Расширенный комментарий к главным характерологическим описаниям

Я родился первым из девяти детей Джека и Эйлин Гриндер в Детройте, штат Мичиган, 10 января 1940 года. Я был воспитан и получил образование, вплоть до степени бакалавра, в католическом воспитательном контексте.

Я отчетливо вспоминаю, что для жизни семьи было характерно сильное одобрение расхождений, в том числе способности спорить рационально, но в то же время со страстью. Обычные рамки такого поведения состояли в том, что родственные отношения между членами семьи создавали контекст, в котором расхождения могли высказываться (и как правило высказывались) с большой страстью, но без страха разорвать семейные связи.

Хотя воспитание считалось основой личного развития и открывало путь к путешествиям и приключениям, мы (дети) усвоили урок, что интеллект и воспитание – независимые переменные. Мои родители принесли большие жертвы, чтобы обеспечить каждому из нас превосходное воспитание – обычно традиционное. Я посещал Грамматическую школу имени Святого Сердца Иисусова в Детройте до 6 класса, а потом, для завершения Грамматической школы, Академию Святой Бригитты (Пасифик Бич в Калифорнии – предместье Сан Диего), Среднюю Школу имени Святого Августина в Сан Диего (орден августинцев), и получил степень бакалавра от Сан-Францисского Университета (орден иезуитов). Получив степень бакалавра, я решил вступить в армию Соединенных Штатов, с заверением, что меня пошлют в Европу – я мечтал о Европе еще с детства.

В один и тот же богатый событиями уикенд в июне 1962 года я был официально утвержден лейтенантом второго ранга Армии Соединенных Штатов, женился на Барбаре Марии Диридони и окончил Сан-Францисский Университет. После подготовки в Форте Беннинг, штат Джорджия, я был назначен в 24 пехотный батальон в Аугсбурге, в Германии, откуда мне удалось перевестись в 10 Специальную Армейскую Группу в Бад Тельце в Германии, где я жил в прекрасной альпийской деревне Ленггрис, занимаясь деятельностью, которую можно лучше всего описать как приключения в духе общеамериканских мальчишеских мечтаний.

Мой первый ребенок Майкл (Джон Майкл) родился в Аугсбурге в июне 1963 года. Моя дочь Кэтлин (Барбара Кэтлин) родилась в июне 1965 года в Мюнхене. По ряду причин осенью 1967 года я отказался от моей должности капитана и вернулся в США. Осенью 1968 года я поступил в Калифорнийский Университет в качестве аспиранта факультета лингвистики. Я провел один академический год как приглашенный исследователь в лаборатории Джорджа Миллера Университета Рокфеллера в Нью-Йорке (1969/70), где почти целый год разделял рабочие комнаты с Полем Посталом, как можно думать, лучшим специалистом по синтаксису того времени. Среди других выдающихся лиц, кроме Постала и Миллера, там был Том Беверс, весьма способный психолингвист. Осенью 1970 года я занял должность доцента (assistant professor) Калифорнийского Университета в Санта Крус, где познакомился с Бендлером, оканчивавшим в то время колледж Кресджи. Так началось наше совместное приключение, именуемое теперь НЛП.

Я проанализировал интересующий нас период времени, имея в виду следующий вопрос:

Какого рода опыт, с моей нынешней точки зрения, сыграл важнейшую роль в моей подготовке к созданию НЛП в сотрудничестве с Бендлером, и к моему положению в этом сотрудничестве?

Мне представляется, что главную роль играли здесь следующие факторы:

1. Гипнотическое увлечение компетентностью и превосходством.

Более конкретно, начиная с моих первых воспоминаний, я проводил долгие промежутки времени, как я теперь понимаю, в измененном состоянии, наблюдая и прислушиваясь к людям, проявлявшим превосходство в том, что они делали. Содержание их деятельности не имело для меня значения – для меня важны были только изящество, легкость и полная компетентность, с которой они выполняли свое дело. Вот пример этого:

Однажды в мае, вероятно в 1949 году, я возвращался домой из Академии Святого Сердца (примерно в полутора милях). Я до сих пор слышу жужжание пчел и мух вокруг меня, когда я пересекал, упоенный запахом свежескошенного сена, длинную спортивную площадку – где я играл ребенком в бейсбол. В то время как я медленно брел без особого желания вернуться поскорее домой, где меня ожидали разные обязанности, я услышал какой-то посторонний звук – ритмические удары, напоминавшие стук железа об железо. Это было столь необычно, что я сразу же решил исследовать, в чем дело. Я прошел в направлении повторявшегося звука около полумили и оказался перед домом, где некогда был большой склад или амбар. Огромные двери были приоткрыты, и из них исходил интересовавший меня звук. Затаив дыхание, я заглянул в дверь и увидел в мягком слабом освещении кузницы мужчину, обнаженного до пояса и обливавшегося потом во время работы. Некоторое время я наблюдал за движениями этого танца в одиночку и прислушивался к сопровождавшей его песне ударов молотка и дыхания. Каждое движение следовало за предыдущим так же уверенно и естественно, как ночь следует за днем, так же изящно, как полет сокола, так же точно, как прыжок кошки. Ни одного лишнего движения, никакого колебания, никакой ошибки – была лишь хореографически законченная последовательность движений мастера своего дела. Это вполне понял бы Рудольф Нуриев.

2. Отчетливое различение в поведении между формой и сущностью, процессом и содержанием.

Это различение имело несколько источников – стиль и форма преобладали над содержанием споров, сопровождавших нормальное течение дня в доме Гриндеров – в частности, моя мать Эйлин наделена описательным стилем речи, очаровывавшим всех ее детей. Ее способ выражения столь отчетлив, что когда наши высказывания, например, не удовлетворяли ее личным требованиям точности, она настаивала, чтобы мы повторяли их в более конкретной форме. Несомненно, моя чувствительность к паттернам языка и отчасти то, что впоследствии получило название метамодели, происходит от этих разговоров.

Другим источником были иезуиты, известные своей мастерской аргументацией, и я обязан им чем-то вроде того, что получали ученики софистических школ древней Греции. Иезуиты научили меня не только правильным формам устной речи и мышления, но особенно важной оценке отношения между высказыванием и предполагаемыми свидетельствами в пользу этого высказывания. Они хорошо подготовили меня к будущему.

Мой опыт в течение так называемой холодной войны и разведывательные работы в Европе, в частности, необходимость изображать из себя нечто, чем я безусловно не был (члена неамериканской национальной и лингвистической группы в контексте, где ошибки могли быть фатальными), обострили у меня различение между формой и содержанием и научили меня ценить гибкость в поведении. Этот опыт также весьма развил мою способность «действовать Как Если Бы».

Наконец, сосредоточенное изучение синтаксиса в аспирантуре Калифорнийского Университета в Сан-Диего доставило мне одновременно две важные вещи. Во-первых, оно усовершенствовало мою способность отличать процесс от содержания (которые в естественных языковых системах называются синтаксисом и семантикой). Во-вторых, оно научило меня диссоциации между мною как личностью и языком моего самовыражения, то есть прямому восприятию не обязательно совпадающих переживаний – того, что я говорю о себе, что другие говорят обо мне, и чем я являюсь.

Более конкретно, я научился рассматривать язык как орудие – острое, но все же лишь орудие для исследования мира и моего отношения к нему. В этом смысле НЛП кажется мне естественным распространением трансформационной грамматики на более широкую область – ведущим к тому, что лучше всего было бы назвать синтаксисом переживания.

В действительности эта стратегия резкого различения между процессом и содержанием была уже довольно отчетливо выражена в учебнике, написанном мной совместно с Сьюзетт Хейден Элджин, подготовленном к печати в 1969 году (за несколько лет до встречи с моим будущим соавтором в создании НЛП Ричардом Бендлером) и опубликованном в 1973 году, где я утверждал:

… те же множества правил (языка), то же множество категорий структурируют также восприятия. Конкретно, эти категории или, точнее, заключенные в них различия воздействуют на информацию, поступающую в нервную систему на предсознательном уровне, преобразуя этот материал, группируя, резюмируя его, опуская его части, и вообще производя искажения, прежде чем нервная система представляет возникающую таким образом обедненную картину «внешнего мира» нашему сознанию.

Гриндер и Элджин,

Введение в трансформационную грамматику, стр. 3.

… если наше предыдущее обсуждение в некотором смысле справедливо, то деятельность, именуемая лингвистикой, будет играть важнейшую роль в освобождении нашего мышления от структуры, навязанной нашим родным языком. Пытаясь построить явный набор формальных утверждений, отражающий структуру анализируемого языка, мы осознаём категории и различия, неотделимо связанные с тканью самой языковой системы. Это осознание, то есть введение в сознание систематического искажения, вносимого нашей языковой системой, дает возможность избежать подсознательного или предсознательного искажения, о котором была речь…

Гриндер и Элджин,

Введение в трансформационную грамматику, стр. 8.

3. Позитивное сродство с тем, что другие называют риском.

По-видимому, большинство людей называет риском возможность неудачи. Здесь я сразу же настоял бы на различии между риском, в котором неудача исключает дальнейший риск (то есть является фатальной ошибкой), и неудачей, допускающей дальнейший риск. Хотя в моей биографии был ряд эпизодов, потенциально содержавших смертельный риск, я не буду здесь о них говорить; тот тип риска, о котором будет речь, относится ко второму классу, и его можно пояснить примером:

Фрэнк Пьюселик (третий человек в первоначальном моделировании и проверке паттернов НЛП) проводил на семинаре в Сан Хосе в середине 70-х годов демонстрацию в присутствии нескольких сот человек – вероятно, он демонстрировал излечение фобии; в конце семинара к нему подошло несколько человек с вопросом:

Как вы можете идти на такой риск?

Фрэнк спросил с искренним удивлением, какой риск они имеют в виду. Они стали объяснять, что такая демонстрация перед всей этой публикой означала (для них) неприемлемый риск. В конце их объяснения Фрэнк умолк и попросту ушел. Для Фрэнка (ввиду его опыта во Вьетнаме), а также для нас с Бендлером (со случаями риска в наших биографиях) такие опасности были попросту желательной и необходимой возможностью узнать, к чему мы способны в разных контекстах. Когда Фрэнк, вернувшись с работы, рассказал мне этот случай, он все еще не мог поверить заданному вопросу по поводу риска.

Я как-то пришел к пониманию, что если моей целью было чему-то научиться, то рискованно было только избегать риска. Иными словами, избегать риска и действовать было равносильно неудаче. Когда вы занимаетесь рискованной деятельностью, то неудача невозможна – вы всегда чему-нибудь учитесь.

Это понимание риска сильно напоминает мне объяснение Бейтсона об уровнях обучения (см. Этапы экологии разума). Предположим, что вы впускаете крысу в лабиринт, наказывая ее электрическим шоком, если что она входит и исследует некоторую секцию лабиринта. Получив шок, крыса научится избегать этой секции, но важно, что крыса этому научилась, что составляет несомненный успех. В царстве обучения не бывает неудач, бывают лишь последствия.

4. Понимание ценности формализации и явных представлений

Различение формы и сущности, процесса и содержания, как я полагаю, естественно сопровождало мою деятельность в формальном мышлении и в создании формальных представлений повседневного опыта: языка, поведения и т.д. Модель Трансформационной Грамматики является, особенно для специалиста по синтаксису, развернутым упражнением в отображении интуитивных представлений в формальные представления, которое может затем привести вас к открытию подлинно новых путей к пониманию интересующего вас предмета.

Многолетний опыт мышления, характерного для Теории Автоматов и других формальных систем, убедил меня, что формализовано может быть все – причем важнейшее значение имеют следующие соображения:

а. Отображение, происходящее при моделировании в фазе кодирования, произвольно: это значит, что при отображении некоторого сложного поведения в мире воспринимаемого опыта на некоторое явное представление этого поведения не существует никаких принципиальных правил. Для открытия нет алгоритмов. Таким образом, фаза кодирования в моделировании остается в настоящее время искусством. Моделировщик должен принять при этом ряд решений: каким образом изолировать подлежащие отображению элементы из их естественного контекста (то есть как подразделять и проводить границы), каковы предполагаемые отношения между изолированными элементами, как выбрать материал из Первого Доступа, нужный для модели, как выбрать формальный и неформальный словарь, и т.д. Эти решения часто принимаются подсознательно. Как я полагаю, в этой ситуации важно не упускать из виду два обстоятельства:

1) важно установить и применять в процессе моделирования явные критерии оценки – в случае моделей НЛП, обучаемость (сколько времени и усилий необходимо людям для усвоения модели) и эффективность (насколько поведение человека, учащегося мастерству по некоторой модели, приближается к поведению оригинала модели по качеству и времени исполнения);

2) следует отдавать себе отчет в том, что область определения паттернов НЛП состоит из представлений, и только из представлений, и что такие представления произвольны в указанном выше глубоком смысле этого слова – то есть что существует множество описаний, каждое их которых полезно в некотором контексте, но ни одно из которых не представляет странного идола человеческого заблуждения, именуемого истиной.

б. На более высоком уровне возникает вопрос, в какой области применимо моделирование. Вопрос этот можно поставить следующим образом:

Каковы предельные условия, вне которых моделирование (перевод подсознательного знания в явную форму) неприменимо)?

или, равносильным образом:

Какие конкретные препятствия делают моделирование просто невозможным?

Самое очевидное ограничение состоит, конечно, в том, что желательное для меня проявление паттернов может не иметь воплощения ни в каком лице или группе – если просто не существует доступной модели, проявляющей паттерны, то нечего моделировать. Это очевидное и важнейшее ограничение технологии моделирования. Такие случаи указывают также на возможность приблизиться к цели посредством проектирования.

Например, в настоящее время не существует человека, умеющего летать собственными силами. Поэтому моделирование в этом случае бессмысленно.

Есть, однако, более тонкое ограничение моделирования, налагаемое исследователем на самого себя и лучше всего объясняемое метафорически. Я припоминаю следующую историю, впервые услышанную мной от Бейтсона в одном разговоре.

Изидора Дункан, одна из лучших американских хореографов и танцовщиц прошлого века, создала и исполнила в Нью-Йорке блестящую балетную сцену (в 30-х годах). Пьеса была принята с энтузиазмом профессионалами, публикой и даже критиками. Реакция была однозначно положительной. Через несколько дней после первого представления среди критиков возник спор о значении некоторой символики в пьесе Дункан. Один критик утверждал, что пьеса очевидным образом изображает борьбу между классом капиталистов и рабочим классом; другой толковал ее как конфликт между мужчиной и женщиной, а третий – как конфликт между поколениями. Каждый из них защищал свою интерпретацию, используя всевозможные средства критики и анализа. Наконец, один из журналистов сумел получить интервью у Дункан и, выразив свое восхищение ее работой, спросил:

Журналист: Изидора Дункан, ваша последняя работа вызвала ряд интерпретаций. Не могли бы вы разрешить расхождения между спорщиками? Что все это означает?

Изидора Дункан:… внимательно слушает вопрос и отвечает, подумав около минуты… Если бы я могла это сказать, мне не надо было бы это танцевать.

Так вот, в рамках нашего изложения эту историю можно оценить несколькими способами. Например, ее можно понять как обещание будущим моделировщикам, что присутствие при исполнении столь блестящей танцовщицы и хореографа вдохновит их, дав им возможность научиться путем подражания некоторым аспектам работы этой необыкновенной женщины. Однако любая попытка отобразить этот прямой опыт в язык была бы безуспешной, если не говорить о некотором механическом уровне (три шага влево и прыжок, затем приземление …). Иными словами, процесс моделирования оказался бы изуродованным – из него было бы удалено явное представление.

Или же можно истолковать эту историю в том смысле, что предложенный опыт лучше оставить непереведенным, в частности, не отображать его в языковые структуры. Тем самым форма выражения (в этом случае самый танец) является существенным элементом в создании переживания. Поскольку сама форма – танец – проявляется на уровне первичного переживания, то его перевод в язык (то есть наложение лингвистических категорий) упускает этот существенный элемент и меняет воздействие – зритель (и слушатель) реагирует на словесное описание не так, как на самый танец. Это приводит на ум резкое изречение НЛП:

Смысл сообщения состоит в реакции, которую оно вызывает.

Если применить этот принцип, то ясно, каким образом перевод художественного выражения из формы первичного переживания во вторичное (языковое) представление фундаментально изменяет его смысл. Мы полагаем, таким образом, что госпожа Дункан как художник отказалась предложить перевод, поскольку мудро сознавала, что первоначальное содержание нельзя было бы таким образом выразить без существенного изменения его смысла.

Конечно, этот вопрос значительно шире, чем вопрос о том, не лучше ли оставить без перевода профессиональную работу художника. Посмотрите на самые интимные моменты вашего общения с детьми – предположим, вы рассказываете о некотором конкретном происшествии; когда вы это делаете, вы можете заметить, что даже самый внимательный и симпатизирующий слушатель (во второй позиции) реагирует на ваше описание опыта иначе, чем вы реагировали на самый опыт.

Далее, в сердечных делах, по-видимому, опасно пытаться объяснить эти столь глубокие и богатые переживания. Кажется, по крайней мере в двух последних областях человеческого опыта нужна особая осторожность в попытках наложения лингвистических категорий. Читатель, несомненно, может оценить эту трудность по фразе, завершающей такие неудачные попытки:

…надо было самому видеть…

Надо предостеречь читателя от часто встречающегося непонимания сказанного. Ясно, что язык и формальные системы способны представить любой опыт – вопрос в том, соответствуют ли последствия такого объяснения первоначальному намерению, с которым делалось отображение.

В этом различии нет ничего мистического – это в точности то же различие, которое вы испытываете в ресторане между рассматриванием меню и едой – различие между опытом и описанием опыта.

Наконец, с этим вопросом связаны мои тенденции к минимизации – стремление установить минимальный набор паттернов, требуемый для достижения некоторого вполне определенного результата. Это качество, по крайней мере в моем собственном случае, постоянно побуждает меня пересматривать мою работу (и работу других), применяя правила бережливости, отыскивая сокращенное множество паттернов, достаточное для эффективного достижения некоторой цели. Таким образом, первое побуждение состоит в достижении некоторого желательного результата, но затем возникает вопрос:

Могу ли я достигнуть того же желательного результата (или результата того же класса) меньшими средствами с сохранением того же качества и, может быть, в более короткое время?

Исследование, можно ли сделать больше меньшими средствами, кажется мне здоровым видом деятельности, поскольку оно ставит под вопрос предпосылки паттернирования и отсеивает запрятанные в них темные предрассудки. Рассмотрим, например, раздел Контексты открытия (Глава 1 Части П), где первоначальная модель НЛП – метамодель – сводится к двум простым словесным возражениям, без потери общности и действенности и со значительным выигрышем в эффективности. Таким образом, для каждого овладевшего паттернированием НЛП открывается возможность значительного сокращения паттернирования – в поиске минимального набора паттернов. Это продвижение весьма обычно в развитии и распространении формальных систем – но вполне возможно, что в данном случае оно происходит от моих собственных минимизирующих тенденций, часто свойственных моей работе.⁴

5. Позитивная реакция на двусмысленность и неопределенность.

Моделирование сложных видов поведения требует позитивной реакции, или по крайней мере терпимости по отношению к неопределенности и двусмысленности. Рассмотрим, например, процесс моделирования, предпринятый Бендлером и мною при паттернировании эриксоновского гипноза. Вначале наша стратегия была подсознательным подражанием учителю, и лишь после того, как мы продемонстрировали, что можем повторять работу Эриксона с нашими собственными клиентами, мы перешли к сознательным попыткам разобраться, чтó делал он и чтó делали мы. Это требует определенного позитивного отношения (или по крайней мере терпимости) к тому, что другие обычно называют путаницей.

Но путаница не входила в мои переживания во время такого моделирования, и я не заметил ничего похожего на путаницу в поведении Бендлера. Ясно, что в течение длительных периодов практики мы оба не имели никакого сознательного, связного ощущения, что же такое мы делаем – мы не могли даже предложить никакого представления этой работы.

Возможно, что это описание вводит в заблуждение; точнее было бы сказать, что мы решительно отказывались предъявлять самим себе, друг другу или кому-нибудь еще представление того, чтó мы делали, пока мы не достигли критерия – не научились удовлетворительно повторять поведение источника. Как я понимаю, оба мы сделали выбор – отложить потребность в сознательном понимании того, что мы делали. Огромное преимущество такой стратегии состоит в том, что чем дольше вы откладываете потребность в сознательном понимании (пока вы не сможете повторить поведение модели), тем полнее и богаче оказывается первичное переживание, то есть подсознательно создаваемые карты преобразований, поступающих на выход ПД. Это значительно расширяет и углубляет представление «территории Кожибского» (в действительности НЕ территории, а уже преобразованных представлений на Первом Доступе), из которых у вас, после достижения критерия, в конечном счете складывается отображение в явную модель (следующую за ПД). Эта стратегия помогает вам также преодолеть сильную тенденцию классифицировать новый опыт в терминах старых категорий опыта, уже содержащихся в наших картах – все мы обладаем как люди такой тенденцией, доходящей почти до вынуждения.

Обратите внимание на то, что эта компетентность – позитивное принятие двусмысленности и неоднозначности – по существу лежит в основе управления состояниями.

Можете ли вы сохранять состояние ненапряженной, не предчувствующей любознательности и конгруэнтности в контексте, предъявляющем значительные требования к вашей способности выдавать серьезные ценности?

Мне кажется при ретроспективном размышлении, что позитивная реакция на двусмысленность и неоднозначность, с сопровождающим ее развитием способности выбирать и поддерживать состояние, какое я описал выше, составляет предварительное условие для эффективного действия во время критических фаз процесса моделирования.

Отсюда вытекает интересное следствие – если у вас нет сознательной, явной модели того, что вы делаете, то вы учитесь ДЕЙСТВОВАТЬ, и притом действовать безупречно, КАК ЕСЛИ БЫ вы знали, что вы делаете. Это абсолютное требование во многих случаях моделирования, особенно в фазе подсознательной ассимиляции, когда вы пытаетесь воспроизвести путем подражания эффекты, производимые моделью. Заметим вытекающее отсюда следствие, что говорить – вместо того, чтобы действовать – попросту невозможно. Говорить о чем-нибудь значит, что вы имеете уже некоторое (хотя бы минимальное) объяснение рассматриваемых процессов. Но это в точности то, от чего мы Бендлером решительно отказались. Тогда нам остался лишь один образ действий, которому мы и следовали: действовать безупречно. Действовать – это метод, провоцирующий окружающий мир научить нас, чтó работает и чтó не работает в таких-то специфических контекстах. Эта стратегия стимулирует мир предложить нам корректирующие реакции. Затем такая стратегия становится одной из главных методологий исследования в том моделировании окружения, которое предшествует кодированию.

Эта организация личности для исследования (в частности, моделирования) неявно идет совсем иным путем, чем гораздо более обычное «обучение», в котором подчеркивается сознательное понимание с помощью левого полушария мозга (см. RedTail Math: эпистемология повседневной жизни (рабочее название), Гриндер и Бостик, 2002), где вопрос об этой решающей стадии организации личности рассматривается полнее). В этом смысле технология моделирования представляет второе описание обучения, уравновешивающее традиционный сознательный подход, укоренившийся в образовательных учреждениях Запада.

Читателям, применяющим паттерны НЛП (или даже любой модели) к изменению личного поведения, мы предлагаем следующий вопрос:

Предположим, что вам предлагают описание клиента перед тем, как вы в действительности встретитесь с ним в профессиональном контексте; примете ли вы и прочтете ли это описание?

Теперь свяжите ваш ответ с темой предыдущего обсуждения.

6. Обостренная чувствительность к необычным событиям.

Не могу сказать о других, но по крайней мере в моем случае позитивное отношение к двусмысленности и неопределенности влечет за собой повышенную чувствительность к неожиданному и необычайному – к необычным событиям, которые могут открыть путь к образованию новых паттернов. В самом деле, история открытия паттернирования в НЛП (и более общим образом, в любой научной дисциплине) изобилует такими примерами. Приведем один такой пример:

С середины до конца 70-х годов Гриндер и Бендлер возглавляли группу людей, которых они любовно называли «живыми ребятами». Это были талантливые, интеллигентные молодые люди, большинство из которых было в то время студентами старших курсов Калифорнийского Университета в Санта Крус. Собирая эту группу живых ребят, эти два человека преследовали двоякую цель: во-первых, ставился неформальный эксперимент, в котором выявление паттернов НЛП поручалось группе молодых людей, еще не избравших себе профессию (и тем самым не избравших некоторую частную систему профессиональных верований о возможном и невозможном); во-вторых, имелось в виду подготовить команду тренированных практиков, с которыми мы с Бендлером могли бы расширить пределы закодированного к тому времени паттернирования. Задачи и эксперименты, выполненные этой группой, были иногда великолепны, а иногда странны. В этом контексте произошло следующее.

Однажды вечером Джон работал с группой, направляя ее к открытию пределов гипнотической регрессии. Субъектом была Мерибет, превосходный гипнотический субъект, и сама по себе умелый гипнолог-экспериментатор. Мерибет страдала в то время недостатком зрения (близорукость). В момент, когда начинается рассказ, она удобно сидела в кресле перед книжным шкафом, на расстоянии около 12 футов от него. Джон использовал классическое эриксоново паттернирование, чтобы навести измененное состояние и сделать ряд специфических внушений о регрессии к младшему возрасту. Его текущая калибровка физиологических реакций Мерибет свидетельствовала, что она реагировала вполне адекватно.

Джон внушал Мерибет, что когда она достигнет надлежащего молодого возраста (обратите внимание: не говорилось, какого), она должна будет указать это, позволив своим глазам (закрытым во время внушения) раскрыться. Когда ее глаза раскрылись, Джон спросил ее, что она видит (уже раньше она научилась говорить, не ослабляя своего состояния транса). Проявляя типичную физиологию регрессии, движения и паттерны разговора молодой девушки, она казалась при этом несколько расстроенной и как будто затруднялась сосредоточить взгляд на том, что было перед ней. Присмотревшись к ней внимательнее, Джон осознал, что на ней по-прежнему были контактные линзы.

Слегка досадуя на свой недосмотр, Джон быстро сделал Мерибет ряд внушений – заметить, где она была в данный момент, позволить себе закрыть глаза и почувствовать себя опять в удобном и безопасном состоянии, двигаясь обратно к настоящему. Когда она вернулась в нечто напоминающее ее нормальное состояние, Джон предложил ей снять свои линзы и начал работу заново. Однако по интуитивному побуждению, перед тем как начать внушение во второй раз, он попросил ее прочесть без помощи линз названия каких-нибудь книг в стоявшем перед ней шкафу. Она пыталась в течение нескольких минут прочесть какое-нибудь из этих названий, но безуспешно. Теперь была подготовлена почва для правильной проверки одного из аспектов гипнотической регрессии.

Когда Мерибет полностью вернулась к регрессивному состоянию, достигнутому ею прежде, Джон попросил ее открыть глаза и сказать, чтó она видит. Она ответила, среди других наблюдений, что увидела в шкафу перед ней много книг. Тогда Джон начал сомневаться, знает ли она азбуку . Она кокетливо ответила, что конечно знает и что может повторить наизусть весь алфавит, продемонстрировав свое умение. Джон сразу же попросил ее выбрать одну из книг в шкафу и сказать, какие буквы напечатаны на корешке. Мерибет прочла названия всех книг, какие были в шкафу, читая их буква за буквой без видимой трудности. Тогда ей были предъявлены другие вещи, на бóльших расстояниях, чтобы узнать, сохранились ли у нее в регрессивном состоянии какие-нибудь недостатки зрения. Не оказалось никаких.

Наконец Джон осторожно предложил ряд внушений с двоякой целью: во-первых, вызвать амнезию, поскольку он не был уверен, как Мерибет будет сознательно реагировать на информацию, что в регрессивном состоянии у нее, по-видимому, не было ни следа близорукости, и что она продемонстрировала около 20/20 нормального зрения. Во-вторых, он внушил ей, что во всех отношениях кроме одного она вернется в настоящее, освеженная и довольная, проделав хорошую работу. Единственное, в чем должно было продолжаться действие регрессивного состояния, состояло в том, что она должна была оставить свои глаза молодыми – в том же регрессивном возрасте, в котором она продемонстрировала свою способность беспрепятственно видеть. Предлагая эти внушения, Гриндер сознавал, что у него не было никакого понятия, чтó они могут означать, но положился на подсознательную способность Мерибет интерпретировать их некоторым интересным и эффективным способом. Эти внушения были повторены несколько раз, пока Джон не убедился, что они были поняты на подсознательном уровне.

Когда Мерибет вышла из измененного состояния, она сообщила, что чувствует себя вполне отдохнувшей и довольной. Ее внимание было быстро отвлечено на другие предметы, прямо не связанные с работой транса. Во время последовавшего затем разговора, в котором участвовали она, Джон и другие члены группы, она ничем не проявила своего осознания происшедшего. Важнее было наблюдение, что она не проявила намерения опять надеть линзы. Ей между прочим дали лист бумаги, на котором Гриндер написал небольшими буквами несколько вопросов по поводу только что состоявшегося транса. Он попросил ее заполнить эту анкету как можно лучше и, дав знак другим членам группы оставить ее в покое, перешел к другому заданию в другой части комнаты, внимательно наблюдая издали, что будет делать Мерибет. Мерибет прочла и заполнила анкету без видимой трудности, вручив ее Джону.

Затем, с ее согласия, Джон снова погрузил ее в измененное состояние и попросил помощи у подсознания Мерибет. Более конкретно, он спросил, не возражает ли подсознание, чтобы Мерибет осознала происшедшее. Возражений не было, и другие члены группы видели и слышали с молчаливым удивлением, как Мерибет обнаружила полученный результат. Ее способность отчетливо видеть без искусственной помощи продолжалась несколько дней, а затем ухудшилась – зрение работало лучше в дневное время, чем ночью. Возвращение к видению без искусственных средств потребовало чего-то вроде того, что мы теперь считаем сущностью Шестишагового Рефрейминга, поскольку за недостатком зрения обнаружилось позитивное намерение, и были предложены альтернативные способы поведения для согласования этих аспектов, оставлявшие ей возможность беспрепятственного видения.

Таким образом произошла замечательная последовательность событий:

а. Гриндер упустил из виду, что субъект носил контактные линзы.

б. Затем Гриндер заметил любопытную «проблему» субъекта, Мерибет, которая пыталась смотреть с помощью искусственного средства (контактных линз) регрессированными глазами, не нуждавшимися в такой помощи.

Это привело к осознанию, что при некоторых обстоятельствах регрессии, по-видимому, можно вернуть физиологические состояния возраста регрессии, устранив развившиеся впоследствии недостатки.⁵

Резюме

Эти личные воспоминания представляют, частично и в первом приближении, некоторые личные стратегии, которые оказались (в моем случае) эффективными в сложной задаче моделирования – центральной деятельности НЛП. Повторяю, это лишь неполное описание.

Далее, что более важно, в нашей психике несомненно имеются и другие сочетания стратегий, которые могут оказаться столь же эффективными, или более эффективными, чем указанные выше. В чем могут состоять эти стратегии, будет видно по мере развития и уточнения моделирования в области НЛП.

Конечно, эта частная (и особенная) личная история одного из двух создателей НЛП составляет лишь пример биографического пути, который привел к развитию этих стратегий. Несомненно, есть много других, может быть, менее извилистых путей, которые могли бы привести к тем же результатам.⁶