Программность в обслуживании потребностей

Можно предполагать существование связи между всеми упомянутыми «типами» (или, лучше сказать, парами «сверхти­пов») людей: донкихоты и Гамлеты, ищущие и разрабатыва­ющие, решительные и колеблющиеся, практики и теоретики, «художники» и «мыслители», «правоп олуш арные» и «левополу-шарные». И хотя каждая из этих «пар» не тождественна дру­гой и, вероятно, ни один из «сверхтипов» не встречается в чистом виде, а в каждом реальном человеке присутствуют отдельные черты многих и разных «сверхтипов», все же, не­смотря на это, каждый «сверхтип», в сущности, именует ту или другую структуру потребностей человека и отношение его к нормам их удовлетворения. Эта структура - «душа» или «жизнь человеческого духа» (дело не в названии!) - скрывает­ся в потоке применяемых средств, но в нем же может быть и обнаружена.

Характер применения средств - время им уделяемое, зна­чение им придаваемое, роль сознания в их выборе и примене­нии - все это выражает характер цели, а вслед за тем - ин­тересы, мотивы, потребности.

Может быть, нет еще достаточных оснований связывать впрямую цели и средства с асимметрией человеческого мозга. Но что касается расположения целей во времени и употребления речи как средства, то здесь можно считать, по-видимому, установленным зависимость того и другого от работы левого по­лушария. Тогда и вообще все то в средствах, что связано с абст­ракциями (с понятиями, логикой), что рассчитывается (планирует­ся, проектируется), должно относиться к функциям левого полу­шария и к потребностям социальным. Здесь на первом месте сознание, средства, и здесь торжествует экономия сил.

При удовлетворении биологических потребностей дистанция между целью и средствами минимальна. Биологические потребности как таковые (в «чистом», условно изолированном виде) удовлетворяются средствами преимущественно автомати­зированными, осуществляемыми подсознанием и механизмами безусловных рефлексов. Здесь работают унаследованный ин­стинкт (например, сосанья, дыханья), либ.о навыки, приобрета­емые в раннем детстве (жевание, хождение и т.п.). Поэтому сам субъект средств как таковых обычно не видит, не замеча­ет - он занят непосредственно целью; тут на первом плане видно расходование сил - непроизвольное и лишенное какого бы то ни было расчета. Чем острее биологическая нужда, тем это виднее. Так расходуют силы, спасаясь бегством, с жаднос­тью насыщаясь, согреваясь, в нежной ласке, в грубой драке...

При удовлетворении идеальных потребностей соот­ношение целей и средств, расхода и экономии сил иное. В усвоении знаний и потреблении искусства между целью и средствами как будто опять не видно дистанции - зритель смотрит, слушатель слушает, читатель читает; каждый расхо­дует какие-то (правда, минимальные) силы, а то, что он по­лучает - совершенно неощутимо, невидимо и неслышимо. Что именно он получает - неизвестно.

Расходование сил теми, кто создает науку и искусство, на­оборот, как будто бесследно скрыто в продуктах их труда. Скольких усилий они стоили и какими средствами достигнуты - это, в сущности, остается неизвестно. Истина, открытие которой в науке явилось результатом многих десятилетий работы нескольких поколений, иногда выглядит столь элемен­тарной, что кажется, будто она вообще не требовала усилий. Так же и в произведениях искусства скрытый труд и приме­ненные средства остаются неизмеримы и даже трудно опреде­лимы. Художник может многие годы готовиться к тому, что­бы потом чуть ли не мгновенно и шутя создавать шедевры. Музыкальное исполнительское искусство тому пример.

В науке, как и в искусстве, самые совершенные средства могут не привести к цели и самые несовершенные привести к ней. Искус­ство, как, вероятно, и наука, заключается, по известному афоризму, в «совершенном применении несовершенных средств», а несоответствие средств целям и затраты усилий для достиже­ния целей, совершенно бескорыстных, - специфические черты хода удовлетворения идеальных потребностей. В этом - труд­ность планирования научных и художественных открытий, как, впрочем, и вообще работы сверхсознания и интуиции.

В обслуживании социальных потребностей всегда функци­онируют критерии оценки соответствия средств цели и эконо­мии сил. Здесь господствуют абстрактная относительность и некоторая условность в признании той или другой цели дос­таточным основанием для определенного набора средств и определенного расходования сил. Отсюда вытекает и расчет -план, перспектива, программа - предусмотрительность в раци­ональном расходовании сил. Несоответствие средств цели выг­лядит неосведомленностью, наивностью, глупостью, а непони­мание этого несоответствия часто выглядит смешным. Биограф Наполеона пишет: «Больше всего на свете Наполеон всегда боялся быть смешным» (177, стр.544). «В Варшаве он произ­нес фразу, ставшую знаменитой: «От великого до смешного -только шаг» (177, стр.654). Когда ничтожные средства дают большие плоды, то это - великое; когда большие средства дают ничтожные плоды, то это - смешное. Поэтому смешон Дон-Кихот. Но он и велик для тех, кто видит величие его целей и его беззаветную самоотверженность. Рядом с ним мелок и смешон расчетливый обыватель.

Поэтому: чем строже соблюдается экономия сил в применяе­мых средствах и чем она поэтому ярче видна, тем с большей уверенностью можно утверждать, что средства эти в данном случае служат цели, в той же мере продиктованной соци­альными потребностями.

Левое полушарие, специализируясь и развиваясь, обеспечи­вает человека способностями к обобщениям, к речи и, следо­вательно, уже не только к ощущению реального времени, но - как показали Т.А. Доброхотова и Н.Н. Брагина - и к пред­ставлениям о нем как о будущем. Эти способности делают человека существом социальным, обладающим социальными потребностями. Благодаря работе левого полушария человек приобретает возможность строить прогнозы и планы удовлет­ворения своих потребностей. Эта возможность совершенно необходима при обслуживании социальных потребностей; ис­комая ими справедливость всегда есть некоторое обобщение, некоторый план и проект - связь настоящего с искомым, должным будущим. Вне представлений о правах и обязаннос­тях, подлежащих реализации в будущем на основании настоящего, наличного, потребность в справедливости в человечес­ком обществе едва ли практически возможна.

Поэтому потребность эта, трансформируясь, конкретизиру­ется не в одну самодовлеющую цель, а в некоторую перспек­тиву ряда целей - в программу деятельности, каждое звено которой необходимо и связано с предыдущими и последую­щими. Программа предполагает и предусматривает некоторую длительность ее осуществления и некоторый порядок последо­вательного применения средств. Причем допускает возмож­ность их варьирования - большую или меньшую, в зависимо­сти от обширности программы и длительности времени, от­пускаемого на ее осуществление.

Своеобразие целей, продиктованных социальными потреб­ностями - множественность их последовательного ряда, их перспективная взаимосвязь и предусматриваемая отдаленность во времени - все это резко отличает их от целей, продикто­ванных потребностями биологическими и идеальными, если рассматривать те, другие и третьи по отдельности - в условно изолированном виде.

Такое выделение условно именно потому, что практически социальная природа человека проявляется как раз в присут­ствии этой черты социальных потребностей - их программно­сти - чуть ли не в любом действии или даже побуждении любого реального и хотя бы относительно здорового челове­ка. Трудно представить себе человека, который действовал бы, совершенно не строя никаких планов на будущее, и кото­рый не удовлетворял бы свои потребности и нужды по како­му-то выработанному порядку, плану, стереотипу, принятому в данной социальной среде и воспитанному нормами этой среды у данного индивида.

При этом разные люди в различных степенях склонны планировать свое поведение, да и один и тот же человек в разных случаях и в разное время более или менее подчиняет свое поведение предварительным планам и расчетам. Может быть, можно даже утверждать: чем больше в каждом данном деле расчета и плана, чем яснее принадлежность его к сред­ствам и чем меньше видна в нем цель, тем, соответственно, большую роль играют в нем социальные потребности.

Если же рассматривать биологические, потребности как таковые, то очевидно, что как неудовлетворенные (актуальные в данный момент), они всегда требуют немедленного удовлет­ворения. После их удовлетворения они, наоборот, как бы уже и не существуют. Если человеку холодно, или он голоден, или задыхается, то ему нужно согреться, насытиться, дышать свободно сейчас, немедленно. И обратно - если ему не нужно что-то подобное немедленно, то нужды он не замечает, и оно ему, следовательно, как бы и вообще не нужно. Это относит­ся не только к биологическим заботам человека о себе лично, но и к его заботам о детях, о близких, хотя в этих заботах обычно все же проявляется ярче его социальная природа, а вместе с нею - планирование, перспектива целей.

Трудно представить себе, чтобы человек хотел прекраще­ния боли или болезни своего ребенка «послезавтра» или «к будущей пятнице», хотя он может знать, что раньше опреде­ленного времени то или другое не произойдет, и может стро­ить планы лечения с расчетом на отдаленный срок. При всем том хочет он удовлетворения биологической потребности немедленно. Таковы же и биологические потребности наступа­тельного уровня (например, половое влечение) - они сдержи­ваются нормами, но требуют удовлетворения немедленного. Здесь время ощущается как процесс необратимый, реальный, заключенный в убегающем мгновении, вместе с которым убе­гает и цель, в отличие от времени абстрактного, обратимого и мыслимого отдельно от событий, наполняющих его.

Идеальные потребности - потребности познания - соглас­но своей природе либо имеют дело именно с временем абст­рактным, обратимым, либо время игнорируют. Наука изучает процессы как таковые, независимо от того, в какое реальное (необратимое) время (год, месяц, число) они протекают; искус­ство же, занятое качеством познания, ищет достоверность, независимую от времени - не протекающую, уходящую или возникающую, а - пребывающую, вечную и неизменную. Ведь только в этом случае она, достоверность, истинна. Вот не­сколько иллюстраций:

Академик В.И. Вернадский: «В 1686 г. кембриджский про­фессор И. Ньютон определил время следующим образом: «Аб­солютное, настоящее и математическое время само по себе и по своей природе равномерно течет безотносительно ко всему окружающему»; «С той поры время исчезло как предмет на­учного изучения, ибо оно было поставлено вне явлений, по­нималось как абсолютное» (48, т.1, стр.34 и 36).

Известно, что когда Микеланджело указывали на отсут­ствие портретного сходства его скульптур с Джулиано и Ло-ренцо Медичи, он отвечал: «Кто это заметит через десять веков?» Впрочем, речь об этом уже была.

Сложный состав реальных целей и желаний нормального взрослого человека всю картину планирования поведения чрезвычайно усложняет. На поверхности причудливо протекающего процесса промелькнет то одна, то другая черта: то признак бездумной биологической природы человека, то проявление его идеальных, бескорыстных и вневременных устремлений, то педантизм, обусловленный его социальной средой, и его под­чиненность ее нормам. На поверхности поведения видно соче­тание таких тенденций, а иногда - их соревнование или жес­токие столкновения между ними.

Картина представляется относительно простой, когда дело касается ребенка. Возникновение и созревание социальных по­требностей наиболее отчетливо видно в появлении и развитии способности различать цели и средства, строить планы выбо­ра и применения средств. А возникновение и функционирова­ние идеальных потребностей ярко проявляется в бескорыстной радости, в любознательности, в способности самостоятельно строить целостные представления из разрозненных слагаемых.

Мобилизованность

Достаточно четкие представления о связях средств с целя­ми и зависимость целей от лежащих за ними потребностей помогают видеть происхождение совершаемых человеком действий от той или иной исходной потребности в потоке его поведения: видеть их давление - долю их участия в сложной, более или менее отдаленной цели.

Непосредственно вслед за появлением цели, достаточно значительной, чтобы определять более или менее длительный отрезок поведения, возникает телесная мобилизованность, под­готавливающая это именно поведение. Такая цель возникает в решении, за которым следуют воздействия - способы ее дос­тижения, но сама цель относительно устойчива, в то время как способы сменяют друг друга. (О мобилизованности в при­стройках см.: 99, гл. IV).

Если отдельное воздействие и предшествующую ему при­стройку уподобить букве поведения, то мобилизованность и вытекающий из нее отрезок повеления будут подобны фразе: в букве не видно содержания, во фразе оно очевидно. Моби­лизованность подготавливает к деятельности определенного характера (например: к «наступлению», «контрнаступлению», к «обороне»), а характер этот вытекает из того, какими по­требностями данная деятельность мотивирована. В каждой

конкретной мобилизованности отражены характер относитель­но значительной цели и возможность применения некоторого выбора различных средств достижения этой именно цели.

Разнообразных мобилизованностей можно себе представить бесконечное множество, более того - каждая мобилизован­ность любого человека неповторимо своеобразна. Но суще­ствуют и общие черты, присущие всякой мобилизованности, они касаются цели: ее значительности, ее сложно­сти.И ее отдаленности во времени, по предваритель­ным представлениям субъекта.

Значительность цели выражается в полноте мобилизованности - в готовности к большим или меньшим затратам усилий.

Сложность цели - в тщательности, точности мобилизации.

Отдаленность цели - в подготовке к большей или мень­шей экономности, сдержанности предстоящих усилий.

Цель обычно сложна: в ней присутствуют разные потреб­ности - социальные, биологические и идеальные одновремен­но. Но в большинстве случаев более или менее ясно преобла­дает одна, иногда настолько, что влияние других почти не сказывается на характере мобилизованности. Это позволяет рассматривать по отдельности (пусть с некоторой долей ус­ловности, с упрощением) черты мобилизованности, выражаю­щие ее происхождение от той, другой или третьей исходных потребностей - различных компонентов сложного целого.

Биологический компонент ведет к полноте мобилизованно­сти за счет ее тщательности, точности; к минимальной эконо­мии, или даже к расточительности сил; вследствие стремления к немедленному удовлетворению потребности, мобилизован­ность эта груба, избыточна и обнажена. Она мгновенно воз­никает и так же быстро гаснет или сменяется другой, подоб­ной, характеризуемой теми же чертами. Такова бывает моби­лизованность людей, остро нуждавшихся в элементарных ус­ловиях физического существования (голодных, замерзающих и т.п.), а также в проявлениях половой любви, ревности, физи­ческого отвращения и т.п.

Социальный компонент ведет к мобилизованности, рассчи­танной на определенную длительность предстоящей деятельно­сти - как работы, относительно сложной, которая должна быть и будет в нужный срок успешно завершена. Разнообра­зие таких мобилизованностей чрезвычайно велико. Они пред­ставляют собой мобилизованность в самом чистом и ярком виде. Тут налицо и готовность к значительной деятельности -к затратам усилий, и к сдержанности, к бережливости; налицо и сосредоточенность на ближайшем, конкретном способе, и четкость в смене способов, и учет успешности (или безуспеш­ности) их применения. В мобилизованности все это проступает в том, на какую дистанцию рассчитано расходование ресур­сов. Чем больше эта дистанция, тем точнее, тщательнее в мелочах мобилизованность, тем строже экономия, тем реже смена способов, тем полнее использование каждого, тем больше терпения и настойчивости в их применении, тем больше педантизма в поведении, начиная с телесной мобили­зованности.

Идеальный компонент требует мобилизованности, соеди­няющей в себе некоторые черты, характерные для двух пре­дыдущих мобилизованностей. По полноте эта мобилизован­ность близка к биологическим, по тщательности - к соци­альным. По расчету времени в прогнозе она противоречива: тщательность сочетается с готовностью к немедленному ре­зультату, а неуловимость результата - с терпением и с на­стойчивостью в попытках достичь его. Отсюда: готовность к неожиданным и парадоксальным затратам усилий - то к крайней скупости, то к крайней расточительности. В мобили­зованности этой есть нечто похожее на увлекательное подка-рауливание, в ней можно увидеть готовность 'немедленно «поймать» нечто трудно уловимое, но чрезвычайно ценное, нечто такое, в чем важен даже не столько сам результат, сколько процесс приближения к нему; перспектива достижения цели чуть ли не столь же привлекательна, как сама цель. Процесс открытия истины, ее созерцание и ее оформление дороже ее самой.

Но мобилизованность этого типа раздваивается соответст­венно двум ветвям трансформации идеальных потребностей.

Познание количественных отношений невозможно без из­мерений, без абстрактных понятий, без отчетливого владения способами, объединенными в метод. Все это проявляется в мобилизованности, характерной для научной работы. «Левопо-лушарность» ученых сказывается поэтому в склонности к ло­гике, к методу, даже к педантизму в поведении, начиная с мобилизованности.

Потребность в ощущаемой полноте достоверности позна­ния, наоборот, не нуждается в измерениях и абстрактных по­нятиях. Отсюда характерное для «правополушарных» худож­ников пренебрежение к логике, к методу, к точной термино­логии, к познанию способов достижения целей вообще. Это пренебрежение подкрепляется тем, что затраты усилий в ху­дожественной деятельности необычны: она требует то вели­чайшей тупости и забот о таких мелочах, которые кажутся со стороны совершенно неважными, то, наоборот, - такой сме­лой расточительности, таких больших затрат, какие опять же представляются излишними. Это выглядит следствием беспоря­дочности, а истинная причина - в своеобразии цели, которая сугубо индивидуальна и в обычном житейском смысле совер­шенно бескорыстна. Особенность такой целесообразности рез­ко отличает ее от всякой другой. Поэтому «правополушар-ному» художнику кажется, что он не нуждается вообще в целесообразном методе, в знаниях законов, что он занят дале­кой значительной целью непосредственно и одной увлеченнос­ти ею достаточно для ее достижения. (Приведенный выше пример «правополушарности» из «Очарованного странника» Н. Лескова может служить иллюстрацией.)

Но типично «правополушарные» художники, как и «левополушарные» ученые, потому, в сущности, и типичны, что они - создатели «ширпотреба» в искусстве и в науке. Те и другие работают в пределах средней общественной нормы удовлетворения идеальных потребностей. Что же касается на­рушителей нормы, чьими усилиями норма эта повышается и развивается: художников - открывателей школ, направлений и стилей в искусстве, и ученых - открывателей новых областей знания и новых путей познания, то у первых всегда ярко выражено не только сверхсознание, но и сознание, а значит -логика, метод, здравый смысл, технология средств и способов и т.д., а у вторых - не только метод, логика и сознание, но и сверхсознание. У тех и других интенсивная работа одного полушария поддерживается и стимулируется мощной работой другого.

Но когда средних («типичных») научных работников при­зывают к смелости воображения, к вдохновению, к интуиции, к широким и категорическим обобщениям, а средних («типич­ных») работников искусства - к точным знаниям и выражени­ям, к логике и методу, к системе и сознательности труда (а такими призывами бесспорнейших авторитетов полны всякого рода сборники типа «Мастера искусств об искусстве»), то призывы эти потому постоянно и повторяются, что адресуют­ся они к деятельности, адресату непривычной, - к тому, что, может быть, представляется ему даже противоестественным, что ему совершенно не свойственно... К тому полушарию, которое в данном случае «не работает»...

Давление на желание

В ряде действий, вытекающих из мобилизованности и свя­занных между собой единой целью, можно увидеть и потреб­ность, в данном случае главенствующую, и давления на нее других потребностей; проявляется то и другое в расстоянии до цели.

Чем ближе цель, тем больше давление биологических потребностей; чем дальше цель, тем больше давление идеальных, и чем определеннее временное расстояние до цели, тем яснее ее происхождение от потребностей социальных и ее связь с ними.

Практически эти давления можно выразить рядом про­стейших вопросов о том, как много внимания привлекают к себе разные стороны цели при более или менее сосредоточен­ном внимании к ней и к ее окружению. Это - вопросы о распределении внимания.

Человек всегда что-то делает. Что именно он делает? Это первый вопрос. Допустим, как это чаще всего и бывает, что он делает то, чего требуют его социальные потребности, - то, во что они, конкретизируясь, трансформировались. Это вопрос о главенствуещей потребности.

Второй вопрос: что немедленно, самое первое и простое, нужно сделать для выполнения дела? Не затрагивает ли это ближайшие биологические нужды, а если затрагивает, то как именно: благоприятно или неблагоприятно? Это вопрос о давлении биологических потребностей, которые, если можно так выразиться, «проверяют» сложное социальное простейшим биологическим - чтоб нужды биологические не ущемлялись, чтоб ход их удовлетворения не прекращался и не терпел ущерба в настоящая времени. Давление биологических по­требностей «напоминает» о ближайшем и простейшем - о материальности, предметности, ощутимости того, что продик­товано социальными потребностями и мыслится как искомая справедливость. (Таким давлением бывает, например, крайняя физическая усталость или болезнь.)

Третий вопрос: для чего это дело делается? Ближайшая цель его подразумевается или была указана в ответе на пер­вый вопрос. Но вопрос «для чего?» может быть повторяем после любого ответа вновь и вновь без конца. Он постепенно ведет к все более отдаленному будущему и к все более широ­ким обобщениям и абстрактным представлениям о должном -в представлениях человека о себе самом, о человеческом об­ществе в целом, о мире. Первоначально речь будет идти, видимо, о некоторых моральных ценностях, о нравственных принципах, где социальное слито с идеальным и переходит в него, а далее - об истине как таковой, все более общей, бе­зусловной и, конечно, несравнимой по своей значимости с данным конкретным делом и с данной целью, продиктованной наличными обстоятельствами. Сами обстоятельства эти могут потерять значимость в сопоставлении с идеальными ценностя­ми, если потребность в них сильна.

Когда давление идеальных потребностей достигает такой силы, то это будет значить, что они подавили и вытеснили данную социальную потребность - заняли господствующее положение. Теперь на них будут давить более или менее сильно потребности социальные и биологические.

До этого доходит редко. Чаще давление идеальных по­требностей ограничивается влиянием соображений нравствен­ности, нормами знаний, верований и суеверий, а также веле­ниями эстетического вкуса. Все эти идеальные давления на цель побуждают заглядывать в прогнозе дальше ее достиже­ния, сопоставлять ее со все более отдаленным будущим, или даже смотреть на нее как на средство и оценивать пригод­ность этого средствам (или его непригодность) для достиже­ния цели вышестоящей в их мыслимой иерархии. Так давле­ния идеальных потребностей отодвигают цели, привлекая внима­ние к последующему, а давление биологических приближают их, привлекая внимание к немедленному, сиюминутному.

Поставленные три вопроса могут быть обращены субъек­том и к самому себе - они будут выглядеть, пожалуй, еще проще.

Чего я, в сущности, добиваюсь? Вероятно, в добросовестном и вполне искреннем ответе в большинстве случаев будет содержать­ся что-то, касающееся взаимоотношений с окружающими.

Второй вопрос: а первое, что для этого нужно сделать и что последует немедленно за попыткой добиться цели - бла­гоприятно или неблагоприятно физическому благополучию моему или моих близких? Неблагоприятное может ослабить интерес к цели или подавить его, благоприятное повысит интерес к нему; но во всех случаях, чем значительнее это первое, бли­жайшее, тем больше оно привлечет к себе внимания.

И третий вопрос: а к каким последствиям приведут эти мои хлопоты о взаимоотношениях? Согласуются ли они с совестью и с принятыми в моей среде представлениями о хо­рошем и плохом, красивом и некрасивом? А служат ли эти вероятные последствия утверждению моих категорических убеждений, знаний, верований?

За постановкой этих трех вопросов скрывается, в сущнос­ти, вопрос о распределении внимания. Вероятно, как бы ни был человек увлечен текущим делом, как бы ни было скон­центрировано его внимание на этом деле, в некоторой мере и непроизвольно в нем присутствует и касающееся этого дела самое близкое, биологическое, и самое далекое, с ним связан­ное, - идеальное. Назначение трех вопросов - уяснение этой меры, уяснение значимости давлений.

Ритм и эмоциональность

В распределении внимания представительствуют все три группы потребностей; они борются за внимание к себе - за место во внимании, за внимание к объектам внешнего мира, сулящим им удовлетворение. Конкуренция тенденций, претен­дующих на господство в круге внимания, выражается в ритме поведения и в его эмоциональности.

В основе ускорения или обострения ритма всегда лежит стремление «поймать двух зайцев» - использовать одновре­менно разные способы или удовлетворить разные потребности, достичь нескольких несовпадающих целей. Одна из них, ска­жем, близкая, но относительно менее значительная, чем дру­гая, далекая; или: одна влечет направо, другая - налево. Примирить такое противоречие можно только быстрой сменой способов - поочередным использованием тех и таких, какие служат той и другой. В торопливости их поисков и примене­ния легко возникают неожиданные удачи и неудачи, за ними - надежды и разочарования. Чем сильнее эти эмоции, тем яснее и стремительнее реализуется их назначение - трансфор­мация и конкретизация потребности. При отрицательной Эмо­ции притязания уменьшаются и цели упрощаются; при поло­жительной эмоции притязания увеличиваются и цели делаются все более значительными, приближаясь к исходной потребнос­ти и к процессу ее непосредственного удовлетворения. Так страх, горе, печаль, а затем гнав, ярость, негодование вынуж­дают ограничиваться меньшим, чем предполагалось, и выра­жают сопротивление этой нужде. Удовольствие, радость, на­слаждение, восторг, наоборот, открывают возможность повы­шать притязания и выражают перспективность притязаний и целей человека.

В том и другом случаях трансформации делают поведение эмоциональным, а ритм - взволнованным, обостренным. Но успешность и быстрота этих трансформаций скрывают и по­гашают эмоциональность - выполнив свою функцию в регу­лировании поведения, эмоция исчезает за ненадобностью. По­этому наиболее эмоциональными бывают те моменты или периоды поведения, когда эмоция требует трансформаций, а память, воображение, мышление, интуиция на успевают требо­вание это выполнить. Практически это выглядит так: человек неожиданно оказался в обстоятельствах, которые требуют нового поведения, но он не находит, что именно нужно делать. При отри­цательной эмоции это - тупик, отсутствие выхода и, следова­тельно, поиски выхода, более или менее стремительные, энер­гичные или лихорадочные - в зависимости от силы эмоции. Именно теперь горе и печаль превращаются в негодование, гнев и ярость. При положительной эмоции - опять тупик, но противоположного содержания. Теперь «глаза разбегаются» от неожиданно открывшейся перспективы возросших возможнос­тей, и человек не знает, на какой из них остановиться. Пред­вкушение и поиски пути сопровождаются эмоцией не от безвы­ходности, а от обилия соблазнительных выходов. Эмоция, в сущ­ности, длится, пока «выход» ищется или пока «выходы» ищут­ся один за другим. Когда «выход» найден, эмоция гаснет.

Как уже говорилось, чаще всего в конкуренции потребнос­тей биологические и идеальные давят на социальную, но воз­можны, разумеется, и такие случаи, когда под давлением на­ходится временно господствующая биологическая или идеаль­ная. Так, удовлетворяя биологическую нужду (в случае, на­пример, острого заболевания), человек заботится все же и о приличиях и не расстается ни с эстетическим вкусом, ни со своими верованиями, убеждениями; в этом сказывается при­вычная заинтересованность в будущем.

Также при обострении идеальных потребностей, когда за­деты какие-либо категорические верования человека, его идеа­лы, он защищает их, уделяя некоторое внимание и своим биологическим нуждам и своей социальной репутации.

Наиболее ярко эмоционально окрашенными бывают столк­новения потребностей, когда в столкновениях этих сильны потребности биологические; их удовлетворение не терпит от­лагательств, а социальные и идеальные их требуют. Поэтому повышенная эмоциональность чаще всего выдает участие в конкуренции сил биологических, которые всегда торопят, под­гоняют, даже и не главенствуя. (Это отчетливо видно в пове­дении детей.)

Одно и то же дело может осуществляться для удовлетво­рения различных потребностей - той или другой преимуще­ственно или нескольких одновременно. Человек, например, ест. Как это примитивное дело осуществляется? Сытый или ли­шенный аппетита ест не так, как голодный; гурман - не так, как равнодушный к пище; деловой педант - не так, как чело­век беспорядочный и легкомысленный. Для одного процесс еды - чуть ли не самоцель; для другого - скучная обязан­ность; для третьего - серьезное дело, требующее полной со­средоточенности, выполняемое как необходимое средство.

Так же по-разному - иногда в противоречиях, а иногда и без них - люди лечатся, одеваются, укладывают чемодан в дорогу, располагаются в жилище и т.д. и т.п.

Особенно ярким примером может служить то, что назы­вают «любовным объяснением». Чем больше в нем нетерпе­ния, торопливости (чем ближе цель), чем небрежнее и полнее (яснее) пристройки, чем меньше расчета и экономии сил - тем сильнее давление биологических потребностей. Чем больше плана, расчета (чем определеннее перспектива), чем тщательнее пристройки и строже экономия сил - тем сильнее в нем по­требности социальные (например, самолюбие). Чем больше бескорыстного любования или увлеченности самим процессом объяснения (чем искреннее клятвы в вечной верности) - тем более давление потребностей идеальных.

Здесь видно, что по мере усиления биологических побуж­дений отпадает надобность в самом объяснении. При возрас­тании роли социальных потребностей объяснение делается все менее любовным. Идеальные потребности свидетельствуют о силе любви, но она при этом делается идеальной, платоничес­кой. Следовательно, в настоящем смысле любовное объяснение мотивировано всеми тремя исходными потребностями, но в разных конкретных случаях и в разные моменты его протека­ния та, другая или третья выходят на первый план и прояв­ляются наиболее ярко.

Поэтому для любовного объяснения характерна борьба различных тенденций, поэтому оно всегда трудно и невозмож­но без обостренного ритма и его изменений в ходе объясне­ния, без эмоциональности. При этом каждое любовное объяс­нение может быть охарактеризовано присущим только ему соотношением сил движущих его потребностей. В одном слу­чае в нем наиболее настойчивы биологические, в другом -социальные или идеальные. Превалирование тех, других или третьих ясно обнаруживается в том, какие слова фразы в объяснении произносятся, а особенно ясно - в том, как они произносятся. Об этом речь впереди.

Эмоции были названы индикатором потребностей. Это значит: если вы видите, что человек обрадовался или огор­чился, получив определенные новые для него сведения, то вы видите также и соответствие или несоответствие этих сведений его потребностям и интересам по его собственным представ­лениями; вы узнаете их содержание. Если же новая информа­ция не вызвала у человека никакого эмоционального отклика, то можно быть уверенным - она не коснулась его интересов и потребностей, как он их себе представляет.

Но если появление эмоции обнажает существование по­требности, то характер возникающей эмоции должен отражать характер потребности, которая ее вызвала, - от какой из трех исходных она произошла.

Действительно, каждая реальная эмоция обладает некото­рыми качествами, продиктованными происхождением потреб­ности, откликом на которую она является. Эти качественные отличия видны, хотя и не поддаются ни измерению, ни даже однозначным словесным определениям. Вы, например, видите, что человек обрадовался («стал легче») или огорчился («потя­желел»), но доказать это невозможно - никакие весы не заре­гистрируют и не измерят бесспорного, очевидного факта; кроме того, бытовые, всем понятные наименования эмоций, в сущно­сти, многозначны, в значительной степени субъективны. К тому же содержание и характер любой реально протекающей эмоции зависит также и от предынформированности субъекта и от содержания самой новой информации. Поэтому исходная потребность определяет возникающую эмоцию лишь в некото­рых основных чертах - отнюдь не полностью, не в оттенках, которые придают эмоциональному процессу всегда присут­ствующее в нем своеобразие. Но основные черты эти все же видны в определенных тенденциях, которые могут быть уста­новлены и в которых исходные потребности проявляются.

Вызванные биологическими потребностями эмоции поло­жительные видны как та или иная степень удовлетворенности, довольства, успокоения и демобилизации; отрицательные - как физическая боль, угнетающий груз, мучение, требующее немед­ленного прекращения любыми средствами; к предчувствиям такой боли и угнетающей тревожности относится по сути своей и страх.

Социальные потребности проявляются в положительной эмоции подъема сил, повышения активности и мобилизованно­сти, в бодрости мыслительной деятельности и телесноп легкости; часто эмоция эта проявляется в смехе. «Смех не связыва­ет человека, он освобождает его»; «Смех подымает шлагбаум, делает путь свободным», - отметил М.М.Бахтин (23, стр.339).

Отрицательная эмоция, вызванная социальными потребнос­тями, тоже мобилизует, но как бы в обратном - активно оборонительном - направлении. Таковы разные степени доса­ды, раздражения, гнева. Это - не боль, физически ощущаемая, а мучительное мышление, мышление, бесплодно мечущееся. Отсюда - избыточная мобилизованность, лихорадочность сосредоточен­ного думанья в поисках отсутствующего средства при недо­статочно конкретной цели. Поэтому злость, гнев, досада, раздра­жение и т.п. часто побуждают хвататься за цель или способ, случайно подвернувшийся; поэтому сгоряча, в раздражении, люди совершают поступки, в которых после раскаиваются.

Идеальные потребности, согласно их сущности, «питаются» информацией и удовлетворяются ее новизной, какова бы ни была ее прикладная значимость. Поэтому потребности эти «в чистом виде» проявляются только в положительных эмоциях - в бескорыстной радости (которая ведь и доказывает факт их существования). Эта радость «окрыляет», «облегчает» челове­ка, но не для практической деятельности, а для созерцания, для все более глубокого, полного и многостороннего понима­ния полученного знания. Причем такая оценка знания возни­кает только при превышении предынформированности данного субъекта о данном объекте в данный момент. Так бескорыст­но радуются дети: удивление и понимание выступают тогда как эмоция восхищения тем, что превзошло ожидания. Эмоция эта свойственна, разумеется, и взрослым людям в самых раз­нообразных степенях, но для малых ее степеней это название представляется неподходящим.

Идеальные потребности практически проявляются, конечно, и в отрицательных эмоциях, поскольку исходные потребности в «чистом виде» не выступают. Но это - отрицательная эмо­ция не боли, раздражения, гнева, требующих активности, а - депрессия широком диапазоне: от апатии, томительной скуки, которая ощущается как беспричинная, до нетерпимого отчая­ния. Таковы ощущения пустоты, отсутствия, взамен должно­го, нормального, обычного присутствия. Это - все виды и оттенки отрицательных эмоций потери интереса, вплоть до потери интереса к жизни, к факту своего существования. Так возникает и обнаруживается нетерпимость для человека суще­ствования без цели, без какой бы то ни было заинтересован­ности, без функционирующих потребностей.

Эмоции, обслуживающие биологические и социальные по­требности, как положительные, так и отрицательные, во всех их трансформациях, сочетаниях и оттенках по назначению своему конструктивны. Они участвуют в трансформациях по­требностей - в структурировании желаний - с тем, чтобы возникающие цели и применяемые способы их достижения служили сохранению и развитию человека в наличных услови­ях. Идеальные потребности конструктивны, потому что вызы­вают положительные эмоции. Их роль тем больше, чем быст­рее и успешнее идет накопление знаний. Поэтому они - пока­затель нормального роста и развития человека преимуще­ственно в детстве, юности и молодости. По мере накопления человеком знаний, он реже восхищается и приходит в восторг, а с утратой бескорыстной любознательности его положитель­ные эмоции все больше перемещаются в сферу потребностей социальных и в рациональное планирование деятельности, а далее - в дряхлости - в сферу нужд биологических.

Новое всегда существует вокруг любого человека. Но обычно человек замечает в нем только то, что касается его социальных и биологических потребностей, поскольку он имен­но их удовлетворением занят. Если же они удовлетворяются в соответствии с господствующей общественно-исторической нормой и его личные потребности по силе своей этих норм не превышают, то, казалось бы, должно наступить вполне благополучное существование. В действительности такая ситу­ация граничит с катастрофой. Тут и возникает та самая поте­ря интереса к окружающему, которая ведет к отчаянию.

Человек, не привыкший заботиться об удовлетворении своих идеальных потребностей, не знающий о их существова­нии, вдруг оказывается перед лицом их актуализации без вся­ких представлений о средствах и возможностях их удовлетво­рения. Он наугад пробует что-то делать, терпит неудачи, не видит спасения и не понимает причины постигшей его беды.

Можно предполагать, что игнорирование бескорыстных идеальных потребностей, даже при успешном удовлетворении всех других, ведет к болезням самой структуры потребностей человека - к болезням в его интересах и желаниях. Легкая форма этой болезни - апатия и беспричинная скука; крайняя степень - отчаяние и самоубийстве; на промежуточных звеньях - алкоголизм, наркомания, преступность.

Пока и поскольку идеальные потребности не главенствуют, они остаются незамечаемыми. Но вот биологические и соци­альные удовлетворены; обостряется неведомая и занимавшая скромное место идеальная. Прошлая норма делается недостаточной, новой нормы нет. Наступает болезнь - расплата за пресыщение биологическое и социальное - за спокойное бла­гополучие как таковое, при забвении духовного начала в ес­тественной природе человека.

В самой грубой схеме проявления потребностей человека в эмоциях можно охарактеризовать приблизительно так: эмоции самодовольства и самоуспокоения и, с другой стороны - эмо­ции боли, сострадания и страха свидетельствуют о давлении биологических потребностей. Всякий оттенок злорадства и лю­бая радость в соединении с любой озабоченностью и, с дру­гой стороны - раздражение, гнев обнаруживают социальную потребность. Бескорыстие в радости и все степени и оттенки «беспричинной» депрессии указывают на давление потребнос­тей идеальных. Самая характерная черта этого рода отрица­тельных эмоций - их «беспричинность» - иногда скрывается за всевозможными кажущимися или выдуманными якобы при­чинами. Так же, впрочем, и бескорыстной радости люди иногда придумывают обоснование в какой-нибудь корысти.

В зависимости от того, когда и чему человек радуется и огорчается, слагается и некоторое общее представление о нем и впечатление о его состоянии в данный момент. Во многих случаях особую роль играет то, как он радуется и как огор­чается. При этом можно заметить, что характер эмоций, вы­дающий лежащие за ними потребности, вызывает определен­ную оценку у окружающих. Так, злорадство обычно воспри­нимается как нечто неприятное, хотя бывает, конечно, и на­оборот; радость бескорыстная часто радует и окружающих, но опять же, разумеется, не всех. Так же, и опять-таки с исклю­чениями, раздражение и злость не вызывают сочувствия, а депрессия, разочарованность располагают к нему; физическая боль и страх за других вызывают сострадание, и успокоенное самодовольство и трусость в сопереживании не откликаются.

В эмоциональных откликах и оценках эмоций наблюдае­мого, вероятно, проявляются потребности наблюдателя - его социальная потребность в господстве справедливости и его представлении о ней.

Речь (в быту и на сцене)

Структура потребностей человека проявляется в его зву­чащей речи. На ней отражается все, что связано с характером цели: ее сложность или простота, расстояние до нее и все, о чем речь шла выше. В звучании речи проявляется и асиммет­рия человеческого мозга.

В. Деглин пишет: <«...> словесная речь - и «создание» слов и их восприятие - целиком и полностью связана с деятельно­стью левого полушария. И это понятно. Система слов - это система символов, обобщений, поднявшихся над непосред­ственными индивидуальными явлениями. <...> Но в речи есть и несловесное средство связи, несловесный носитель информации - интонации и голос. Интонирование собственной речи и восприятие интонаций связаны с деятельностью правого по­лушария <...>. «Правополушарная» речь по своему эволюцион­ному возрасту старше, древнее «левопол у тарной» (88, стр. 112).

Отсюда уже ясно, что в звучащей речи тяготеет к целепо-лаганию и к расходованию сил и что - к средствам и к эко­номии сил, в чем - влечения и нужды, в чем - разумность, логика и здравый смысл.

Художник и учитель живописи П.П. Чистяков писал: «По-моему, в солнечной системе (на Земле) существуют в основе три цвета - желтый, красный и синий» (313, стр.371). Три группы исходных человеческих потребностей можно уподобить этим трем основным цветам солнечного спектра. Ни один из них нельзя получить из двух других, но любой реальный цвет может быть из них составлен, и каждый из них в совершенно чистом виде практически не встречается. Так же, я полагаю, независимы одна от другой потребности биологические, соци­альные и идеальные.

Несводимость каждой из трех групп потребностей к любой другой предопределяет и выбор средств ее удовлетворения. Значит, давление каждой должно выразиться в стремлении к определенным, тем, а не другим, средствам, из числа тех, ко­торые применимы в данной ситуации и находятся в распоря­жении субъекта.

Человек бывает более или менее вооружен, но некоторым минимумом обладает все. В минимум этот входит и речь: некото­рый, больший или меньший, запас слов и голос, дающий возможность разнообразно использовать имеющийся словарь.

Употребляя слова, человек либо обозначает, либо обосно­вывает то, что ему нужно, а обозначая нужное, он руковод­ствуется и тем, для чего оно ему нужно. Значит, это «обозначение» есть аргументация или, во всяком случае, может быть понято как аргументация.

Литературный текст пьесы складывается из ремарок автора и «речей» персонажей, в которых отражаются их потребности. Но текст пьесы есть, кроме того, художественное произведение словесного искусства, и он, следовательно, есть результат осо­бого отбора, а потому выражает потребности не только дей­ствующих лиц, но и автора, создавшего их. Со словом в дра­ме происходит то же самое, в принципе, что и в поэзии, где, как пишет Ю.М. Лотман, «уже простое включение слова в стихотворный текст решительно меняет его природу: из слова языка оно становится воспроизведением слова языка и отно­сится к нему, как образ действительности в искусстве к вос­производимой жизни. Оно становится знаковой моделью знако­вой модели. По семантической насыщенности она резко отли­чается от слов языка нехудожественного» (164, стр.174).

Подчеркнем, что отмеченная Ю.М. Лотманом особенность по­этического слова служит иногда поводом игнорировать на сцене его исходную первоначальную функцию - служить аргументаци­ей во взаимодействиях. Тогда театр теряет качество того рода искусства, средством выражения которому служит действие, а само поэтическое слово теряет отмеченную Ю.М. Лотманом семантическую насыщенность. Словесная аргументация делает­ся как бы случайно подвернувшейся действующему лицу, и связь ее с целостной структурой его потребностей ослабевает.

Повышенная семантическая насыщенность слова в художе­ственном тексте обязывает к повышенной ответственности в обращении с ним на сцене, в частности - в проникновении через текст высказываний к структуре потребностей и в воп­лощении этой структуры характером использования данного текста. Драматург изображает борьбу не ради нее самой, а ради ее обобщающего, метафорического смысла, на который лишь более или менее ясно намекают события сюжета. Но, чтобы намекать на обобщающий смысл, события эти должны, прежде всего, состояться, а речи действующих лиц должны строить их.

Речь по природе и назначению своему может служить удовлетворению, только тех потребностей, которые так или иначе связаны с человеком - партнером, значит - с взаимо­действием, с борьбой.

Из этого очевидного факта могут быть сделаны простые, но существенные выводы: во всех случаях и неизбежно драма­тургия тяготеет к изображению борьбы специфически челове­ческой - связанной с социальными потребностями людей; далее: вслед за разнообразием словесной аргументации и по мере усложнения борьбы разного рода оттенками, борьба эта может рассматриваться как жизнь человеческого духа -ду­шевная жизнь борющихся; и наконец: последний вывод может быть выражен и в обратном порядке - не только борьба выявляет душевную жизнь через применяемую аргу­ментацию, но и уяснение аргументации есть, в сущности, вы­явление содержания взаимодействий - обнажение борьбы, происходящей между действующими лицами. В этих трех вы­водах - основные начала профессиональности в работе совре­менного режиссера, как они рассмотрены мною в «Режиссуре как практической психологии».