Перерождение добрых начинаний

В приведенной ранее цитате М. Ганди перечисляет имена проповедников бескоры­стной любви, справедливости, служения людям; они могут быть примерами потребности «для других», достигшей чрезвычайной силы; сам М. Ганди — яркий тому пример. Без таких людей едва ли могут обойтись сколько-нибудь значительные реформы общественного строя, революции и массовые движения. Их идеи находят многочи­с­ленных и горячих приверженцев и получают широкое распространение.

При этом знаменательно, что альтруистические идеи, овладев массами и поступив в распоряжение людей господствующих — обладающих властью, всегда более или менее видоизменяются. Обнаруживается, что они могут быть использованы с целями, весьма далекими от тех, благодаря которым они приобрели популярность. Писатель В. Розанов в начале нашего века обратил внимание на то, что «в порядке истории начала всех вещей хороши» (212, с. 251). Таковы, например, «начала» христианства, различных реформации и революций — в их первых шагах заключались отрицания устаревших норм удовлетворения социальных потребностей и провозглашение новых для введения их в общественную жизнь. Но норма, действительно вошедшая в жизнь, бывает если и выше той, на смену которой приходит, но все же значительно ниже той, которая вводилась и идея которой была движущей силой и знаменем реформации или революции. Не это ли дало основание М. Ганди для печального вывода: «Осуществить реформу жаждет всегда сам реформатор, а не общество, от которого нельзя ожидать ничего, кроме противодействия, недовольства и даже суровых гонений. В самом деле, почему бы обществу не считать регрессом то, что для реформатора дороже жизни?» (50, с. 205). Не более оптимистичен и Б. Шоу: «Революции еще никогда не облегчали бремени тирании: они только перекладывали его с одних плеч на другие» (273, с. 157). Основанием для этих чрезмерно категоричных, вероятно, утверждений служит, надо думать, то, что рожденное потребностью «для других» превращается в дела, выполняемые большей частью людьми, подчиненными главенствующей потребности «для себя», поскольку последние, во-первых, более распространены (согласно «закону два к одному») и, во-вторых, располагают большими возможностями для захвата значительных командных постов в человеческом обществе.

Последствия немедленно сказываются. Еще А. Н. Радищев заметил, что «все начинаемое для себя, все, что делаем без принуждения, делаем с прилежанием, рачением, хорошо. Напротив того, все то, на что несвободно подвизаемся, все то, что не для своей совершаем пользы, делаем оплошно, лениво, косо и криво» (204, с. 101).

Норма удовлетворения социальных потребностей одновременно есть и представления о справедливости, и вполне реальная практика пользования правами и исполнения обязанностей в конкретных делах. А как мы видели, одно и то же дело можно выполнять почти так же, удовлетворяя противоположные потребности. Поэтому те же идеальные лозунги, доктрины, программы и принципы не только толкуются разными людьми различно, но даже одно и то же толкование по-разному внедряется в практику и может быть по-разному реализовано. А само различие это бывает таким, что его не удается ни измерить, ни определить, ни даже (иногда) констатировать как непреложный объективный факт. Различие это заключается в цели, в далеком назначении, и обнаруживается оно не раньше их достижения, в непосредственной близости к цели и в последующем поведении. Да еще в том, участвует ли в выполнении дела интуиция, сверхсознание или нет? Но ведь и это не поддается измерению, а недостаток интуиции в вину не вменяем.

Я уже приводил в качестве примера пассажиров одного вагона, в поведении которых трудно увидеть, что едут они в один пункт, но с целями прямо противоположными — может быть, каждый — чтобы уничтожить другого. Так же бывает и с управлением и учреждением, со следованием каким-либо принципам или идеям, да и с любым другим делом.

Евангелие, проповедующее любовь и всепрощение, оставалось образцом и идеальной нормой справедливости в средневековом обществе, а реализовались эти нормы с ужасающей жестокостью ревнителями веры Рима и Византии. Лютер предложил новые нормы, опять-таки диктуемые потребностью «для других», но и они были использованы «для себя» новыми борцами за справедливость. Французская революция XVIII в. была вдохновлена идеалами «свободы, равенства и братства»; осуществлялись они гильотиной и привели к беспощадной власти денег. По свидетельству Цвейга, «первым откровенно коммунистическим манифестом нового времени» была инструкция, сочиненная Жозефом Фуше, хотя он всегда и все делал только «для себя», умея приспосабливаться к любым политическим режимам (275, с. 171). Г. Бёлль заметил, что «кто не выносит несправедливости, тот обязательно впутается в политику» (210, с. 85). Как понять это — несправедливость по отношению к себе или по отношению к другим? Не чаще ли всего одно с другим смешивается и одно подменяется другим?

Т. Манн рассказывает о средневековье: «Отцы церкви называли слова “мое” и “твое” пагубными, а частную собственность — узурпацией и кражей. Они отвергали частное землевладение, ибо согласно божескому естественному праву земля есть общее достояние людей и потому плоды свои приносит для всех. Они были настолько гуманны, настолько презирали торгашество, что считали коммерческую деятельность гибельной для души, то есть для человечности. Они ненавидели деньги и денежные операции и говорили, что капитал поддерживает жар адского пламени, <...> под понятие лихоимства они подводили любые ростовщические махинации, заявляя, что всякий богач либо вор, либо наследник вора. Они шли дальше. Подобно Фоме Аквинскому, они считали постыдным занятием торговлю вообще, торговлю в чистом виде — то есть куплю и продажу с извлечением барыша, но без обработки и улучшения продукта. Сам по себе труд они ставили не очень высоко, ибо он дело этическое, а не религиозное и служит жизни, а не Богу. Но постольку поскольку речь шла о жизни и экономике, они требовали, чтобы условием экономической выгоды и мерилом общественного уважения служила продуктивная деятельность. Они уважали землепашца, ремесленника, но никак не торговца, не мануфактуриста. Ибо они хотели, чтобы производство исходило из потребностей, и порицали массовое изготовление товаров. И вот все эти погребенные было в веках экономические принципы и мерила воскрешены в современном движении коммунизма. Совпадение полное, вплоть до внутреннего смысла требования диктатуры, выдвигаемого против интернационала торгашей и спекулянтов интернационалом труда, мировым пролетариатом, который в наше время противопоставляет буржуазно-капиталистическому загниванию гуманность и критерии Града Божьего» (157, т. 4, с. 86–87). Эту речь Т. Манн не случайно дал властолюбивому иезуиту.

А вот вывод В. Солоухина: «Так всегда у человека и получается: сперва красота, очарование, сказка, поэзия, душевный трепет, созерцание и любование, а потом вдруг — корысть. И уж если появилась и заговорила корысть, то ни красоты природы, ни разум, ни даже чувство самосохранения не властны остановить и заглушить ее». И на следующей странице: «Бывает, даже отдают другим людям последний рубль. Бессребреники в любых областях человеческой деятельности помогают нам оставаться людьми, это так. Но не только они, к сожалению, определяли движение человечества по пути цивилизации» (232, № 10, с. 100–101).

Множество недоразумений и конфликтов в окружающей нас жизни — от самых мелких и мимолетных до самых значительных — возникает только из-за того, что в поступках людей не видно разности потребностей, для удовлетворения которых они совершаются, и каждому свойственно подразумевать в мотивах другого ту потребность, какая присуща ему самому как главная, ведущая.

Постоянная занятость человека делом отвлекает и его самого и тем более других, связанных с ним, от того обстоятельства, что, в сущности, любое «дело» каждого человека — а он всегда занят каким-то делом — это процесс удовлетворения им своих потребностей, и они могут быть и бывают разными, даже если почти наверняка относятся к числу социальных (во всяком случае, социальные занимают в них значительное место). Когда эта разность между предполагаемыми (или подразумеваемыми) намерениями другого и его целями неожиданно проявляется, то сперва возникает недоразумение. Согласно поговорке «сытый голодного не разумеет», происходит «разговор на разных языках». Потом, если эти разные потребности противонаправлены и удовлетворение одного грозит ущербом другого, возникает борьба, в которой каждый чувствует себя правым, борющимся за справедливость.

«Почему всегда так бывает, что чем человек глупее, тем он доброжелательнее?» — спрашивает С. Цвейг (276, с. 238). Не потому ли, что умнее всегда представляется победитель? А победа достается либо тому, кому противник уступает, движимый потребностью «для других» (добротой), либо тому, у кого сильнее потребность, либо, наконец, тому, кто располагает лучшими средствами борьбы с противником — конкурентом. А лучше вооружен обычно тот, кто склонен беречь накопленное.

Все исходные потребности одного человека присущи и всем другим. Различия начинаются с преобладания одних над другими в последующих трансформациях и с содержания этих трансформаций. А доминирование одной — заложено ли оно генетически в природу каждого человека или оно — результат воздействия среды, плод воспитания с раннего младенчества? Ответить на этот вопрос с достаточной определенностью сейчас, видимо, нельзя.

Чем ниже уровень живого вещества, тем проще его функции, тем меньше отличий между экземплярами одного вида и тем уже его возможности за короткий срок его индивидуального существования. Человек — живое существо высшего уровня на лестнице биологической эволюции; он наиболее удален от низшего уровня и, следовательно, обладает наибольшими возможностями адаптации. В так называемом «стадном чувстве» он опускается на низший из возможных для него уровней. Речь об этом уже была. «Чувство» это сводит к нулю его индивидуальные отличия, уподобляет его другим экземплярам «стада» и превращает в частицу, полностью подчиненную целому, частицу, слепо увлекаемую этим целым. Причем «чувство» это сказывается на всех сторонах и звеньях поведения. Л. А. Фирсов изучил его на «ан­тропоидах в природных условиях». В его книге читаем: «Нам представляется, что стадное существование животных в любых условиях неразрывно связано с комплексом таких качеств, как доминирование, подражательность, коммуникабельность, орудийная деятельность, память и др.» (266, с. 46).

«Стадное чувство» заражает. Если, например, страхом — возникает паника; ненавистью — возникает погром; восторгом — подъем общего воодушевления, манифе­стация. Такая зараза может случиться чуть ли не с каждым человеком. Но зараза проходит, и, возвращаясь к своему нормальному состоянию, человек удивляется тому, что с ним произошло — как и почему он потерял свою индивидуальность, превратившись в безличную принадлежность какой-то массовой сторонней силы.

Биолог И. Акимушкин в книге «Куда и как?» рассказывает об ужасных опустошениях и бедствиях, приносимых грандиозными массами саранчи. «Кто она, — спрашивает он, — эта казнь египетская, о которой легенды Востока и Запада говорят со страхом и ненавистью? Кузнечик! Обыкновенный, казалось бы, кузнечик! Только специалист сможет отличить его от других кобылок и кузнечиков, которые скачут по нашим лугам». И дальше: «все пожирающие стаи саранчи можно обезвредить, расселяя их по степям и пустыням мелкими отрядами. Саранча не сможет тогда откладывать яйца вплотную кубышка к кубышке. Личинки не будут жить в тесноте, потеряют стадные инстинкты и превратятся в кобылок, вред от которых куда меньше, чем от саранчи <...>. От родных своих сестер и братьев-саранчуков будут отличаться они не только склонностью к оседлости, но и окраской (нежно-зеленой, а саранча бурая), более короткими крыльями и несколько иными пропорциями в длине ног, головы и брюшка» (5, с. 120–121).

Итак, «стадное чувство» происходит от тесноты, а далее сказывается на внешно­сти и на вооруженности, обеспечивающей инстинкты поведения, пагубные для окружающей среды.

Если биолог видит возможность коренной перестройки инстинкта насекомого путем простого «расселения», то можно полагать, что и доминирование той или другой потребности человека не является чем-то не поддающимся никаким изменениям. Тем более что речь может идти не о создании отсутствующей и не о ликвидации наличной потребности, а всего лишь об усилении одной из имеющихся до уровня доминанты и об ослаблении другой от господствующего до подчиненного положения в данной структуре потребностей...

Может быть, важно, чтобы проблема и задача эта возникла в современной науке?

Дружба и любовь

Вероятно, большую часть жизни каждый из нас тратит на удовлетворение социальных потребностей, трансформированных в конкретные дела. Потребности «для дела» практически заполняют область социальных потребностей обеих разновидностей. Но область эта граничит, с одной стороны, с потребностями биологическими, с другой — с потребностями идеальными. В сложных потребностях «пограничных» зон «деловая» сторона социальных потребностей более или менее отходит в тень.

Все, что связано с любовью, согласно очевидной природе этого явления, должно быть связано также и с потребностью «для других». Но в этом неделовом варианте потребность эта выглядит своеобразно: во-первых, справедливость как таковая занимает в ней какое-то подчиненное место — любимому должно быть хорошо, он ни в коем случае не должен страдать — в этом только и заключается в данном варианте «справедливость». Во-вторых, «для других» сконцентрировано только на любимом; в половой любви — это одно лицо; в других случаях любви — ограниченный круг лиц. На этом своеобразном варианте потребности «для других» заметно давление биологической немотивированности — ощутимость, не нуждающаяся в обоснованиях. Если же обоснования возникают или применяются, то преимущественно из области идеальной — в представлениях бескорыстных и обобщениях категорических.

Биологическая немотивированность характерна и для внезапных переходов от нежности и услужливости к придирчивой требовательности, в которых тоже иногда проявляется любовь. Теперь логические обоснования делаются педантичными, а требования взаимности мелочными; в справедливости акцентируются собственные права. Ревность доводит эту охрану прав до крайних степеней. В ее проявлениях любовь выглядит требовательным эгоизмом — потребностью «для себя». Но в ревности помимо, если можно так выразиться, превентивной зоркости присутствует и биологическая слепота; логика применяется к логически абсурдному стремлению: принудить к ответному чувству, влечению, как если бы их не существовало, но какими-то принудительными мерами они могли бы быть созданы. Бальзак утверждает: «Ревность — страсть в высшей степени легковерная, подозрительная и дает простор фантазии, но разума от нее не прибавляется, наоборот, она отнимает его» (17, с. 86).

Противоречивые крайности любви примиряются или сглаживаются дружбой. Поскольку в дружбу проникает любовь, в ней часто присутствуют и потребности биологические с их пренебрежением к мотивировкам. Но сама по себе она больше подчиняется потребностям социальным. Дружба возникает и возможна только как следствие совпадения интересов. Мера ее глубины и прочности зависит от их значительности и степени их совпадения или близости. Она, в сущности, требует общего дела и возникает в нем; если же дело кончается, то и она сходит на нет.

А дело может быть каким угодно; им могут быть, например, обслуживание и воспитание собственных детей. При общности, единстве деловой цели, дружба заключается во взаимопомощи при изыскании и использовании средств ее достижения. Логические обоснования в выборе средств и все с ними связанное делаются совершенно необходимыми, а крутые повороты от жертвенности к придирчивости, наоборот, невозможны. Правда, как пишет Ю. Нагибин, «даже у детей нетерпимость к союзнику, делающему что-то не так, куда сильнее ненависти к врагу» (173, с. 206). Но нетерпимость эта указывает на важность общего дела и недопустимость мысли об измене или недостаточном внимании к его выполнению.

Самая требовательная дружба может связывать людей вопреки разности их ве­дущих потребностей, пока общность дела и конкретных интересов (например, на войне) эту разность скрывают. Если же она обнаружится, то дружбе как таковой наступает конец — делается ясно, что она была недоразумением. Но если дружба связана с любовью, то любовь в мотивировках не нуждается, поэтому она может требовать сохранения дружбы любой ценой.

Тогда дружба делается односторонней; такою же, вслед за ней, может сделаться и любовь. Полное и длительное равновесие в том и другом едва ли вообще возможно. Поэтому дружеские и любовные связи эгоистов не отличаются прочностью, и чем сильнее потребности человека «для себя», тем вероятнее, что он идет к одиночеству. Привязанности растут вместе с жертвами — чем больше вы дали человеку, тем дороже связь с ним и тем мучительнее разрыв.

Необходимость идеалов

И. И. Мечников в «Этюдах оптимизма» писал: «Если бы была возможность знать внутренние побуждения людей, можно было бы руководствоваться ими для классификации их поступков. К нравственным поступкам относили бы (поступки), внушенные любовью к ближнему, а к безнравственным — вызванные эгоистическими мотивами. Но внутренние побуждения только в редких случаях могут быть точно определены. Гораздо чаще они кроются так глубоко в душе, что иногда сам человек не способен отдать себе отчета в них. Почти всегда находит он возможность согласовать свои поступки с голосом совести и оправдать приносимое ближнему зло. Исключительные же натуры имеют, наоборот, такую утонченную совесть, что терзаются даже тогда, когда делают одно добро вокруг себя» (166, с. 272).

Как отмечает Эрих Фромм, в современную эпоху перед человеком практически стоит дилемма выбора между продуктивной и непродуктивной, или рыночной, ориентациями. В моральном смысле это есть выбор между добром и злом. Продуктивная — видеть вещи такими, какие они есть; цель не в личных интересах, а в других людях. Важнейший элемент — любовь к жизни. Ее объект — человек как таковой. Непродуктивная, рыночная ориентация — цель: выгодная продажа своих сил, боязнь самовыражения, авторитарная совесть — требования, исходящие извне, воспринимаются как собственные (см. 286, с. 95–97).

Оба названных автора связывают мораль, нравственность с любовью, но сама любовь берется ими с ее идеальной стороны — в ее социальной функции. В отличие от упомянутой выше «пограничной зоны», здесь — в связях социальных потребно­стей с идеальными — значительную роль играет разум. Здесь все осознано и обосновано, кроме факта существования самих потребностей этого рода — они ощущаются, и потому их правомерность не может подвергаться сомнению.

Если сущность идеальных потребностей — в процессе познания, то для социальных потребностей, граничащих с ними, характерна надобность в плодах познания для внедрения определенных норм справедливости в людские взаимоотношения. Потребность в справедливости, приближаясь к потребностям идеальным, трансформируется в потребность упорядоченности человеческих взаимосвязей — в потребность существования законности в человеческом обществе. В дальнейших конкретизациях потребность эта образует область права гражданского и уголовного, область юридических форм, договорных обязательств, кредита и т. п.

Без законности общество существовать не может; нормы удовлетворения потребности в ней всегда существуют, и любой человек этими общими нормами пользуется, даже если они представляются ему неудовлетворительными. Закон конкретизирует право, как право конкретизирует справедливость. А нужда в прочности ее норм противостоит их совершенствованию. Неудовлетворенность господствующими нормами, их обветшание развязывают социальные потребности, превышающие норму, и ведут к новым представлениям о законе, праве, морали и нравственности.

«Право, — писал Р. П. Уоррен, — это узкое одеяло на двуспальной кровати, когда ночь холодная, а на кровати трое. Одеяла не хватает, сколько его ни тащи и ни натягивай, и кому-то с краю не миновать воспаления легких. Черт возьми, законы — это штаны, купленные мальчишке в прошлом году, а у нас всегда нынешний год, и штаны лопаются по шву — и щиколотки наружу. Законы всегда тесны и коротки для подрастающего человечества. В лучшем случае ты можешь что-то сделать, а потом сочинить подходящий к этому случаю закон, но к тому времени, как он попадет в книги, тебе уже нужен новый» (258, с. 94).

Чтобы избежать этой неотвратимой неудовлетворенности собою, закон и право ищут и находят опору в плодах потребностей идеальных — в истинах, достигнутых познанием и представляющихся в данное время в данной среде не нуждающимися в доказательствах. Благодаря им право и нравственность обретают устойчивость, нужда в которой — потребность социальная. Потребность в законности (сама по себе) не углубляется в происхождение правомерности того или иного закона; она имеет в виду законность близкую, конкретную. Эту законность и эту справедливость можно назвать «деловыми»; они регламентируют и упорядочивают практические, деловые взаимосвязи между людьми. Эта «деловая» нравственность есть, в сущности, квалификация в сфере взаимоотношений. Может быть, ее имел в виду Наполеон, утверждая, что «наибольшая из всех безнравственностей — это браться за дело, которое не умеешь делать» (244, с. 196). Так толкуемая нравственность подчиняет всего человека делу, подобно тому как социальные потребности подчиняют и любовь дружбе, а дружбу — опять-таки делу. В общественной жизни человека, по словам Гете, «am Anfang war die Tat» («в начале было дело»).

Нравственность по природе своей социальна — она нормирует общественные отношения и выступает в деловой форме, поскольку люди связаны друг с другом конкретными делами. Но она выступает и в форме сугубо индивидуальной, где ее зависимость от идеальных потребностей яснее. Таково, вероятно, происхождение понятия «совесть», о которой Л. Н. Толстой писал, что она есть память общества, усвояемая отдельным лицом.

Квалификация

Социальные потребности начинаются с потребности в справедливости; внутренние противоречия дают ее развитие и трансформации; они приводят в итоге к некоторому колеблющемуся равновесию и компромиссам в конкретной деловой практике. «Дело» превращается в основной специфический признак удовлетворения и проявления социальных потребностей человека. Поэтому человек, в отличие от животных, всегда обладает какой-то профессией и поэтому все происходящее в человеческом обществе связано с трудовой деятельностью людей. В той мере, в какой в поведение человека включены деловые основания, деловая заинтересованность, — в той же его поступки служат удовлетворению его социальных потребностей. При этом сами дела человеческие нужно понимать, разумеется, достаточно широко — как сознательное преодоление препятствий на пути к относительно отдаленной цели, как работу, осуществляемую по некоторому плану. Таковы дела домашние, семейные, родительские.

Если внимательно вглядеться в причины огорчений, неприятностей и неудовле­творенности людей, окружающих каждого из нас, минуя болезни и смерти и не касаясь людей исключительных, то в причинах этих можно обнаружить две основные: либо человек занят делом, которое не отвечает его потребностям, либо он не умеет делать то, что делает, хотя дело это его потребностям соответствует. «Чтоб быть счастливым в жизни, — любил повторять Б. Шоу, — нужно просто все время делать то, что тебе нравится, так, чтоб не оставалось времени для того, чтобы размышлять, сча­стлив ты или нет» (273, с. 282).

Первый случай. Вследствие многих и сложных причин, которые едва ли могут быть точно установлены (в их число входят и наследственность, и воспитание, и социальное окружение, и природные задатки — вплоть до черт лица, фигуры и голоса), у данного человека потребность занимать достойное место в человеческом обществе трансформировалось в стремление к определенному делу, определенной профессии. Но вопреки этому, он вынужден заниматься другим делом или осваивать другую профессию. Как бы хорошо ни овладел он ею, она не даст ему удовлетворения. Впрочем, едва ли он может освоить ее действительно хорошо.

Примеров сколько угодно: наукой занимается тот, кого влечет к практике, и наоборот; руководит людьми тот, кому следовало бы работать с машинами, и наоборот; медик не любит медицину; технику не любит инженер и т. п. Отсюда — работники, отбывающие дело как неприятную повинность и потому плохо его делающие. (Радищев отметил это в приведенной ранее цитате.)

Второй случай проще. Человек занят делом в соответствии со своими потребностями, но с этим делом не справляется. Точнее — выполняет его хуже, чем нужно, и менее успешно, чем другие, занятые таким же делом или делами ему подобными. Это может быть следствием недостатков самого человека — отсутствия у него задатков, необходимых для данной деятельности, — и следствием недостаточной квалификации.

Примеров множество. Родители хотят добра своему ребенку — их воспитательная деятельность вполне отвечает их потребностям. Но они не умеют воспитывать, и на горе им растет преступник. Артист работает в театре и любит искусство, но не располагает в достаточной мере ни природными данными, ни мастерством, которое могло бы возместить их недостаток; его преследуют неудачи...

Полное отсутствие природных данных не может быть восполнено знаниями и умением. Но практически в этом и не возникает нужды: хромой от рождения не может стремиться в балет, а слепой — к живописи. Что же касается не полного отсутствия природных данных, а их недостатка, то он, как известно, вполне восполняется знаниями и умением, даже в искусстве. К тому же едва ли возможны природные данные без единого недостатка...

Поэтому, по словам Бальзака, «добродетель, говоря в смысле социальном, идет рука об руку с довольством, а начинается с образования» (17, с. 283).

Знания и умения можно совершенствовать бесконечно, но поскольку поведение человека во всем диктуется его потребностями, — им подчинено и их усвоение и накопление. Поэтому невозможно научиться делу, к которому испытываешь отвращение, — оно может быть освоено лишь в той минимальной степени, к какой вынуждают обстоятельства. Например — чтоб избежать наказания. Такое минимальное освоение свидетельствует о несоответствии данных знаний действительным потребностям того, кто таким минимумом стремится ограничиться.

Знание есть сила, а «в самом худшем, что случается на свете, повинны не зло и жестокость, а почти всегда лишь слабость» (276, с. 192). Это утверждение С. Цвейга справедливо, поскольку трансформация потребностей не может происходить, минуя поступающую информацию — независимо от знаний.

Знания, помогающие удовлетворению главенствующей потребности человека, всегда кажутся ему недостаточными, и он стремится умножить их. Поэтому тот, кто занят делом в соответствии со своей ведущей потребностью, практически всегда занят повышением своей квалификации. Он удовлетворяет свою потребность, и она всегда остается неудовлетворенной, но ему некогда размышлять, счастлив ли он. Такова природа потребности. Она есть процесс — процесс жизни.

Использованию знаний для удовлетворения потребностей мешают незнания, за­блуждения, иллюзия и суеверия. Они неизбежны на любом уровне знаний. На уровне современном они касаются места и роли потребностей в жизни человека вообще и каждого конкретного человека — в частности.

Глава 7

Потребности идеальные

Потребность в знаниях

Когда растение поворачивается к свету и лепестки цветка сворачиваются на ночь, то это не называют следствием их знаний. Таковы же в основе своей все безусловные рефлексы животных, вплоть до самых сложных. На их фундаменте строится сложнейшая система условных рефлексов, а далее — динамические стереотипы — относительно устойчивые, строящиеся и перестраивающиеся взаимосвязи условных рефлексов. Связи, формирующиеся в динамических стереотипах и между ними, уже можно называть знаниями. В тканях человеческого мозга они воспроизводят — «отражают» явления и процессы окружающего мира.

И. П. Павлов писал: «Движение растений к свету и отыскивание истины путем математического анализа не есть ли, в сущности, явления одного и того же ряда?» (186, с. 150). На одной из «сред» он говорил: «Нужно считать, что образование временных связей, т. е. этих “ассоциаций”, как они всегда назывались, это и есть понимание, это и есть знание, это и есть приобретение новых знаний. Когда образуется связь, т. е. то, что называется “ассоциацией”, это и есть несомненное знание дела, знание определенных отношений внешнего мира, а когда вы в следующий раз пользу­етесь ими, то это называется “пониманием”, т. е. пользование знаниями, приобретенными связями, — есть понимание» (189, т. 2, с. 579).

Животные отличают съедобное от несъедобного, полезное от бесполезного, опасного врага от существа безвредного. Собаки, лошади узнают хозяина. То, чему животное обучается, можно назвать его знанием. Подобные знания приобретаются и человеком в раннем младенчестве, но потом они знаниями уже не называются. Но ведь есть взрослые люди, которые не знают того, что знают малые дети и даже животные. О перемене погоды животные узнают раньше людей. Как известно, гуси спасли Рим, узнав об опасности прежде людей. Современный ребенок знает то, чего не знали мудрецы древности; взрослый горожанин знает природу хуже деревенского ребенка. Во всех подобных знаниях обобщен практический опыт.

Г. Бонди в книге «Относительность и здравый смысл» пишет: «Здравый смысл — это то чудовищное количество опыта, которое мы приобретаем в наши юные годы и из которого мы извлекаем великое множество сведений о мире, в котором живем, и об окружающих нас предметах. Хотя, возможно, в нем содержится кое-что от инстинкта, но в основном здравый смысл — это концентрат опыта» (28, с. 64).

Знания, как первоначально и информация вообще, — обязательное условие, а потом и способ удовлетворения потребностей, начиная с простейших биологических. Необходимость в знаниях возрастает вместе с усложнением способа: собирание плодов требует меньше знаний, чем охота и рыбная ловля; охота — меньше, чем земледелие; чем хуже для земледелия природные условия, чем труднее дело, тем больше нужно знаний. Объективная природа цели определяет их необходимый объем. Историк Египта М. З. Гонейм рассказывает: «Через огромный промежуток времени первобытные египтяне научились управлять своей рекой или во всяком случае предугадывать ее поведение. <...> Наблюдения необходимо было записывать, и это, вероятно, послужило одной из основных причин изобретения письменности. Ежегодные разливы уничтожали большое количество межевых знаков. Чтобы затем восстанавливать границы полей, понадобилась точная система измерений, а это в свою очередь вызвало развитие геометрии, которая впоследствии пригодилась при сооружении зданий» (64, с. 12).

Эмпирические знания первоначально не идут дальше конкретной практики: охотник может не иметь понятия о зоологии, земледелец — не подозревать о существовании агрономии. Но эмпирические знания человека могут обобщать связи между явлениями, отстоящими одно от другого на значительных пространственных и временных расстояниях. Расстояния эти могут быть самыми разными, и пока знания остаются прикладными, практическое их назначение предопределяет расстояние от причины до следствия. Масштаб обобщений в таких знаниях в большинстве случаев бывает меньше осуществимого — доступного человеческому мозгу.

Мозг человека, обслуживающий удовлетворение потребностей, потребности эти трансформирует, развивает и усложняет именно потому, что располагает резервами, не используемыми в обычных условиях, — возможностями строить обобщения и понятия, далеко отходящие от непосредственно воспринимаемого и ощущаемого и практически в данный момент необходимого.

Обобщение, отвлекаясь от ощутимого факта, может совершенно порвать связь с ним; так возникают понятия и связи между ними, сконструированные мозгом и отражающие не столько реальную действительность, сколько некоторую модель, отвлеченную от действительности, сконструированную понятиями и продиктованную потребностью. В модели этой реальное может быть вытеснено или искажено до неузнаваемости экстраполяциями — желаемым или вытекающим из желаний, воображаемым.

Подобного рода мечты, фантазии, теоретические выкладки и построения дедукции могут мешать ходу удовлетворения конкретных потребностей, отвлекая от реальных способов. Эмпирические знания предостерегают от такой роскоши; в этом, вероятно, назначение здравого смысла — рассудка, формальной логики — в обычной повседневной практике.

Но обстоятельства складываются иногда так, что эмпирических знаний оказывается катастрофически недостаточно. Таковы стихийные бедствия, превратно­сти войн, нашествий, превратности необыкновенных человеческих характеров и поступков — преступлений и подвигов. Подобного рода обстоятельства возникают без видимой причины; они нарушают норму удовлетворения потребностей, обостряют эти потребности и требуют знаний, которых нет среди прикладных, эмпирических.