Ранги общественного положения

Социальные потребности «для себя», вследствие естественного отбора, действительно получили наибольшее распространение в человеческом обществе. Поэтому чуть ли не каждый поступок человека так или иначе связан со столкновением его социальных потребностей с социальными потребностями других людей. Забота о самолюбии, о репутации, об уважении окружающих в отношении себя и своих близких (или хотя бы о признаках уважения — о повиновении) — есть ли хоть один человеческий поступок, связанный с другими людьми, лишенный этого? Неистребимая забота о впечатлении, производимом на окружающих, преследует человека до гроба и порой доходит до степеней абсурдных.

Так, по словам С. Цвейга, «абсурдная нелогичность присуща всем самоубийцам — тот, кто через десять минут станет обезображенным трупом, испытывает тщеславное желание уйти из жизни непременно красиво» (276, с. 325). В другом месте он пишет: «Ведь что бы мы ни делали, нами чаще всего руководит именно тщеславие, и слабые натуры почти никогда не могут устоять перед искушением сделать что-то такое, что со стороны выглядит как проявление силы, мужества и решительности» (276, с. 251). Д. Мережковский цитирует письмо Флобера к другу: «Я дошел теперь до твердого убеждения, что тщеславие — основа всего, и даже то, что называют совестью, на самом деле есть только внутреннее тщеславие. Ты подаешь милостыню, может быть, отчасти из симпатии, из жалости, из отвращения к страданию и безобразию, даже из эгоизма, но главный мотив твоего поступка — желание приобрести право сказать самому себе: я сделал доброе; таких, как я, немного; я уважаю себя больше других» (165, с. 162). Если Флобер и преувеличивает, то, вероятно, права М. С. Шагинян: «Это желание — всем и всегда быть по вкусу, быть приятной — есть самый вредный вид тщеславия, создающий слабые характеры» (284, с. 79).

Социальные потребности «для себя» могут быть наиболее распространенными и обнажаться в тщеславии, только пока они обладают некоторой средней силой — это и есть «слабые характеры». Слишком слабая потребность останется неудовлетворенной, побежденная противонаправленной средней по силе; слишком сильная встретит сопротивление многих и рискует быть побежденной единым фронтом, вызванным ею к жизни. Но много приблизительно равных одна другой сил находятся в постоянной взаимной борьбе — не уступают и не побеждают, и этим поддерживается их некоторое динамическое равновесие, обеспечивающее существование каждой. Поэтому мелкое тщеславие «всегда в работе», но — в ближайшем окружении.

Так возникают нормы удовлетворения социальных потребностей «для себя», которые можно назвать «рангами» общественного положения.

Если один из приблизительно равных начинает претендовать на большее, чем все остальные его ранга, то они объединяются против него, отложив на время борьбу между собою. С. Цвейг это отметил так: «Нет зависти более низкой, чем та, которую испытывают плебейские натуры к своему собрату, когда тому удается, словно по волшебству, вознестись над ними, сбросив ярмо подневольного существования; мелкие души скорее простят несметные богатства своему повелителю, чем малейшую независимость товарищу по несчастной судьбе» (276, с. 127).

Если человеку удается повыситься в ранге, то он переходит в круг других — опять относительно равных друг другу. Но на борьбу за повышение в ранге рискуют те, кто наделен социальной потребностью «для себя» повышенной силы; остальные заняты местами — улучшением своих мест — внутри своего ранга, и победа здесь достается обычно тому, кто, вследствие каких-либо причин, располагает преимущественными возможностями, врожденными, приобретенными или случайно возникшими.

Средней силы потребность «для себя» обеспечивает существование рангов, их относительную стабильность и наполняет окружающую нас жизнь борьбой за «ме­ста», но в то же время делает борьбу эту не слишком острой — не антагонистической. Потребность «для себя» средней силы вполне совместима с добротой, сочувствием, благотворительностью. Она побуждает человека держаться за место, занимаемое им в данном общественном окружении, стремиться к упрочению и даже улучшению его, но — в пределах своего «ранга». Только когда в этих пределах достигнуто все возможное, силы направляются на проникновение в «ранг» вышестоящий, и первоначально — на относительно скромное место в нем.

Вся эта картина борьбы за «места» чрезвычайно усложняется множеством существующих в человеческом обществе «рангов». Петровская «табель о рангах», сословия дореволюционной России, классы чиновничества, современные ученые степени и почетные звания — все это лишь примитивные и грубые проявления структуры, намного более сложной. Существующие в действительности разграничения по «рангам» определяются множеством факторов, не равнозначных и даже пересекающихся. К ним относятся: место проживания (деревенский житель, городской, житель какого города), образование, значимость занимаемой должности и профессии, ум, родственные связи и знакомства, происхождение и воспитание, уровень материальной обеспеченности и т. п.

Ю. Нагибин так описывает эти «ранги» в современной мальчишеской жизни: «Вспоминая дворовую жизнь, я обнаруживаю в ней такую сложную иерархию, что это под стать царскому, а не городскому двору. Сколько лет прошло, а я до сих пор помню табель о рангах наших геркулесов. За Вовкой Ковбоем шел Сенька Захаров, за ним — Слава Зубков, затем — Сережа Лепковский, внук народного артиста, и так до Борьки Соломатина. А кто шел за Борькой Соломатиным? Надо бы считать — Сахароза, а после того, как я осилил его в могучем единоборстве на глазах всего двора, место по праву принадлежало мне. Но в том-то вся тонкость, что на Борьке Соломатине кончался один ряд, а с меня после победы над Сахарозой начинался другой. Никому не приходило в голову сказать, что Юрка, мол, идет за Соломатиным. Там одна компания, здесь другая, а была еще третья, начинавшаяся с Мерлана и конча­вшаяся драчливо-плаксивым Мулей, остальное — безучетная мелюзга. В основе деления лежал возрастной принцип. Ни сила, ни рост, ни развитие — телесное и умственное — не играли никакой роли. Внутри группы можно было перейти с одного места на другое, хотя и с громадными трудностями — в дворовых порядках царил удручающий консерватизм, — а вот вклиниться в высший разряд вообще исключалось. Самый паршивенький герцог все равно титулованнее самого распрекрасного графа, и никуда от этого не денешься» (173, с. 135–136).

Свидетельства о рангах многочисленны и разнообразны. И. С. Кон пишет: «Для средневекового человека “знать самого себя” значило прежде всего “знать свое ме­сто”, иерархия индивидуальных способностей и возможностей здесь совпадает с социальной иерархией» (120, с. 63).

А вот слова нашего современника в повести И. Грековой «Кафедра»: «Я не раз думал о слоистом строении общества: отдельные слои живут, почти не смешиваясь. Активное общение происходит внутри слоя, соприкосновения с другими эпизодичны» (72, с. 138).

Подразумевает некоторую шкалу служебных рангов и известный «закон Питера»: «В своей написанной с юмором книге профессор Питер установил, что некомпетент­ность, иначе говоря, неумение делать свою работу, является мощным двигателем на пути подъема по служебной лестнице. Тщательный анализ шкалы зарплат и порядка назначения служащих позволил ему вывести следующий закон: Всякий служащий в многоступенчатой иерархии стремится подняться до уровня своей некомпетентности. «Что может быть критерием компетентности? Только решение, принятое служащим в порядке инициативы. И наоборот: точное исполнение инструкции свидетельствует о “профессиональном автоматизме”. Тщательно следуя букве инструкции, автомат будет продвигаться по служебной лестнице все выше и выше, пока, наконец, ему не придется принять какое-нибудь решение. Тут-то он и достигнет уровня своей некомпетентности» (20, с. 12).

В разных кругах человеческого общества «ранги» существуют, видимо, не случайно. Они предохраняют от непроизводительных, недостаточно объективно обоснованных притязаний на «места» и выполняют тем функцию нормы. О Боярской думе XVI в. В. О. Ключевский пишет: «Бывали споры, но не о власти, а о деле <...>. Здесь, по-видимому, каждый знал свое место по чину и породе и каждому знали цену по дородству разума, по голове» (116, т. 2, с. 372).

Множество и разнообразие фактически существующих «рангов» можно объяснить тем, что социальная потребность «для себя» выражается, между прочим, и в том, что искомое место оценивается в зависимости от его значимости для других, а значимости эти соразмеряются искателем места, даже если они несоизмеримы и у каждого своя «табель о рангах». У каждого она существует, хотя «местами» отнюдь не все озабочены в равной мере. Из множества таких индивидуальных представлений и слагается общая средняя норма; она поэтому сложна, постоянно строится и перестраивается. А отношение человека к «рангам» есть частный случай его отношения к общим нормам удовлетворения социальных потребностей.

Некоторые места в человеческом обществе заманчивы тем, что они значимы для широкого круга людей различных рангов. Таковы посты административной власти. Специалист, занимающий в своем «ранге» видное место, может не обладать такой властью, а человек, не имеющий ни специальности, ни квалификации, может занимать высокий пост и распоряжаться людьми квалифицированными. Потребность занимать место «для себя», превышающая по силе средний уровень, ярче всего проявляется в стремлении к таким постам — к власти. В этом качестве она достигает иногда чрезвычайной силы и бывает ограничена только реальными возможностями субъекта, которые он при этом обычно преувеличивает. Таковы, в сущности, все претенденты на мировое господство. Е. В. Тарле пишет: «Правильно сказал о Наполеоне поэт Гете: для Наполеона власть была то же самое, что музыкальный инструмент для великого артиста. Он немедленно пустил в ход этот инструмент, едва только успел завладеть им» (244, с. 80). Но возможности любого инструмента объективно ограничены, и человек не может быть сильнее человечества.

Принадлежность к определенному рангу и занимаемое в нем место сами по себе не говорят о силе социальной потребности, но и наследственный монарх должен обладать хотя бы самолюбием, чтобы не лишиться трона, полученного без всяких хлопот. «Карл ХII, — пишет Е. В. Тарле, — всю жизнь прожил в спокойной уверенности, что “все для короля и посредством короля”, функция которого — приказывать, требуя от подданных все, что ему угодно, а их дело — исправно выполнять приказы» (245, с. 453).

Власть, авторитет, право

Среди тех, кто материально обеспечен, должно быть больше людей с повышенной потребностью занимать командные посты, чем среди тех, чьи биологические потребности не удовлетворены или удовлетворяются минимально; материально обеспеченный располагает и большими возможностями удовлетворять свои социальные потребности. Сытый и сильный повелевает голодным и слабым и легко занимает среди них место повелителя. Он может отнимать у них средства удовлетворения биологических потребностей, сам распределять среди них эти средства как сочтет нужным и этим еще увеличивать свое преимущество в силе, свой авторитет и круг своей власти. Поддерживая на минимальном уровне норму удовлетворения биологических потребностей подвластных ему, он не дает развиваться их потребностям в справедливости и выходить за пределы указанных им рангов — безусловного повиновения.

Но другой, такой же сытый и сильный, делает то же. В стремлении распространить свою власть один наталкивается на другого. Каждый посылает драться своих подвластных. Побеждают те, кто многочисленнее, сытее и сильнее — кто, следовательно, лучше обеспечен удовлетворением биологических потребностей. Но вслед за ростом богатства, благосостояния повышается и сила социальных потребностей. Так возникает сложная иерархия противоречивых, прямых и обратных зависимо­стей. Она создает самые разнообразные и сложно взаимосвязанные ранги. В частности, те средневековые вассальные отношения, которые привели к образованию абсолютных монархий, а монархии эти превратились потом в буржуазные демократии и диктаторские режимы. Не так ли возникают и современные «сверхдержавы»? Меняются условия удовлетворения потребностей — меняются и средства, и способы, и представления о рангах.

Старые способы овладевать местом в обществе — грубая сила оружия — оказываются сперва не единственными, потом — недостаточными. Все более влиятельной силой делаются деньги, а потом — умение добывать их. Оказалось, что это умение связано со знаниями. Они приобрели цену как одно из средств занимать место в обществе.

Впрочем, соревнование этих сил шло с переменным успехом еще в начале XIII в. Л. Н. Гумилев рассказывает: «Основной проблемой, ставшей перед Чингисханом накануне его смерти, было отношение к побежденным. Одна тенденция заключалась в том, чтобы удержать их в покорности силой, вторая — чтобы привязать их мило­стью. Вторую линию пытался провести Джучи (старший сын Чингисхана — П. Е.) и за­платил за это жизнью. <...> Но подлинная власть в стране принадлежала уже не ханам и царевичам, а иноземцу, чиновнику Елюй Чуцаю» (75, с. 194–195). Елюй Чуцай был канцлером у Чингисхана, а потом и у его сына и преемника Угедея. «Согласно монгольскому закону, — продолжает Л. Н. Гумилев, — город, не сдавшийся до того, как были пущены в ход осадные орудия, должен быть вырезан до последнего человека». Но «Елюй доказал, что истребление жителей города нанесет ущерб казне, и представил цифру дохода, который можно получить, пощадив жителей. Угедей согласился с ним» (75, с. 196). Это было уже после смерти Чингисхана. «Злато» победило.

Обширность завоеваний чингисидов (от Китая до Адриатического моря) историк объясняет, между прочим, и тем, что они включали в свое войско покоренные племена и умели привязать их к себе.

Вместе с ростом социальных потребностей и изменением способов их удовлетворения уточняется и развивается представление о самом «месте» в человеческом обществе — повышается требовательность к этому «месту». Можно предполагать, что одно повиновение, даже самое рабски безусловное, перестает удовлетворять потребность в «месте» среди людей, как не удовлетворяет ее абсолютная власть пастуха в стаде.

Искомым «местом» становится не только фактическая власть, но и признание ее правомерности, уважение и даже любовь к ней возможно более широкого окружения. Атрибуты власти иногда делаются чуть ли не дороже ее самой. Авторитетность, всеобщее признание становятся для многих «местом» более привлекательным, чем право распоряжаться, не подкрепленное уважением окружающих.

Но и сама авторитетность выглядит в разных условиях различно. Когда господствует физическая сила оружия — она и авторитетна еще до ее практического применения. Поскольку набирают силу знания, делаются авторитетны и они. В. Шклов­ский приводит любопытное в этом смысле признание Ч. Чаплина: «В мире существует своеобразное братство людей, страстно стремящихся к знанию. И я был одним из них. Но мое стремление к знаниям было не так уж бескорыстно. Мною руководила не чистая любовь к знанию, а лишь желание оградить себя от презрения, которое вызывают невежды» (293, с. 187).

Между крайностями — физической силой и знаниями — расположены авторитеты промежуточные: причастность к власти — чины, звания, титулы и причастность к знанию — ученые степени и звания, популярность. Сама авторитетность знаний изменяется с их накоплением и дифференциацией. Авторитетность одних норм (например, Библии) сменяется авторитетностью других, а нормы вообще оспариваются опытом.

Во всем этом безграничном разнообразии содержания, силы и широты притязаний социальных потребностей «для себя» существенна некоторая общая тенденция, вытекающая из природы самой этой потребности. Во всяком человеческом стремлении к власти содержится потребность в ее признании. Если не современниками, то хотя бы потомками; если не всеми, то хотя бы некоторыми; если не врагами, то хотя бы друзьями. Даже в грубом принуждении скрыта нужда в согласии принуждаемого на то, к чему он принуждается. Казнимому оглашается приговор; экзекуция сопровождается ритуалом.

Эта тенденция постепенно формирует новый способ. Он заключается в том, что место в человеческом обществе можно занять «для себя», заработав согласие на это других — окружающих.

Способ этот с некоторой долей условности можно назвать приобретенным правом. О возникновении Русского государства В. О. Ключевский писал: «Фактически государства основываются различным способом, но юридическим моментом их возникновения считается общественное признание властвующей силы властью по праву»; «Идея власти перенесена из второго момента, с почвы силы, в первый, на основу права, и вышла очень недурно комбинированная юридическая постройка начала русского государства» (116, т. 1, с. 139).

Дела и мотивы

Согласия других, признаваемые ими права как способ удовлетворения потребностей «для себя», разумеется, не заменили, не вытеснили совершенно других способов — физического принуждения, денег, авторитета, но способ этот оказался наиболее продуктивной трансформацией потребностей «для себя», до известной степени совме­стимой с трансформациями потребностей «для других». Хотя исходные социальные потребности, а следовательно, и позиции субъекта в том и другом вариантах остались противоположны, несмотря на это, их трансформации стали так сходны, будто совершенно исчезла их противонаправленность.

Так, помимо двух основных трансформаций социальных потребностей — наиболее распространенной и главенствующей «для себя» и оппозиционной ей «для других» — можно выделить третью трансформацию, как бы промежуточное направление трансформаций: потребности «для дела».

Вся трудовая деятельность чуть ли не каждого современного человека служит удовлетворению этих потребностей. Их так же много, как много человеческих дел, и как дела, так и потребности эти трансформируются в разнообразные конкретные цели, а цели — в средства, о чем речь шла выше. Занятый делом человек нередко забывает о цели, рассчитывая на то, что дело само приведет его к цели. А делом может быть любая цель, даже такая, которую трудно назвать «делом» в обычном смысле. Андрей Платонов пишет, что «в бою надо быть неутомимо занятым своим делом — истреблением противника; тогда робость не войдет в твое сердце, а смерть будет идти от тебя к врагу, но не к тебе» (200, с. 80).

Выполнение дела обычно бывает трудом — затратой усилий для преодоления препятствий. Поэтому удовлетворение потребностей человека через дело трансформируется в труд, и труд иногда отождествляют с потребностями — как будто бы существует общественно полезная «потребность в труде». Распространенность этого недоразумения дала повод Л. Н. Толстому записать в дневнике: «Какое страшное заблуждение нашего мира, по которому работа, труд есть добродетель. Ни то, ни другое, но скорее уж порок» (251, т. 50, с. 144). Вывод Л. Н. Толстого основан на том, что труд чаще всего служит достижению целей корыстных, эгоистических.

Между тем всякий труд всегда есть лишь средство, и средство это может служить различным целям, а в абстрактном понятии «труд» не может быть ни плохим, ни хорошим.

Так же, скажем, «ходьба» есть средство передвижения; но так как все нормальные люди ходят — из этого можно бы заключить, что существует общечеловеческая «потребность в ходьбе»...

Потребность в деньгах часто осознается именно как потребность — где бы и как бы заработать или хотя бы занять? Но деньги — очевидное средство удовлетворения многих и разных потребностей в условиях современной цивилизации, и столь же очевидно, что не существует общечеловеческой потребности в кредитных билетах или в звонкой монете, хотя потребность занимать достойное место в человеческом обществе или потребность в вооружении часто трансформируется в производную потребность — копить и беречь деньги.

Дела человека характеризуют его. О каждом судят по тому, что он делает (по его целям) и как он это делает (по применяемым им средствам). Но, в сущности, это характеристика недостаточная, поверхностная. Ее хватает в пределах непосредственной практики — ближайших человеческих нужд; за ними скрываются отдаленные цели, интересы и исходные потребности; их можно не заметить в составе ближайших дел и в характере их выполнения.

Преступники свои дела скрывают, и их умелость заключается в сокрытии своих истинных целей; такая умелость увеличивает преступность. Умение раскрывать преступления характеризует работника уголовного розыска. От врача требуется, чтобы он умел лечить, от строителя — чтобы умел строить. Каждый из них, делая хорошо свое дело, тем самым завоевывает уважение, авторитет и продвигается по рангам общественного положения. Какая потребность скрывается за этими делами и движет ими? Это может представляться вопросом праздным. Так, Петр Великий, внедряя уважение к квалификации как таковой, игнорируя всякие другие критерии оценки людей, получал свою заработную плату строго по расценке, установленной тарифом для мастеров, «изучившихся во окрестных государствах корабельному художеству» (245, с. 98).

Для людей, самоотверженно занятых наукой или искусством, характерна склонность ставить свое дело выше взаимоотношений с людьми.

Ф. И. Шаляпин писал: «Конечно, человек — творец всякого дела, но дело ценнее человека, и он должен поступиться своим самолюбием, должен в интересах дела! Да, да, — нехорошо кричать на маленького человека — кто этого не знает? — хотя все кричат на него. Однако если человек не хочет работать? Не хочет понять важность роли, исполняемой им? В этих случаях — я кричу. Не потому кричу, что не уважаю личность человека, нет, уважать людей я умею, и было бы ужасно уродливо, если б именно я не уважал их, я, которому пришлось видеть трудную человеческую жизнь снизу доверху, на всех ступенях. Я кричу на людей и буду кричать, потому что люблю их дело и знаю, что всего лучше они тогда, когда сами относятся к работе с любовью, сами понимают красоту и ценность деяния!» (285, т. 1, с. 185).

Таковы трансформации потребностей идеальных; дела, продиктованные ими, представляются самоцелью (к этому мы еще вернемся). Что же касается потребно­стей социальных, то в какое бы дело они ни трансформировались — в нем трансформирована либо потребность «для себя», либо потребность «для других», хотя это может оставаться незаметным в течение некоторого времени — пока обстоятельства не вынудят исходную потребность обнаружить себя.

В США издается специальная литература по типу книг Д. Карнеги, название одной из которых предельно ясно характеризует весь этот тип: «Как влиять на людей». Автор нумерует способы, подводя итоги каждой главы: «Шесть способов понравиться людям», «Двенадцать способов заставить людей думать так же, как вы», «Девять способов изменить поведение людей, не оскорбляя их и не вызывая у них чувства обиды», «Семь правил для того, чтобы сделать вашу семейную жизнь счастливой». Во всех этих рекомендациях заключен чисто деловой подход к человеческим взаимоотношениям, и каждая исходит из требований объективной справедливости — из того, что субъекту продуктивно, выгодно заботиться «о других». Пользоваться любым из рекомендуемых способов и правил естественно и легко тому, у кого действительно потребность «для других» сильнее потребности «для себя». Ему достаточно только не уклоняться от разумных трансформаций своей преобладающей потребности. Но если он действительно будет неукоснительно держаться их, то и рекомендации ему едва ли понадобятся... Они, вероятно, полезнее тому, у кого преобладает потребность «для себя», и им, вероятно, адресуются в основном такие книги. Они учат искать компромиссы, ограничивать свои потребности «для себя» и вести себя так, как если бы они подчинялись потребностям «для других». В известных пределах и во многих случаях это вполне возможно. В сущности, автор призывает, советует и учит эту возможность не забывать, пользоваться ею.

Другой автор — Г. Селье — не прибегает к рецептурным рекомендациям. Он отмечает, что, побуждая других людей желать нам добра за то, что мы для них сделали и, вероятно, можем сделать еще, мы вызываем положительные чувства к себе. Это, возможно, самый человечный способ обеспечения общественной безопасности и устой­чивости. Он устраняет пропасть между себялюбивыми и самоотверженными порывами. По Селье, есть два способа выживания: борьба и адаптация. И чаще всего именно адаптация оказывается ведущей к успеху (216, с. 53–55).

И все же любое дело и во всех случаях, если оно продиктовано потребностями социальными, подчинено либо потребности «для себя», либо «для других», потребности эти противонаправленны одна другой, и обе неистребимы. Но когда очевидно, что само дело нужно, полезно другим (как в примерах с врачом, строителем), то представляется безразличным, какая потребность за таким делом скрывается, лишь бы оно выполнялось хорошо. Тем более что может случиться, как часто и бывает, — движимый потребностью «для других» работает хуже того, кто трудится «для себя».

Так потребность «для дела» как будто бы даже вытеснила противоречие потребностей «для других» и «для себя». Оно действительно теряет практический смысл, когда наилучшее выполнение дела, полезного другим, служит удовлетворению потребности «для себя» — когда места в обществе распределяются в соответствии с качеством выполнения дел, полезных этому обществу. Этим обходным путем потребность «для других» подчиняет себе более распространенную и сильную потребность «для себя».

Но победа эта обходится дорогой ценой. Во-первых, она требует такого уровня социальных потребностей, такой средней нормы их удовлетворения, при которых подчинение силе, принуждению эту норму не удовлетворяет, и она требует добровольности подчинения. Во-вторых, победа эта, обесценив добрые намерения и выдвинув на первый план квалификацию, чрезвычайно запутала и затруднила распознавание действительных побудительных истоков каждого данного «дела». В-третьих, наконец, сама квалификация предстала величиной, далеко не всегда определимой с необходимой ясностью и объективной точностью. Поэтому вопрос о побудительных потребностях («для себя» или «для других») окончательно квалификацией не снимается.

Ведь «дело» во всех случаях остается средством удовлетворения потребностей либо «для других», либо «для себя», хотя подчиненность его той или другой обнаруживается достаточно ясно, только когда неожиданно открывается его полная бесполезность для того, кто это дело делает. В одном случае это дело бросят или будут делать плохо одни, во втором — другие.

Обе контрастные трансформации социальных потребностей свойственны всем людям, хотя и в бесконечно разнообразных степенях и в разных по содержанию трансформациях. Это отмечалось многими авторами, причем показательно, что контрастность эту они и называют по-разному. Например, Т. Уайлдер: «все наши главные побуждения приносят одновременно и зло и добро. И этим лишний раз подтверждается мое убеждение, что умом прежде всего движет желание неограниченной свободы, и это чувство неизменно сопровождается другим — паническим страхом перед последствиями такой свободы» (256, с. 173). А. Крон: «У натур деспотических время от времени возникает потребность кому-то подчиниться, в каждом деспоте непременно сидит глубоко запрятанный раб» (236, с. 31).

Дело» для карьеры

Качество выполнения дела (квалификация) тем яснее выходит на первый план и тем больше обесценивает и оттесняет вопрос о потребностях того, кто его выполняет («для себя» или «для других»), чем более доступно объективному измерению это качество и чем шире круг людей, которым дело это должно быть полезно — чем меньше дело касается личных особенностей потребителя.

Степень доброкачественности предметов ширпотреба очевидна, и потому совершенно безразлично, кто и вследствие каких потребностей создавал их. Рабочий на конвейере лишен возможности в чем бы то ни было проявить заботу о личности потребителя производимого им товара. Такая работа вполне может быть полезна для других, хотя она может выполняться только «для себя» — ради денег, независимо от того, что заработная плата бывает нужна человеку для удовлетворения потребностей самых разных.

По мере удаления от конвейера и от стандарта вообще, в качествах выполняемого дела возрастает роль ведущей потребности. Обслуживание, например, по природе своей требует заботы об обслуживаемом и внимания к его личным вкусам. Но высококвалифицированная прислуга (в гостинице, в ресторане), как известно, наилучшим образом обслуживает клиентов «для себя» — в расчете, например, на чаевые; только при возникновении какого-либо затруднительного положения и в едва уловимых мелочах поведения может проявиться ее равнодушие к обслуживаемому: в степени внимания, в озабоченности тем, а не другим.

На качестве работы, которая заключается в руководстве людьми, ведущая потребность отражается неизбежно и значительно. Тут почти всегда видно: «для себя» это руководство осуществляется руководителем или «для других». Тут возможны самые сложные и неожиданные переплетения различных факторов: квалификации руководителя и руководимых, ведущих потребностей тех и других, а также и тех, для кого они работают, причем декларируемые и осознаваемые потребности могут быть далеки от действительных, неосознаваемых. Бывает, что руководитель озабочен теми, кому должно быть полезно дело, выполняемое его подчиненными, но не обладает в этом деле квалификацией, и его наилучшие намерения остаются неосуществленными, а он этого даже не видит; бывает, что он трудится «для других», но для него «другие» — это руководимые им люди, а они, работая «для себя», не видят нужды утруждать себя для тех, кому предназначены плоды их труда; такая забота руководителя «о других» может быть самой искренней добротой, но может быть и трансформацией потребности «для себя», если в данных обстоятельствах карьера руководителя зависит от подчиненных. Бывает и так, что карьера — продвижение по рангам общественного положения — главная и определяющая потребность руководителя, но он умело маскирует ее (как скрывают свою деятельность, например, преступники); такой руководитель ценит, в сущности, только повиновение; он поэтому неизбежно дорожит малоквалифицированными подчиненными — неумение работать они возмещают умением угождать. Дело от этого, разумеется, страдает, но неудачи в нем руководитель более или менее успешно возмещает, угождая собственному начальству и, естественно, исходя из представлений, что и оно ценит повиновение выше, чем квалификацию.

Таким образом, в непосредственном изготовлении материальных предметов безразлично происхождение потребности «для дела» — «для себя» ли оно делается или «для других». Но в делах, связанных с руководством людьми, которые не поддаются стандартизации и продуктивность которых трудно измерима, вновь дает о себе знать противонаправленность этих двух вариантов социальных потребностей.

Чем шире круг руководимых, тем больше сказывается на содержании руководства ведущая потребность руководителя, но одновременно тем дальше отстоят от руководства результаты его деятельности — на производстве, в школе, в учреждении культуры — в любом деле. Поэтому ведущая потребность руководителя может лишь медленно и постепенно проявляться в подведомственных ему делах. Далеко не всякий и не всегда эти проявления заметит, да не всякий и заинтересован в том, чтобы замечать их.

Подмена интересов дела интересами карьеры (что именуется «бюрократизмом») ясно обнаруживается только в моменты выбора, когда одно несовместимо с другим. (Так всегда обнажается истинная главенствующая потребность человека.) Но выбор, продиктованный потребностью «для себя», может быть мотивирован как подчиненный делу, если речь не идет о чем-то бесспорно объективно измеримом и очевидном по назначению. Так, к примеру, «для себя» подбираются кадры по формальным анкетным данным и бюрократической документации.

Если большинство людей подчиняется социальной потребности «для себя», то из всего изложенного, казалось бы, вытекает, что руководство всегда работает «для себя» и что, следовательно, только вопреки ему потребности «для других» удается функционировать в производной трансформации «для дела». Я полагаю, что это не так или не всегда так.

Потребность «для других», проигрывая в мелких лобовых столкновениях с потребностью «для себя», не только находит обходной путь для увеличения своей роли потребностями «для дела», но, кроме того, отличается еще и тем, что тот, в ком потребность «для других» сильна и ярко преобладает над другими, неизбежно завоевывает горячие симпатии окружающих. Если же такой человек вооружен значительными знаниями и конкретными умениями, то — вопреки его пренебрежению к карьере и славе, к захвату постов и командных мест — его популярность ведет его если не к руководству, то к роли авторитета, наставника, примера для подражаний, пророка. Он главенствует, служа людям, и ему приходится бороться с теми, кто, служа ему или его идеям, делают это «для себя» и командуют и управляют, например, чтобы командовать и управлять. Но ведь им приходится также и подражать самоотверженному руководителю, чтобы ему нравиться, а значит — сдерживать и скрывать свой эгоизм...

Здесь следует вспомнить о том, что главенствующая потребность человека обычно не осознается им. Та или другая из потребностей «для себя» и «для других», присущая данному человеку как преобладающая над другой, входит в его естественную природу — он не может не повиноваться ей, даже если бы захотел того, и он не может представить себе другого нормального человека без этой потребности той силы, какая свойственна ему самому. В социальных потребностях средней силы это весьма затрудняет выяснение их объективного происхождения от той или другой.

Так, например, вопреки обычным поверхностным суждениям, «гордость и смирение — почти одно и то же <...> пожалуй, именно сходство обоих чувств можно даже было бы принять за меру их истинности и верности», — утверждает Р. М. Рильке (207, с. 169). Может быть, он прав? Вероятно, удовлетворенность скромным местом в человеческом обществе есть скромность и эта же удовлетворенность — источник гордости.

Сострадание, казалось бы, вытекает из потребности помогать, служить — «для других». Но С. Цвейг убедительно замечает: «есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже выше их» (275, с. 5). Такое сострадание неизбежно трансформируется в дела конкретной помощи, а малодушное — в дела, отвлекающие от неприятного и успокаивающие собственную совесть. Впрочем, встречается ведь и полное отсутствие всякого сострадания...

Достоевский считал, что «сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия человечества» (73, с. 434). Сэлинджер связывает его с деловой зрелостью человека — «признак незрелости человека — то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости — то, что он хочет смиренно жить ради правого дела» (243, с. 132).

Ярким примером того, что С. Цвейг называет «нетерпением сердца», представляется мне доброта царя Алексея Михайловича, как его характеризует В. О. Ключев­ский; боярин Ф. М. Ртищев в его описании может служить примером доминирования потребности «для других» — т. е. сострадания подлинного.

Профессия и дело

В руководимой им «лаборатории эмоций» П. В. Симонов эксперим<