. Насильственно вскрытой и пустой. Отличие лишь в том, что меня потом заставляют притворяться цельной, в то время как скорлупу просто оставляют в покое.

Сейчас ночь. Мне не спится. Боль не дает, да и вообще грех тратить на сон время, когда ты можешь побыть пустой оболочкой, не делать вид, что все хорошо, признаться в том, что ситуация дерьмовее не придумать. Во время операции у меня опять встало сердце и были применены реанимационные меры — три минуты за гранью, — но это делается в последний раз, так как количество рубцовой ткани сделало невозможным проведение последующих хирургических вмешательств. То есть у меня в груди бомба с часовым механизмом — и обратный отсчет уже начат. Но мама делает вид, что не услышала кошмарных известий, и в ее глазах не застыл вселенский ужас. Мы все притворяемся цельными яйцами. Нас вычерпала эта борьба.

Хотя… вру ведь. Беды и несчастья уже витают в воздухе, но внутри скорлупы кое-что осталось. Надежда. На звонок от Капранова, в котором он сообщит мне новости о Кирилле. Я знаю, что мой наставник этого не сделает, ведь он возвел хирургию в сан религии и верит, что если отрезать все, вплоть до чувств — полегчает, но надежде и не нужны основания. Харитонов женат, он выписывается и возвращается к своей маленькой эльфовидной Вере, к безупречной, лишенной драм и эксцессов жизни, но, тем не менее, именно он становится моим морфием в череде пустых постоперационных дней, в которых слишком много притворяющихся родственников. Мой наркоз. Мой морфий.

Кирилл

У меня отличные отношения с родителями, но я столько времени провел в обществе мамы, что, когда она лишь заикнулась о том, чтобы мы пожили с ними, чуть из гипса не выпрыгнул, убегая. Хотелось личного пространства, в том числе и наедине с женой, ведь я давно ее не видел и есть что наверстывать, но никак не ожидал, что все окажется таким сложным.

Я сижу в своем кабинете, смотрю на картину Ренуара, которую обещался снять, но не сделал, так как повесил слишком высоко и не могу достать из инвалидного кресла. До скрипа сжимаю зубы. За прошедшие дни я возненавидел свою жизнь, свой дом. Я даже повысил на Веру голос. Это совершенно невероятно. Последнее, чего я ожидал, ведь мы почти никогда не ссорились, даже когда жили вместе в Германии, а сейчас я злюсь на нее постоянно. Никогда бы не подумал, насколько поганый у меня характер. Она не ожидала такого обращения, отпрыгнула от меня, убежала в ванную, заперлась там и долго не открывала на стук. В итоге я обнимал ее, извинялся, а она уверяла, что понимает настолько мне трудно, ведь я так сильно пострадал, но это ложь. Она не понимает, а я не смогу ей объяснить. С ней такого не случалось, и это пропасть.

Неделю назад сняли последний гипс, и я ожидал облегчения, но его не наступило — только адски болезненная физиотерапия под врачебным надзором. От малейшего движения в суставах боль парализует, и если крики я сдерживаю, то рычание и тяжелое дыхание никак не скрыть; вцепляюсь руками в кушетку, одежда промокает от пота. В общем, в этот миг я перестаю быть цивилизованным и галантным мужчиной, за которого выходила замуж Вера, и становлюсь просто измученным пациентом. А она робеет. И после, когда мы приезжаем домой, каждое ее прикосновение настолько неуверенное, будто боится, что пальцы ей отгрызу. Зачем она меня трогает, если настолько неприятно? Руки уже достаточно разработаны, чтобы я мог сам перебираться из кресла на кровать или стул, но ведь продолжает помогать — по факту, больше мешая своей пугливой неуклюжестью. В итоге, я сорвался, рявкнул, велел отойти в сторону и не путаться под ногами. А потом, ко всему, расхохотался, потому что единственное, что здесь путается — именно мои бесполезные, непокорные ноги. И вот — моя супруга заперлась в ванной.

Черт, что врать, я ее понимаю. Вера была моей первой любовью, другом, родственной душой, идеальной невесткой для родителей. Жену я выбирал для «в радости», а на «горе» совсем не рассчитывал. Пусть бы улетела обратно в Германию и вернулась, когда я снова стану сильным и здоровым. Чтобы выкарабкаться, мне она ни к чему; больше скажу: до ее приезда у меня получалось лучше. С Жен и Капрановым. Они знают, что делать, чем помочь, а Вера — нет. Улетай, родная. Мы всегда были счастливы, нежны друг с другом, и мне не хочется это рушить, я не уверен, что хочу знать тебя с иной стороны или чтобы ты знала меня. Оставь за собой статус очаровательной студенческой возлюбленной, с которой легко и уютно, пока мы не разочаровались в брачных узах окончательно. Проблемы я готов взваливать на людей, которым плачу деньги. А мы просто будем… нами. Мне большего не нужно. Со временем все вернется на круги своя, болезнь ведь не навсегда.

Постоянно вспоминаю слова Жен. Для нее полная ограничений жизнь — норма, и в ее присутствии я себе об этом напоминал постоянно, а сейчас забыл, снова стал нытиком, и даже осадить некому. Гляжу на Веру, на маму, которая приезжает раз в два дня в попытке присмотреть за мной и помириться с невесткой, и злюсь. У них все хорошо. Руки, ноги, волосы на месте, но одна обижается, а другая ходит вокруг на цыпочках, умасливая. Господи, какие глупости и мелочи. На меня рухнуло здание, а они никак телефонный звонок не поделят. Да, родители перед Верой виноваты, но сколько можно разыгрывать спектакль? Неужели они не понимают, как раздражают своими мелкими обидами?

Отец куда сдержаннее, и, если его не знать, можно подумать, что мое состояние воспринимается им как норма. Он приезжал всего пару раз, в том числе в день снятия гипса. Якобы новостями поделиться, но на самом деле не только. Кстати, выяснилось, что причиной обрушения здания стали некачественные материалы, использованные компанией «Аркситект», но пока не понять, кто виноват. То ли при стройке недобросовестно провели экспертизу, то ли решили, что обойдется, то ли имела место подмена, но отец согласился выяснить, хотя поначалу планировал отделаться внушительной компенсацией и отобранной лицензией на строительство, а теперь придется копать вплоть до субподрядчиков из стран ближнего зарубежья. И самое смешное, что делается это уже постфактум, для девушки, уговор с которой, технически, расторгнут и силы не имеет. Просто… просто есть люди, которые делают тебя лучше, к которым хочется тянуться. Вот каков мой доктор. И я даже не знаю, как ее дела, но надеюсь, что новость разнесется по свету, достигнет нужных ушей, и Жен станет чуточку легче. Потому, что я сдержал свое слово. И я ей очень сильно обязан.

Езжу в больницу на физиотерапию каждый день. В ту самую муниципальную больницу, хотя Рашид, разумеется, предлагал свои услуги. Приятно ли мне возвращаться в место, где я провел худшие дни своей жизни? Нет. Но и распрощаться со случившимся не готов. Заглушки больше не действуют. Я побывал по другую сторону подписанных и проштампованных бумаг, и, вы удивитесь, но именно она имеет значение. Пребывая в надежности и комфорте, невозможно понять, насколько спасительными кажутся пациенту прикосновения рук человека, уверенного в том, что все будет хорошо. Вот почему я возвращаюсь. Хочу запомнить навсегда, насколько неважными и бессмысленными казались мне цифры, когда я почти кричал на Жен, умоляя произнести заветные слова «все будет хорошо».

Чтобы я мог свободно перемещаться по городу один, родители наняли мне водителя. И это было бы предпочтительнее, но нет: Вера продолжает сопровождать. Это правильно, так ведут себя настоящие жены, вот только я не хочу ее опеки. Привык сам о себе заботиться. Считает она это своим долгом или просто хочет быть рядом — не знаю, но вполне обошелся бы без ее наполненного болью и ужасом взгляда. К чему мне ее жалость?

— Вот и приехали, — говорит Вера, ласково касаясь моего плеча, привлекая внимание. У нее очень доброе лицо, с мелкими черточками, которые мне нравится целовать. Как я посмел заставить ее плакать? Не знаю. Видимо, умом повредился.

Кстати об этом. Сегодня у меня не только физиотерапия с массажем, но и прием у Капранова. Надеюсь расспросить его о Жен. Я понимаю, что после операции прошло слишком мало времени, чтобы она вернулась к работе, но, может, хотя бы на связь выходила. Было бы здорово получить от нее маленькую весточку.

— Кирилл Валерич. — Капранов встречает нас лично. — Вера Пална. Как дела?

— Прекрасно, — отвечаю, улыбаясь, но Капранов переводит взгляд на Веру, будто понимает, насколько непросто нам обоим приходится. Он вообще пугающе проницательный человек. И мне очень не нравится то, что он может увидеть — людей, отношения которых ломает болезнь.

В кабинет нейрохирурга мы с ним и Верой едем на лифте, в котором Жен меня поцеловала. Это кажется вопиюще неправильным. Столкновение реальности и фантазий, разделенное считанными днями. Только от одного к другому нет возврата. Я будто проснулся, не доглядев сон, и теперь вынужден мучиться неизвестностью. Но грезы такие и есть. Они всегда заканчиваются на самом интересном. Я так и не встретился с Жен лицом к лицу.

— Забавный ежик, — хмыкает Капранов, проводя руками по едва начавшим отрастать волосам. — Ну как, дела? Голова болит?

— Нет. — И это правда. То, что я схожу с ума, навряд ли имеет под собой неврологическую основу. — О Жен Санне что-нибудь слышно? Как прошла ее операция?

Капранов отвечает, не отрываясь от изучения шрама на моей голове.

— Жива, Кирилл Валерич. Вот и все, что знаю. Я не привык докучать коллегам по вопросам здоровья. У меня есть масса пациентов, с которыми можно проделывать то же самое, да еще и за деньги.

— Ну вы меня успокоили, — фыркаю.

— Видел ее комментарии на нейрохирургическом портале. От сумасшедших идей не отказывается — значит, не все так плохо.

— Хорошо, — киваю.

— Речь сейчас о моем ординаторе, Вера Пална. Она помогала выходить нашего больного. Но вы несколько разминулись.

Точно. У Веры есть причины недоумевать, я с ней Жен не обсуждал. Я вообще мало ей рассказывал о своем пребывании в больнице. И уж точно не описывал катастрофу. Но, возможно, должен. Как-то неправильно, что в подробности ее посвящает Капранов.

— Привет ей передавайте.

— Кирилл Валерич, — усмехается тот в ответ. — У вас будет шанс передать ей его лично. Она прискачет в больницу намного раньше, чем вы запрыгаете в принципе.

Хорошая, все-таки, новость, ведь мы даже не попрощались. Все закончилось тем, что меня усыпили прямо на операции, а затем реальность посыпали волшебным порошком, и Жен исчезла. Иногда кажется, что я придумал ее голос, запах, будто и не существовала она вовсе.

— Кстати, Андрей Николаич, нам бы обсудить дальнейшее сотрудничество, — напоминаю. — У меня как раз масса свободного времени, и мы с Верой будем очень рады пригласить вас на ужин.

— Разумеется, — энергично кивает Вера.

Но когда мы оказываемся в коридоре перед кабинетом физиотерапии, она вдруг наклоняется ко мне и строго произносит:

— Кирилл, ты не мог бы хоть что-то со мной обсуждать? Тяжело изображать осведомленность, когда каждая новость точно снег на голову. Сейчас я уйду и буду долго пить кофе, а ты подумай и реши, что я должна узнать в первую очередь.

По дороге домой я рассказываю ей о нашей договоренности с Капрановым, об участии родителей во всем происходящем, о том, что Рашид уже вовсю готовит нужные документы. Но почему-то мне очень не хочется поведать Вере об участии человека, который провел со мной больше времени, чем все остальные вместе взятые. Вере будет достаточно думать о Жен Санне как об ординаторе Капранова. Как я уже говорил, неприятную тему собственных увлечений обсуждать с супругой не собираюсь. Тем более, что есть вещи, которые невозможно объяснить. Например, то, почему я считаю поцелуй в лифте большим, чем пожелание удачи.

Жен

Солнышко сегодня такое чудесное, что я стою на крылечке у магазина, закрыв глаза, и ощущаю на веках его теплые лучи. Во время реабилитации после операции на сердце двигаться необходимо. Поэтому я каждый день устраиваю себе маленькую прогулку до магазина с последующим подъемом тяжестей в виде купленных продуктов. Это больно, но радостно. Да и как не радоваться, если есть чему болеть?

В последний раз иду прямиком до магазина: уже завтра можно будет пересмотреть маршрут, прогуляться подальше. Можно и нужно. Делаю глубокий вдох и улыбаюсь. Пахнет весной. Для прогулок, правда, время неудачное, ведь перепрыгивать лужи пока не могу, а вода стоит повсюду, но я ужасно соскучилась по солнцу, которое в Петербурге гость редкий. Уже конец апреля, и он настал так неожиданно. Казалось бы, только вчера я озябшими руками вытаскивала Кирилла из обломков, а сегодня здороваюсь с весной. Ценю ее как последнюю. Потому что это может оказаться правдой.

Родные приходят каждый день, помогают по хозяйству, тоску болтовней развеивают. От изобилия свободного времени Ви попыталась осуществить давнюю угрозу научить меня готовить, а поскольку мне предписана строгая диета, то выбор пал на овощи на пару. Естественно, ингредиенты я покромсала так, что залюбуешься, но во время чистки картошки разрезала себе палец и развела нытье на тему «как же я стану оперировать», после чего была отправлена на диван обниматься с учебником по нейрохирургии, раз больше ни на что не гожусь.

Да-да, я куда более избалованная принцесса, чем Ви, хотя с первого взгляда не догадаешься. Если бы не дед с Димой, я бы выросла комнатным растением. Мама разрешала мне не делать ничего, сама готовила, стирала и прибиралась. Благо упомянутые два умных человека нашли способ ее убедить, что даже больному ребенку нужно чем-то заниматься. Дальше случилось… ну, то же самое, что и с Ви — меня отправили обниматься с учебниками. В результате, переехав, готовить я так и не научилась, но вынужденно, со скрипом, освоила искусство стирки и хитроумное устройство по имени «пылесос». Кстати, с последним мне пытались помочь. Мама специально привезла из Японии его робоверсию. Это была глуповатая, но очень веселая блиноподобная штука, которая каталась по полу по странной траектории в поисках грязи, а затем, устав, сама уходила на подзарядку. Но беда в том, что чудо науки и техники обладало также встроенным детектором перепадов высоты… и Ян был бы не Ян, если бы все же не нашел способ доказать, что датчик — фигня, и не спустил пылесос с лестницы. Безумный братец, кстати, собой очень гордился, а мама с ним две недели не разговаривала. Ну а мне, для протокола, было скорее забавно, чем нет, потому что прелесть помощника я оценить попросту не успела.

Ну и как итог всему вышесказанному: я могу злиться на родных сколько угодно, но без их поддержки ни за что бы не выкарабкалась: они — моя опора. И только они, ведь друзей у меня нет. Это одиночество проявилось еще в школьные годы — я часто пропускала занятия из-за проблем со здоровьем, а дружить с больной девочкой не хотел никто. Дальше все просто: детство не научило меня доверять посторонним, следовательно, и во взрослой жизни я уже не пытаюсь искать себе компанию среди чужих людей, предпочитая им семью, которая никуда не сбежит и не разочарует. С мужчинами это работает так же.

Несмотря на помощь и всяческую поддержку, однообразие угнетает ужасно, и выдержав положенный срок, на девятую неделю после операции я закатываю Диме истерику на тему «я работаю в больнице, что случись — помогут, а дома сидеть больше не могу, в квартире уже ни пятнышка не осталось»! Это правда. Моя квартира еще никогда не была такой чистой, а тропинки вокруг дома — исхоженными.

Меня выписывают в июне. Теплом и солнечном. С него начинается череда сплошных мучений. Я не устаю благодарить небеса за то, что длинная шея, и объемные кудряшки делают водолазку абсолютно «моей» одеждой, но летом она становится пыточным орудием, да еще и лишнее внимание привлекает. Имей я амплуа скромницы, вопрос отпал бы сам собой, но беда в том, что Капранову такая робость бы по душе не пришлась, и это заметно каждому. Кстати о наставнике… Я отсутствовала в больнице целых два месяца и столько всего пропустила, что и представить страшно. А вдруг приду и обнаружу, что Андрей Николаевич уже ушел работать в исследовательский центр Харитоновых? За все время болезни лишь пару имэйлов ему написала. И то скорее от скуки, нежели по делу. Кстати, на второй он мне даже не ответил. Зараза.

Тем не менее, я ошиблась — он не ушел, но остальные возложенные на возвращение надежды не оправдываются. Несмотря на то, что я успела полежать на хирургическом столе, в глазах окружающих очков мне это не прибавило. Я все еще наглая обманщица, которую Павла не собирается допускать даже до простейших операций. С одной стороны, она права, — полный день на ногах мне не сразу дается, но, чувствую, эта шарманка может тянуться бесконечно, и причина отнюдь не в том, что я недостаточно здорова. Просто я не верна. Даже больше: я верна, но не ей, а врагу, с которым меня тоже намеренно разлучают раз за разом.

Капранов, кстати, не протестует. Он вообще ведет себя тихо как мышь. Не скандалит, пациентов не отбирает, и, сдается мне, дело в том, что уход — дело пусть и не свершившееся, но уже решенное. Он просто пытается не испортить отношения окончательно, учитывая, что ситуация, пардон, хреновая. Павла не только ко мне не оттаяла. Она не позволяет наставнику нормально работать, не дает сложные случаи, а ведь он ее лучший нейрохирург. Для него, конечно, не страшно — такого врача ждут где угодно, а вот юный ординатор с огромными проблемами со здоровьем, который навряд ли и врачом-то станет — не особо завидный кадр. Еще не стоит забывать о том, что я молодая девушка, и даже если принесу тысячу медсправок, в которых будет сказано, что декрет мне противопоказан под страхом смерти (буквально), никто не поверит. Такова уж наша российская действительность.

По работе нас с Капрановым впервые сводит случай через десять дней после выписки. Но для этого потребовалось — ни больше, ни меньше — перевернутый автобус. Тогда-то Архипов и сплавляет мне своих нейропациентов, веля раздобыть для Капранова анализы, причем срочно. В тот же миг за моей спиной вырастают крылья. Может, не белые и ангельские, но это не имеет значения, потому что я снова с Капрановым, и пациенту нужна срочная операция.

Погруженная в собственные мысли, так тороплюсь попасть в кабинет наставника, что, не подумав, едва стукнув в дверь, толкаю ее… а затем врезаюсь в гостя. Хватаемся друг за друга в попытке сохранить равновесие и не растянуться прямо на полу у ног Капранова. Меня держат за локти, я, в ответ, — за талию. И что-то ударяет по ногам… трость. Наконец, поднимаю взгляд на человека, которого только что чуть не убила ненароком, и не без труда осознаю, насколько он мне знаком.

— Простите… — выдыхаю потрясенно.

— Здравствуйте, — почти одновременно со мной начинает Кирилл.

Дезориентация. Здесь и сейчас, совершенно нежданно. И мир кажется таким заострившимся, хотя на самом деле это никакой не мир, а всего лишь мои чувства. Его глаза мечутся по моему лицу, точно не зная, на чем именно остановиться. Не видел же. И все-то пытается рассмотреть, запомнить, сравнить с полувоображаемым обликом. В этот самый момент мне хочется предстать перед ним при полном параде, заштукатуренной косметикой до такой степени, чтоб обозвать не преминули, чтоб высокомерие разгладило эмоции, как ботокс морщинки. Он вызывает паралич. Ботокс. Парализует и не позволяет стрессам отображаться на лице. Я хочу его сейчас. Ненавижу то, что Кирилл уже знает о моих чувствах слишком много. Много ненужного о ненужных чувствах. И мне нужен ботокс.

Опомнившись захлопываю дверь ногой, пока вся больница о случившемся не загудела, и, наконец, поднимаю упавшую трость.

— Спасибо, как видите, я все еще о трех ногах, — отвечает Кирилл.

А меня режут слова «все еще». Как я и предполагала, мне тяжело думать об этой версии Харитонова так же, как и о своем пациенте. С трудом выдавливаю в ответ:

— Ничего, я вас помню без единой. Прогресс очевиден, — с трудом выдавливаю из себя. — Мне позже зайти? — спрашиваю Капранова.

— Давай сюда, — протягивает руку за анализами. — Думал, я сегодня с Архиповым.

— Он оперирует. Прислали меня. Ведь я вечно свободна.

— Сочувствую.

Капранов как-то неопределенно причмокивает губами, просматривая снимки и распечатки, а я стою в позе школьницы, нервно сцепив руки за спиной, и страдаю. Никогда не целуйте в лифтах пациентов. Ни-ког-да. Тем более симпатичных. Тем более если есть вероятность, что вы снова их повстречаете.

— Стадный рефлекс, наверное, — наконец сообщает Капранов. — Иначе я никак не могу объяснить то, что парень собрался помереть в день, когда этим занимаются все разом, — бурчит недовольно.

— А до завтра подождать нельзя? — настораживаюсь.

— Можно. Только тогда его парализует, — сообщают буднично.

— Но все операционные заняты. Да там на томографию километровая очередь…

— Мда? — задумчиво произносит Капранов. — Что ж, значит придется раздобыть другую больницу. И ведь это настоящее счастье, что у некоторых здесь присутствующих она есть.

После этих слов я резко поворачиваюсь к Харитонову, который крайне заинтересованно на меня смотрит. От его изучающего взгляда мне становится не по себе, и большей частью поэтому сообщаю:

— Я пас.

А Кирилл лишь поднимает бровь:

— Вы правда откажетесь от возможности подержаться за скальпель из-за застарелой обиды?

Кирилл

Она стоит передо мной и колеблется. Морщинка меж бровей, напряженно закушенная губа. Ей безумно хочется согласиться, и это очевидно. Ну давай, Жен. За ее внутренней борьбой наблюдать очень интересно. И я жду, что она сдастся, сделает крошечный шажок навстречу, но это сложно. Она не из доверчивых. Не сразу открылась мне-пациенту, а теперь все стало еще сложнее — я тот, кто отбирает у нее уже второго значимого человека. Так она меня воспринимает. Я снова Кирилл Харитонов, а никакой не английский пациент. Как-то это странно — сожалеть о том, что выздоравливаешь.

— Вот ведь чтоб вас! Подстрекатели! Заставляете меня идти на сделку с принципами?

— Вас гвоздями к месту не прибьют. Осмотритесь и… — начинаю, но меня весьма жестко перебивают:

— Я тебе сейчас устрою принципы. Готовь пациента к транспортировке. И быстро отсюда, пока не передумал!

Уж не знаю, что решит Жен после таких слов, но она гордо уходит и хлопает дверью. Однако, глядя на осыпающуюся штукатурку, Капранов лишь хмыкает и велит мне позвонить Рашиду и уточнить возможно ли сейчас привезти и прооперировать пациента. В общем-то, ответ мне уже известен. Ни разу не слышал от этого пройдохи слова «невозможно», работать с таким невероятно легко, но думаю, его подчиненные в совсем ином положении.

Как только Рашид подтверждает, что готов принять в гости и пять, и десять, и двадцать врачей с пациентами в придачу, меня отправляют в машину скорой помощи, чтобы не задерживал подготовительный процесс своей хромоногостью. Я, конечно, не стал уточнять, что меня там навряд ли ждут, но место погрузки пациентов нашел без особенного труда. Учитывая царящую суматоху, никто даже не попытался задержать постороннего. Ну парень и парень, с палкой, может, родственник пострадавших. Однако, как выясняется, я очень грамотно расположился.

Павла и Капранов появляются первыми.

— Ты не посмеешь украсть у меня еще одного пациента.

— Еще одного, доктор Мельцаева? — переспрашивает Андрей Николаич, явно насмехаясь. Он идет к скорой, а главврач следует по пятам, пытаясь остановить.

— То, что вы провернули с Харитоновым. Скажи-ка, ты сразу все рассчитал? Собирался украсть его у меня и выбить себе местечко потеплее?

— Ты оставила на раскопках Елисееву. В наказание за непослушание, а затем, когда появился проблемный пациент, еще и ее имя в карту вписала. Пыталась наказать ее, а попалась в сети сама. Так при чем здесь я?

В этот момент стоило бы выйти из темного угла, где я пытаюсь не мешать врачам и каталкам, но нет. Напротив, мне очень интересно, что скажут дальше. Будто я и без того не догадывался, сколько интриг плетется за моей спиной.

— Ты прекрасно знаешь, при чем. Ты заручился беспрекословной поддержкой девицы, которой всегда было позволено слишком многое и…

— Слишком многое?

— Да, слишком многое. Не оперировать в кардио, не брать скучных пациентов, пропускать учебные курсы ради…

— Она хороший врач.

— Она врач неуправляемый. Как и ты. Может, нам с тобой действительно не по пути, и это нормально, ведь мы совершенно разные состоявшиеся люди, но ты должен понимать, что своим самоуправством и вседозволенностью испоганил карьеру девчонке. Она не врач, а обыкновенный ординатор. Среди ровесников неплоха, но ни для кого не представляет интереса без рекомендаций. А я ей положительную характеристику не дам. Она больна, недисциплинированна и опасна. Папа ей может купить все, что мило сердцу — вот пусть и покупает, а к пациентам ей дорога закрыта. Так сложились обстоятельства. Прооперируешь завтра.

Услышанное не радует. Выходит, Павла использует меня как главный козырь в борьбе за лидерство, хотя к Жен Санне это не имеет никакого отношения. Она попала меж двух жерновов, вынуждена была выбирать сторону и навряд ли осознавала серьезность своего положения. Наверное, мне должно быть все равно, но злит.

Жен появляется в дверях вместе с каталкой с пациентом, а Капранов с Мельцаевой все еще спорят.

— Вези пациента обратно, — велит Павла, едва заметив своего ординатора. — Вы никуда не поедете.

— Что происходит? — пугается пациент. — Мне сказали, что операцию нужно сделать сегодня.

Я тороплюсь к ним и останавливаюсь в полутора метрах, но на меня никто даже не смотрит.

— При транспортировке тоже существует риск…

— Да ради Бога! — перебивает Капранов. — Неонатологу, конечно, не понять, но опухоль, смещающая позвонки, ни в какое сравнение не идет с потенциальными ямами на дороге.

Ну, поскольку мы в России, так однозначно я бы судить не стал. Но вдруг понимаю, что они не договорятся ни до чего путного, потому без постороннего вмешательства не обойтись. И лучше, если это сделает не Жен.

— Пусть решит пациент! — прерываю спор. — Зная риски, пациент может выбирать между опасной транспортировкой в один из ведущих нейрохирургических центров страны или ожиданием операционной в переполненной больнице, где рискует оказаться парализованным тоже.

Повисает молчание. Гнетущее. Мужчина на каталке испуганно смотрит на каждого из присутствующих по паре секунд, а затем поворачивается к Жен и хватает ее за руку.

— Все хорошо, — говорит она тихо.

А я вдруг начинаю ревновать. Она говорила то же самое мне. Да ей же плевать, кого успокаивать. Может быть, она и этого мужчину назовет английским пациентом, накормит вкуснейшими апельсинами, поцелует в лифте, а затем будет ворковать всю операцию. Она держит за руку каждого; единственное, что меня выделило из серой массы — Рашид. И это при том, что я всегда отказывался признавать, что являюсь одним человеком из семи миллиардов, и не более.

— Сделайте операцию, — наконец, выдавливает пациент, и Павла оказывается вынужденной отступить. Она поднимает руки, сдаваясь, разворачивается и уходит.

Одним прикосновением Жен заставила человека принять рискованное решение вопреки мнению главврача, и я помню, как она то же самое проделывала со мной. Как вынудила начать поиски виновных в катастрофе и исчезла с горизонта. Лишила меня возможности увидеть девушку, вытянувшую меня к свету из, казалось бы, непроглядной тьмы, своими глазами. О нет! Не позволю ей победить снова — на этот раз все будет по-моему. Жен будет работать в исследовательском центре. Ей придется сдаться.

Пациента Капранова увозят люди Рашида, потому что Мурзалиев распорядился дать возможность гостям осмотреться. Я даже не нахожу, к чему бы придраться. По части саморекламы этот человек — настоящий гений. Каждый раз удивляюсь его прозорливости. Вот по какой причине я вовсе не опасался за наш исследовательский центр, пока находился в больнице.

Когда я предложил построить центр, отец отнесся к моему проекту весьма скептически и сказал, что разве что я сам стану им заниматься, а, стало быть, возвращаюсь в Россию — насовсем. Он вообще предпочитает вкладывать деньги в то, что сложно пощупать: всякие разработки, исследования и так далее. У нас неплохой тандем. Отец исключительно хорош в финансовой и бумажной работе, а вот мне, напротив, нравятся люди и работа с ними. Некоторое время я сомневался, стоит ли соглашаться на встречные условия, но поскольку, в отличие от жены, никогда не бредил большой наукой, то решился — тем более, что возвращение было вопросом времени. Таким образом, мы с Верой согласились, что являемся достаточно взрослыми и сознательными людьми, чтобы сохранить отношения на расстоянии, и я приступил к делам фонда.

Но сегодня с некоторым страхом смотрю на творение рук своих, потому что ныне здания из стекла и бетона вызывают у меня неприятные воспоминания. Вздохнув, опираюсь на трость и делаю несколько шагов к дверям, стараясь подавить остатки паники. Но когда внезапно Жен распахивает передо мной дверь, страх улетучивается, уступая раздражению. Берусь за ручку двери вместо нее и мягко сообщаю: