Деонтологическая тематика в работах известных писателей.

Медицина и литература... Что роднит их? Гуманное отношение к человеку? Вдумчивое наблюдение окружающей повседневности? Стремление к обобщениям? Несомненно одно: писательство и врачевание имеют нечто общее, сближающее их. Некогда врач допускался к медицинской деятельности, лишь имея степень бакалавра искусств — гуманитарное образование было обязательным для врача.

Крупнейшие писатели всегда проявляли интерес к тем или иным медицинским темам. И хотя эти темы в их произведениях имели эпизодический характер,— сколько интереснейших обобщений и творческих мыслей, касавшихся врачевания, содержится в их романах! Какую роль в развитии медицинской деонтологии сыграли эти истинные «врачеватели человеческих душ»! Поэтому такие корифеи научной медицины, как И.М. Сеченов, С.П. Боткин, Г.А. Захарьин, охотно посвящали писателей в свои профессиональные будни.

Велико «бремя страстей человеческих» (С. Моэм), и физические страдания занимают в нем далеко не последнее место. Поэтому никто из больших писателей не мог пройти мимо них. И «врачи человеческих душ» по-разному изображали в своих произведениях те удивительные таинства, которые именуются болезнью и смертью.

Важное место в творчестве Л.Н. Толстого занимают раздумьями о болезни и смерти, о взаимоотношениях врача с больным, о врачебных буднях. Устами своих героев, страдавших от самых различных «телесных» или «душевных» недугов, Л. Н. Толстой правдиво и ярко изобразил состояние врачебного дела в России и этим внес неоценимый вклад в сокровищницу современной деонтологии. Вероятно, еще не одно поколение врачей будет воспитываться на тех удивительных образцах наблюдательности и величайшей житейской мудрости, которыми гак щедро одарил нас Л.Н. Толстой.

Гениальное умение Л. Н. Толстого проникать в тайники духовной жизни человека в значительной степени проявилось в его неповторимых описаниях болезни и смерти своих героев, где он не только достиг высочайших вершин реалистического искусства, но и создал совершенно новые для своего времени представления о взаимоотношениях врача и больного.

Наряду с этим необходимо заметить, что пытливая наблюдательность — та черта, без которой вообще немыслима практическая врачебная деятельность,— была настолько развита у Л.Н. Толстого, что даже такие крупные знатоки психологии больного человека, как Г.А. Захарьин, Н.Ф. Голубов, С.В. Лобанов, А.А. Ухтомский, В.М. Бехтерев, Н.Д. Стражеско и другие, не раз обращались к произведениям Л. Н. Толстого в своих научных изысканиях и педагогических раздумьях.

И не случайно, по-видимому, Н.Ф. Голубов в одной из своих публичных лекций, прочитанных студентам Московского университета в конце 1909 г., счел необходимым заметить, что, «прочитав рассказ Толстого (речь идет о повести «Смерть Ивана Ильича».— Е. Л.), мы почти с уверенностью можем сказать, что Иван Ильич умер от рака в брюшной полости, где-то в области слепой кишки или правой почки...»

Обладая феноменальной способностью к неторопливому и пристальному изучению окружающего, Л.Н. Толстой и сейчас продолжает удивлять читателя-врача той глубиной восприятия и обобщения болезненных состояний человека, перед которой порою меркнет даже специальная медицинская литература. В самом деле, не только различные болезни (рак или родильная горячка), но даже одни и те же страдания (кровоизлияние в мозг, например), развивавшиеся у разных героев Л. Н. Толстого, отличались сугубо индивидуальным, только им присущим своеобразием внешних проявлений. Это явственно обнаруживается не только в «Смерти Ивана Ильича», но и в болезни Наташи Ростовой, и в недомоганиях Кити Щербацкой, и в тяжких страданиях Анны Карениной.

Незадолго до кончины, находясь в состоянии тяжелейшего, окончательно приковавшего его к постели недуга и сознавая неизбежность приближающейся смерти, И.С. Тургенев написал из Буживаля Л. Н. Толстому: «Долго Вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу,— и думать об этом нечего. Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником,— и чтобы выразить Вам мою последнюю, искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности. Ведь этот дар Вам оттуда же, откуда все другое. Ах, как я был бы счастлив, если б мог подумать, что просьба моя так на Вас подействует!.. Я же человек конченый — доктора даже не знают, как назвать мой недуг. Ни ходить, ни есть, ни спать — да что! Скучно даже, повторять все это! Друг мой, великий писатель Русской земли — внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если Вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять Вас, Вашу жену, всех Ваших, не могу больше, устал».

Меньше чем через два месяца после этого письма И.С. Тургенева не стало. Какое величайшее самообладание, какое удивительное мужество заключено в этом предсмертном письме. В нем нашло свое отражение естественное стремление большого писателя продлить то самое сокровенное, чему была отдана без остатка вся его жизнь. И какая, право, ненасытная любовь к жизни, забота о будущем! Вряд ли можно пройти равнодушно мимо этих щемящих грустью строк обреченного человека, по-настоящему ценившего жизнь.

И.С. Тургенев в своей литературной работе мог, по его словам, «отталкиваться только от жизни» и, создавая своих героев, должен был «брать их живьем», постоянно «возиться с людьми». В этом источник реалистической глубины образов и, в частности, картин болезни и смерти его героев — картин, воспроизведенных с такой удивительной жизненной правдой, с такой человечностью и лиризмом.

«— Старина,— начал Базаров сиплым и медленным голосом,— дело мое дрянное. Я заражен, и через несколько дней ты меня хоронить будешь.

Василий Иванович пошатнулся, словно кто по ногам его ударил.

— Евгений! — пролепетал он.— Что ты это! Бог с тобой! Ты простудился...

— Полно,— не спеша перебил его Базаров.— Врачу непозволительно так говорить. Все признаки заражения, ты сам знаешь.

— Где же признаки... заражения, Евгений?.. Помилуй!

— А это что? — промолвил Базаров и, приподняв рукав рубашки, показал отцу выступившие зловещие красные пятна».

Нет никакой необходимости в специальных медицинских знаниях, чтобы представить себе всю трагичность свершившегося, оценить безнадежность положения больного. И не случайно, разумеется, «тот самый уездный лекарь, у которого не нашлось адского камня, приехал и, осмотрев больного, посоветовал держаться методы выжидающей и тут же сказал несколько слов о возможности выздоровления.

— А вам случалось видеть, что люди в моем положении не отправляются в Елисейские? — спросил Базаров и, внезапно схватив за ножку тяжелый стол, стоявший возле дивана, потряс его и сдвинул с места».

Необычайно сильная воля и мужество ощущаются в этой краткой, решительной реплике тяжелобольного человека.

«Базарову становилось хуже с каждым часом; болезнь приняла быстрый ход, что обыкновенно случается при хирургических отравах. Он еще не потерял памяти и понимал, что ему говорили; он еще боролся. «Не хочу бредить,— шептал он, сжимая кулаки,— что за вздор!» И тут же говорил: «Ну, из восьми вычесть десять, сколько выйдет?»

...Базарову уже не суждено было просыпаться. К вечеру он впал в совершенное беспамятство, а на следующий день умер. Отец Алексей совершил над ним обряды религии. Когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся, н, казалось, при виде священника в облачении, дымящего кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице. Когда же, наконец, он испустил последний вздох и в доме поднялось всеобщее стенание, Василием Ивановичем обуяло внезапное исступление. «Я говорил, что возропщу,— хрипло кричал он, с пылающим перекошенным лицом, потрясая в воздухе кулаком, как бы грозя кому-то,— и возропщу, возропщу!» Но Арина Власьевна, вся в слезах, повисла у него на шее, и оба пали ниц. «Так,— рассказывала потом в людской Анфисушка,— рядышком и понурили свои головки, словно овечки в полдень...»

Удивительной нежностью и человечностью проникнуто описание этой трагедии — смерти сына.

Это описание натолкнуло В.М. Бехтерева на объяснение так называемого катарсиса (очищения — по Аристотелю): «...разрядом в форме рефлекса... Разве выплаканное горе,— вопрошал В. М. Бехтерев,— не разряд задержанного рефлекса?»

Прообразом Евгения Базарова послужил трагично скончавшийся молодой провинциальный врач Дмитриев. С ним И.С. Тургенев часто встречался и делил свой досуг. Личность Дмитриева поразила писателя. «В этом замечательном человеке воплотилось то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма»,— писал И. С. Тургенев в статье «По поводу «Отцов и детей». Наряду с этим, как указывает Э. Асратян в образе Базарова нашли свое отражение также отдельные черты личности И.М. Сеченова.

Умереть так, как умер Базаров — все равно, что сделать великий подвиг, утверждал Д.И. Писарев. Трагическая болезнь доктора Базарова, заразившегося во время секционного исследования, и героическая смерть его действительно являются профессиональным подвигом.

«Болезнь Базарова сделана так сильно,— писал А.П. Чехов в письме к А.С. Суворину,— что я ослабел и было такое чувство, как будто я заразился от него».

Литературовед Н. В. Богословский отмечает, что отдельные подробности в описании болезни и смерти доктора Дымова в чеховской «Попрыгунье» были, вероятно, навеяны заключительной главой «Отцов и детей».

Критически мыслящие врачи в свою очередь проявляли интерес к литературе, к писательской деятельности. С профессиональным умением изображали они трагические обстоятельства, с которыми их невольно сталкивала жизнь, пытались таким путем найти отдушину, отвлечься от своих тягостных нравственных переживаний. История литературы сохраняет имена целой плеяды врачей, ставших известными писателями. Перечень их далеко не исчерпывается именами В.И. Даля и А.П. Чехова, В.В. Вересаева и М.А. Булгакова, Ф. Рабле и Ф. Шиллера, С. Моэма, А. Кронина и А. Конан-Дойля. Каждый из них оставил в литературе свой след. Многие наряду с писательством преуспевали в медицине, иные со временем оставляли врачебную практику. Но никого из них, как правило, не покидало свойственное врачу мироощущение. И это отличало их литературное творчество.

Когда врач начинал испытывать потребность изложить свои наблюдения в литературной форме, писательство как насущная необходимость становилось для него второй профессией. Тогда появлялись «записки врача», с которых нередко начиналась литературная карьера. Затем возникало стремление писать о том, о чем можно поведать, не раскрывая врачебных тайн, не посвящая читателей в свои будни. Наблюдения, впечатления обобщались, появлялись вымышленные персонажи, и «записки врача» превращались в романы, повести, рассказы, в которых исконные врачебная наблюдательность, критичность, чутье получали свое полноценное развитие.

Еще одна общая черта роднит литературное творчество врачей и писателей. Когда неискушенный поклонник наслаждается музыкой Ф. Шопена, искусством М. Врубеля или лирикой С. Есенина, он воспринимает только внешнюю сторону произведения, только финал творческого экстаза. Врач же проникает за кулисы творчества, скрытые от постороннего взгляда. Бессонные ночи, часто нищенское существование, иллюзии, галлюцинации, страх смерти, несказанные муки творчества... И не случайно Марсель Пруст выступил в защиту тех «неврастеников», которые титаническим трудом приносят людям светлую радость приобщения к великому и прекрасному.

Это понимал и А.П. Чехов. Достаточно вспомнить хотя бы «Припадок». Он высказал в нем свое мнение о «таких редких людях», как В.М. Гаршин, «воздав покойному писателю ту дань, какую хотел и умел». «Мне, как медику, кажется, что душевную боль я описал правильно, по всем правилам психиатрической науки»,— так писал А.П. Чехов А.Н. Плещееву.

Тяготение А.П. Чехова к психиатрии хорошо известно. Среди персонажей его литературных произведений немало людей неуравновешенных, неврастеничных, являющихся порождением своей эпохи, сложной и напряженной. Прав М. П. Никитин, говоря, что «психиатры должны считать Чехова своим союзником в деле обнажения тех язв, борьба с которыми составляет призвание и задачу психиатров».

Под впечатлением чеховского рассказа «Смерть чиновника» долго находился проф. В.П. Образцов. В чем же причина смерти чиновника? В докладе В.П. Образцова на III съезде русских терапевтов в декабре 1911 г. отчетливо прозвучала новая, ныне хорошо известная идея о влиянии эмоционального состояния на венечное кровообращение. А спустя некоторое время в статье «Неврозы сердца» («Русский врач», 1912 г., № 7) появились такие строки: «Выходит, например, неврастеник с начинающимся склерозом встречать даже небольшое начальство, начинает говорить ему приветствие, в это время у него начинает беспорядочно биться сердце, он ощущает жестокое щемящее давление в сердце и падает мертвым. Таких примеров вы все, вероятно, знаете достаточно».

А.П. Чехов редко обращался к профессиональному описанию болезненных состояний. В то же время вопросы труда и быта врачей привлекали к себе его внимание с первых шагов литературной деятельности. Больницы и амбулатории, нелегкие условия, в которых работали и жили врачи, фельдшеры, болели и выздоравливали люди,— все это в описаниях А.П. Чехова значительно дополняет картину становления медицины в России прошлого века.

Из всех французских романистов, обращавшихся к медицинским темам, одно из первых мест следует по праву отвести Гюставу Флоберу.

Гюстав Флобер родился и воспитывался в семье врачей и невольно впитывал в себя с раннего детства все тревоги, с которыми неизменно связана жизнь врача. В письме к де Шантли Флобер писал: «Я родился в больнице (Руанской, где отец мой был главным хирургом; он оставил покрытое славой имя в области своего искусства) и рос среди всевозможных людских страданий, отделенный от них лишь стеной. Ребенком я играл в анатомическом театре». Свое первое большое путешествие писатель совершил с врачом Руанской больницы Жюлем Клоке, нередко посвящавшим его в таинства своей профессии.

Отец Флобера был гуманным человеком и блестящим специалистом в своей области знаний. Историки французской медицины (Флери-Зерафа, Пекинье и др.) утверждают, что А.К. Флобер был одним из тех немногих врачей своего времени, которые обладали редкой способностью синтезировать медицинские и биологические представления, предвосхищая пути дальнейшего развития научной медицины вообще и хирургической практики в частности. В своей врачебной, хирургической деятельности А.К. Флобер являл пример предельно честного служения своему профессиональному долгу. Гюстав Флобер всю свою жизнь сохранял трепетное преклонение перед отцом — врачом и человеком. Старший брат писателя тоже был врачом. Это, разумеется, не могло не сказаться на творчестве Гюстава Флобера, на изображении различных представителей практической медицины (Шарль Бовари или Капиве, Вокорбей или Ларивьер). Впечатления детства, проведенного за чугунной оградой Руанской больницы с ее неизменными стенаниями и горем, навсегда остались в сознании писателя. Может быть, поэтому медицина явилась одним из важнейших источников того глубокого и вдохновенного реализма, которым отмечено все творческое наследие Флобера. Врач для Флобера как писателя — это не отвлеченный литературный персонаж, а совершенно реальный, живой человек со своими слабостями, эмоциями и чаяниями.

Точно так же и любая болезнь человека в представлении Флобера отнюдь не является каким-то фатальным явлением. Болезнь он трактует как одно из естественных проявлений жизни. В своих произведениях писатель изображает врачей различного ранга, опыта, квалификации. Это дает ему возможность выразить свое глубокое понимание специфики медицинских вопросов, изобразить сложность отношений врача с пациентами, а также с коллегами.

Флобер изображает своих героев-врачей со знанием дела, с подкупающей проницательностью и правдивостью. Все сомнения и тревоги Шарля Бо-вари в его нелегкой врачебной жизни описаны Флобером с большим знанием жизни и труда провинциального врача XIX столетия.

«...Шарль и в дождь, и в снег трусил на своей лошаденке по проселочным дорогам. Он закусывал на фермах яичницей, копался руками в потных постелях, пускал кровь, и теплые ее струи иногда попадали ему в лицо; он выстукивал больных, заворачивал грязные рубашки, выслушивал хрипы, разглядывал содержимое ночных горшков...»

Но не только этим определялась на первых порах самостоятельная врачебная деятельность молодого врача, недавно окончившего курс медицинских наук в Руане. Он трудолюбив и скромен, отзывчив и внимателен к своим пациентам. К тому же с самого начала врачебной деятельности ему попался «удачный» пациент. Бо-вари внимательно осмотрел его и установил, что перелом ноги «...оказался самый простой, без малейших осложнений. Ничего лучшего Шарль не мог бы и желать. И вот, припомнив, как вели себя в присутствии раненых его учителя, он стал подбадривать пациента всяческими шуточками — хирургическим остроумием, подобным маслу, которым смазывают ланцеты».

Затем была наложена простейшая шина. Больной стал поправляться на глазах. «Выздоровление подвигалось по всем правилам, и когда спустя сорок шесть дней дядюшка Руо попробовал ходить по своей лачуге без посторонней помощи, за господином Бовари стала утверждаться слава очень хорошего врача. Дядюшка Руо говорил, что лучше, чем он, не умеют лечить первейшие врачи в Ивето и даже в Руане».

Невозможно, немыслимо равнодушие врача к чужому страданию. «Есть два рода сострадания,— писал Стефан Цвейг.— Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья: это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего». Другое же сострадание — «...истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах».

Именно в этом призвание и святой долг врача.