И. хейзинга об игре в культуре

Труды нидерландского ученого, всемирно известного историка Йоха-на Хейзинги (1872-1945) пришли в Россию с большим опозданием, но сразу получили признание среди специалистов разных отраслей знания. В 1988 г. было издано в русском переводе фундаментальное исследование «Осень Средневековья», а в 1992 г. Homo Ludens («Че­ловек играющий») и «В тени завтрашнего дня». Это только часть теоретического наследия, опубликованного в Европе в 9 томах. По­пулярность Хейзинги, интерес к его творчеству были подготовле­ны уже в 1960-е гг., когда к анализу его научных трудов обратились отечественные исследователи: С. С. Аверинцев, Т. А. Кривко-Апи-нян, Л. С. Баткин, А. В. Михайлов, Н. А. Колодий, И. И. Розовская, Г. М. Тавризян. В их статьях и книгах точно и доброжелательно пред­ставлена оригинальная концепция истории мировой культуры Хей­зинги. В культурологической концепции Хейзинги можно выделить три аспекта.

1. Во-первых, историографический анализ эпохи позднего Средне­вековья в Нидерландах, европейской культуры XV в.

2. Во-вторых, роль игры в возникновении и развитии культуры всех времен и народов.

3. В-третьих, анализ духовного кризиса западной культуры, духов­ной трагедии человечества, связанной с фашизмом и тоталита­ризмом.

Его гуманистические идеи разделяли известные философы куль­турологи, писатели, такие как Г. Гессе, X. Ортега-и-Гассет, Т. Манн, работавшие в «черные годы Европы» — в годы наступления фашист­ских режимов.

Жизненный путь и судьба теоретического наследия Хейзинги были полны драматическими событиями. Обратимся к некоторым фактам его биографии.

Драма жизни и творчества

Йохан Хеизинга родился 7 декабря 1872 г. в голландском городе Гронингене, в семье, ведущей свою родословную с XVI в. В семье строго соблюдались религиозные традиции меннонитов, проповедо­вавших нравственную жизнь, пацифизм и этику ненасилия, воздер­жание от светских удовольствий, браки внутри общины. Его отец вначале продолжил семей­ную традицию, поступив в духовную семина­рию, но затем увлекся естествознанием и мате­матикой, оставив духовное поприще.

В гимназии Йохан проявил способности в изучении языков, что послужило началом для овладения в будущем восемью иностранными языками. Он увлекался геральдикой и нумиз­матикой, и это, очевидно, пробудило его инте­рес к истории.

После окончания гимназии Хеизинга поступил в Гронингенский университет, специализировался в голландской филологии, а спустя несколько лет защитил диссертацию «О видушаке (шуте) в индий­ской драме», прочитав на санскрите ряд классических индийских драм.

Затем Хеизинга становится учителем истории в школе. Он изби­рает своеобразный метод обучения истории — по картинкам. Уже в эти годы он предпочитает «связный образ истории», который впо­следствии широко использует в своих исторических трудах.

В 1903 г. Хеизинга становится приват-доцентом истории древне­индийской литературы в университете в Амстердаме, читает курс «Ведийско-брахманской религии», именно в этот момент он ощуща­ет перемену в своих научных интересах.

Его увлекает позднее Средневековье западной культуры. Он пе­реходит на кафедру истории Гронингенского университета, где и ра­ботает профессором с 1904 по 1915 г. Уже в эти годы возникает за­мысел книги «Осень Средневековья», которая издается в Голландии в 1919 г. и приносит автору всемирную славу и известность. Она пе­реводится в различных странах, а в 1988 г. впервые публикуется на русском языке.

В 1915 г. Хеизинга переходит в Лейденский университет, возглав­ляет кафедру истории, затем становится ректором. В Лейдене он проработал вплоть до 1942 г., когда во время фашистской оккупации университет был закрыт.

Несмотря на то что в своих трудах по истории мировой культуры он погружен в отдаленные эпохи, в них постоянно ощущается пульс современных проблем. Размышления о судьбах культуры, взаимоот­ношениях культуры и власти, кризисе духовности в формах повсе­дневной жизни, об умонастроениях и ценностях обращены к новой реальности середины XX в.

Такова его работа «В тени завтрашнего дня. Диагноз культурного недуга нашего времени»¹, опубликованная в 1935 г., переведенная на многие европейские языки, но запрещенная в годы фашизма, а также книга «Истерзанный мир», изданная в 1945 г., после окончания Вто­рой мировой войны.

Йохан Хейзинга становится видным общественным деятелем, он избирается президентом Академии наук в Амстердаме, а в 1938 г. — председателем Международного комитета по культурному сотруд­ничеству Лиги Наций.

Гуманистические идеи были изложены в книгах «Эразмус» (1942), посвященной биографии Эразма Роттердамского, а также в работе «Голландская культура XVII века» (1933).

Необычайную популярность приобрела работа Homo Ludens (1938), отличающаяся новым подходом в освещении сущности, происхож­дения и эволюции культуры, энциклопедической эрудицией автора, блеском литературного стиля. В ней изложена культурологическая концепция Хейзинги. В предисловии он писал, что человеческая культура возникает и развертывается в игре. Это убеждение зароди­лось у Хейзинги еще в 1903 г., а в 1933 г. он посвятил этой проблеме вступительную речь при избрании ректором Лейденского универси­тета, назвав ее «О границах игры и серьезного в культуре». Затем эти идеи он излагал в Цюрихе, Вене, Лондоне в докладах «Игровой эле­мент культуры».

В этой работе наиболее полно воплотился гуманистический, жиз­нелюбивый, нравственно светлый, творческий мир Йохана Хейзинги.

Он прожил удивительно насыщенную событиями жизнь, полную драматических переживаний, в которой были взлеты популярности и авторитета, преследования, аресты, заключение в концлагерь. Бла­годаря усилиям международного сообщества ученых 70-летний Хей­зинга был освобожден и выслан в деревушку Де Стег близ города Арнем в Голландии. Но и там он продолжал свою деятельность, не имея книг, используя многие источники по памяти. Умер Хейзинга

См.: Хейзинга Й. Homo Ludens. М„ 1992.

в ссылке от истощения 1 февраля 1945 г., так и не дожив до оконча­тельной победы над фашизмом.

Осень Средневековья: история повседневности

Воссоздание истории мировой культуры — одна из дискуссионных проблем науки. Существует немало противоречивых точек зрения на исторический процесс развития культуры. Одни считают непра­вомерным вообще отделять историю культуры от гражданской ис­тории, считая, что все культурные явления органично вплетены в события эпохи, зависят от них и потому нераздельны. Никакой ис­тории культуры нет, есть одна история — таков вывод. Это приво­дит к фактографии, сопутствующей изложению истории различных эпох.

< Но такой подход постепенно изживает себя как устаревший и не соответствующий научному познанию сложных процессов культур­ного развития.

Другие отождествляют историю культуры с историей создания произведений и распространением стилей в искусстве; историей науки и техники; историей философии различных периодов.

Хейзинга предлагает свое видение истории культуры. Аля него важно понять, как жили люди в те отдаленные времена, о чем думали, к чему стремились, что считали ценным. Он хочет представить «живое про­шлое», по крупицам восстановить Дом истории. .

Задача весьма заманчивая, но необычайно трудная. Ведь неред­ко бывало так, что прошлое изображалось как «плохо развитое на­стоящее», полное невежества и суеверий. Тогда история заслужива­ла лишь снисхождения. Хейзинга принципиально придерживается иной точки зрения. Для него важен диалог с прошлым, понимание умонастроений, потому в подзаголовке его труда «Осень Средневе­ковья» следуют очень важные уточнения — «Исследования форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах».

Хейзинга в исследовании мировой культуры ставит задачу осо­бой сложности: увидеть средневековую культуру на последней жиз­ненной фазе и представить новые побеги, постепенно набирающие силу. «Закат и Восход» — вот общий контур данной концепции исто­рии культуры. Это две картины мира, существующие в целостной системе культуры. Они вступают в диалог между собой. Обращаясь

ко времени, которое на пять веков моложе нашего, мы хотим знать как зародились и расцвели те новые идеи и формы жизненного укла­да, сияние которых впоследствии достигло своего полного блеска¹.

Изучение прошлого вселяет в нас надежду рассмотреть в нем «скрытое обещание» того, что исполнится в будущем.

** Для Хейзинги интересна «драматургия форм человеческого существо­вания»: страдание и радость, злосчастие и удача, церковные таинства и блестящие мистерии; церемонии и ритуалы, сопровождавшие рожде­ние, брак, смерть; деловое и дружеское обшение; перезвон колоколов, возвещавших о пожарах и казнях, нашествиях и праздниках. .

В повседневной жизни различия в мехах и цвете одежды, в фа­соне шляп, чепцов, колпаков выявляли строгий распорядок сосло­вий и титулов, передавали состояние радости и горя, подчеркивали нежные чувства между друзьями и влюбленными.

Обращение к исследованию повседневной жизни делает книгу Хейзинги особенно интересной и увлекательной. Все стороны жизни в период Средневековья выставлялись напоказ кичливо и грубо. Кар­тина средневековых городов возникает как на экране. Повседневная жизнь возбуждала и разжигала страсти, проявлявшиеся то в неожи­данных взрывах грубой необузданности и зверской жестокости, то в порывах душевной отзывчивости, в переменчивой атмосфере кото­рых протекала жизнь средневекового города.

Непроглядная темень, одинокий огонек, далекий крик, непри­ступные крепостные стены, грозные башни дополняли эту картину. Знатность и богатство противостояли вопиющей нищете и отвер­женности, болезнь и здоровье отличались особенно резко. Сверше­ние правосудия, появление купцов с товаром, свадьбы и похороны возвещались громогласно. Жестокое возбуждение, вызываемое зре­лищем эшафота, нарядом палача и страданиями жертвы, было ча­стью духовной пищи народа. Все события обставлялись живописной символикой, музыкой, плясками, церемониями. Это относилось и к народным праздникам, и религиозным мистериям, и великолепию королевских процессий.

«Необходимо вдуматься в эту душевную восприимчивость, в эту впечатлительность и изменчивость, в эту вспыльчивость и внутрен­нюю готовность к слезам — свидетельство душевного перелома, что­бы понять, какими красками и какой остротой отличалась жизнь

Хейзинга Й. Осень Средневековья. М, 1988. С. 5.

этого времени»¹, — так начинает Хеизинга главу «Яркость и острота жизни».

Повседневность как предмет исторического исследования при­влечет впоследствии французского культуролога Ф. Броделя, осно­вателей школы «Анналов» М. Блока, Ж. Ле Гоффа, Л. Февра. В оте­чественной науке данный подход характерен для творчества М. М. Бахтина, А. Я. Гуревича, А. М. Панченко. Но в годы, когда пи­сал Хеизинга, изображение повседневности считалось «беллетриза­цией» истории.

Однако трудно было представить, как можно иначе передать пси­хологическую атмосферу эпохи, создать образ века рыцарской люб­ви и роскоши, великих доблестей и мерзких пороков, надежд и уто­пий, благочестия и жестокости. Как отмечает Хеизинга, жизнь была столь-неистова и контрастна, что распространяла смешанный запах «крови и роз». Люди той эпохи — гиганты с головами детей, мечутся между страхом и наивными радостями, между жестокостью и нежно­стью. Таковы черты состояния духа и мироощущения времени.

«Осень Средневековья» насыщена историческими фактами, со­бытиями, именами, географическими названиями, делающими по­вествование обоснованным и реальным. И есть еще одна особен­ность — это книга о родной культуре Хейзинги: Бургундии XV в., Фландрии, Нидерландских графствах. Это своеобразная культурная археология, извлекающая из-под древних пластов и наслоений «об­ломки» прежней жизни, чтобы сделать ее понятной для современни­ков, когда далекое становится близким, чужое — своим, безразлич­ное — дорогим, объединяясь в единый ствол культуры.

Средневековое общество и все его церемониалы отражали строгую иерархию сословий, которая по смыслу и значению воспринималась как «богоустановленная действительность». Социальная структура общества была стабильна, закреплена профессиональными занятия­ми, положением в системе господства и подчинения, наследовалась от поколения к поколению, имела четкие нормы и предписания в одеж­де и поведении.

Духовенство, аристократия и третье сословие составляли незыб­лемую основу общества.

Аристократии надлежало осуществлять высшие задачи управле­ния, заботу о благе; духовенству — вершить дело веры; бюргерам — возделывать землю, заниматься ремеслом и торговлей. Однако третье

Хеизинга Й. Осень Средневековья. С. 8.

сословие еще только набирало силу, поэтому ему и не отводится зна­чительного места в культуре.

i Общественным мнением Средневековья владеет «рыцарская идея». С ней связывают предназначение аристократии, добродетели и герои­ческие подвиги, романтическую любовь к Прекрасной Ааме, далекие походы и турниры, доспехи и воинские доблести, риск для жизни, вер­ность и самоотверженность. .

Конечно, в рыцарском идеале было немало далекого от реально­сти, изобилующей примерами жестокости, высокомерия, веролом­ства, корыстолюбия. Но это был эстетический идеал, сотканный из возвышенных чувств и пестрых фантазий, освобожденный от своих греховных истоков. Именно рыцарскому идеалу средневековое мыш­ление отводит почетное место, он запечатлен в хрониках, романах, поэзии и житиях.

Рыцарский идеал соединялся с ценностями религиозного созна­ния — состраданием и милосердием, справедливостью и верностью долгу, защитой веры и аскетизмом. Странствующий рыцарь свобо­ден, беден, не располагает ничем, кроме собственной жизни. Но есть еще одна черта, необычайно важная для понимания рыцарства как стиля жизни.

Это — романтическая Любовь. Рыцарь и его дама сердца, благо­родные подвиги во имя Любви, преодоление страданий и препятст­вий, демонстрация силы и преданности, способность переносить боль в состязании и поединке, когда наградой был платок возлюблен­ной, — все эти сюжеты отмечены в литературе того времени. «Эроти­ческий характер турнира требовал кровавой неистовости»¹, — писал Хейзинга. Это был апофеоз мужской силы и мужественности, жен­ской слабости и гордости, и таким он прошел через века. Изыскан­ная вежливость, преклонение перед женщиной, не претендующее на плотские наслаждения, делает мужчину чистым и добродетельным. Возникает эротическая форма мышления с избыточным этическим содержанием, как отмечает Хейзинга.

«Любовь стала нолем, на котором можно взращивать всевозможные эсте­тические и нравственные совершенства», — пишет он в главе «Стилиза­ция любви»².

Благородная, возвышенная любовь получила название «куртуаз­ной», в ней сочетались все христианские добродетели.

¹ Там же. С. 89.

² Там же. С. 112.

Но облагороженная эротика не была единственной формой люб­ви. Наряду с ней в жизни и литературе существовал и иной стиль, который Хейзинга называет «эниталамическим». Он обладал более древними корнями и не меньшей жизненной силой. Для него были характерны страстная безудержность на грани бесстыдства, дву­смысленность и непристойность, фаллическая символика и насмеш­ки над любовными отношениями, скабрезные аллегории, доходящие до грубости. Этот эротический натурализм отразился в комическом жанре повествований, песенок, фарса, баллад и сказаний. Искусство любви, соединявшее чувственность и символику, определялось це­лой системой установленных норм, ритуалов и церемоний.

Особое значение придавалось символике костюма, оттенкам цве­тов и украшений. Это был язык любви, который лишь комментиро­вался различными высказываниями.

. В противовес Любви, воплощающей жизненную силу, в средневе­ковой культуре возникает образ Смерти. Три темы объединяются в острое переживание страха Смерти: во-первых, вопрос о том, где все те, кто ранее наполнял мир великолепием; во-вторых, картины тле­ния того, что было некогда человеческой красотой; в-третьих, мотив Пляски Смерти, вовлекающей в свой хоровод людей всех возрастов и занятий. Возникает представление о Зеркале Смерти в религиоз­ных трактатах, поэмах, скульптуре и живописи. На надгробиях появ­ляются изображения тел в смертных муках: иссохших, с зияющим ртом и разверстыми внутренностями. Смерть внушает страх и отвра­щение, мысли о бренности всего земного, когда от красоты остаются лишь воспоминания. Смерть как персонаж была запечатлена в пла­стических искусствах и литературе

в виде апокалипсического всадника, проносившегося над грудой разбро­санных по земле тел; в виде низвергающейся с высот эринии с крылами летучей мыши; в виде скелета с косой или луком и стрелами; пешего, вос­седающего на запряженных волами дрогах или передвигающегося верхом на быке или на корове¹.

Возникает и персонифицированный образ Пляски Смерти с иде­ей всеобщего равенства. Смерть изображается в виде обезьяны, пере­двигающейся неверными шажками и увлекающей за собой импера­тора, рыцаря, поденщика, монаха, малое дитя, шута, а за ними все прочие сословия. Человеку надлежало помнить о смертном часе и избегать искушений дьявола. Среди смертных грехов значились не-

¹ Хейзинга Й. Осень Средневековья. С. 156.

твердость и сомнение в вере; уныние из-за гнетущих душу грехов; приверженность к земным благам; отчаяние вследствие испытыва­емых страданий; гордыня по причине собственных добродетелей.

Смерть как неизбежный конец всего живого воспринимается с той же неумолимостью, как свет обращается во тьму. Средневековая куль­тура насыщена религиозными представлениями, а христианская ве­ра почитается как главная духовная ценность.

«Нет ни одной вещи, ни одного суждения, которые не приводились бы по­стоянно в связь с Христом, с христианской верой», — пишет Хейзинга¹.

Атмосфера религиозного напряжения проявляется как невидан­ный расцвет искренней веры. Возникают монашеские и рыцарские духовные ордена, которые впоследствии вырастут в громадные по­литические и экономические комплексы и финансовые державы. В них создается свой уклад жизни, принимаются обеты послушания, устанавливаются ритуалы и церемонии посвящения.

Хейзинга сравнивает деятельность этих сообществ с мужскими союзами, существовавшими в более древние времена, в эпоху родо­вого строя. Подобные союзы имели военные и военно-магические за­дачи, их деятельность тщательно скрывалась от женщин, они имели свои места собраний, обряды и традиции. Религиозные ордена име­ли строгую иерархию чинов и званий, предусматривали торжествен­ные обеты, обязательное посещение богослужений и праздничных ритуалов.

«Жизнь была проникнута религией до такой степени, что возникала по­стоянная угроза исчезновения расстояния между земным и духовным», — отмечает Хейзинга².

В праздничной символике был обязательным религиозный эле­мент, светские мелодии часто использовались для церковных песно­пений. Происходило постоянное смешение церковной и светской тер­минологии для обозначения предметов и явлений, для выражения почтения к государственной власти. Сюжеты на библейские темы за­полнили искусство и литературу, возведение храмов было главным событием в градостроительстве, богословские трактаты и споры за­полняли духовную жизнь.

Вместе с тем религиозная избыточность неизбежно растворялась в повседневности, сочетаясь с богохульством, профанацией веры. Церковные праздники проходили в атмосфере необузданного весе-

¹ Там же. С. 165.

² Там же. С. 170.

лья, сочетались с игрой в карты, бранью и сквернословием. Участни­ки религиозных процессий болтали, смеялись, горланили песни, при­плясывали. Посещение церкви было предлогом для показа нарядов, назначения свиданий. Ироничное отношение к духовенству — весьма распространенный мотив в средневековой литературе. Такова была оборотная сторона благочестия. Для постижения духа Средневеко­вья большое значение имеют основные формы проявления житей­ской мудрости в обычной повседневной деятельности. Среди них Хейзинга рассматривает обычай давать имена событиям и неодушев­ленным предметам. Войны, коронации, а также военные доспехи, драгоценности, темницы, дома и — обязательно — колокола получа­ют свои имена и названия. Были распространены сентенции, изрече­ния, девизы, пословицы и поговорки. В них кристаллизовалась муд­рость, отлитая в нравственный образец. В повседневном обиходе их •сотни, все они точны и содержательны, ироничны и добродушны. Их используют как наставления и способ разрешения споров.

Эмблемы, гербы, пристрастие к генеалогии можно сопоставить со значением тотема. Львы, лилии, розы, кресты становятся охрани­тельными символами, запечатлевая фамильную гордость и личные надежды.

Средневековое сознание охотно обобщало отдельные эпизоды жизни, придавая им прочность и повторяемость. Особые опасения вызывала у обывателя мрачная сфера жизни, связанная с нечистой силой, нарушающей установленный жизненный порядок.

Демономания, ведовство, чародейство, заговоры, колдовство охва­тывают Средневековье как эпидемии. Несмотря на преследования и казни, они сохранялись длительное время. Черная магия, дьяволь­ские наваждения, суеверия, предзнаменования, амулеты и заклина­ния широко представлены в средневековом фольклоре и литературе.

Франко-бургундская культура позднего Средневековья отрази­лась в различных видах и жанрах искусства. Больше всего она из­вестна последующим поколениям по изобразительному искусству. Однако Хейзинга считает, что живопись и скульптура дают несколь­ко иллюзорную и потому одностороннюю картину, ибо из них улету­чиваются горечь и боль эпохи.

Наиболее полно все беспокойства и страдания, радости и надеж­ды запечатлены в словесном, литературном творчестве. Но письмен­ные свидетельства не исчерпываются литературой. К ним добав­ляются хроники, официальные документы, фольклор, проповеди. Особую художественную ценность имеют алтари в храмах, церков-

ная утварь и облачения, вымпелы и корабельные украшения, воин­ские доспехи, костюмы придворной знати, ремесленников и крестьян. Вышивка, инкрустация, кожаные изделия, посуда, гобелены и ковро­ткачество, карнавальные маски, гербы и знаки, амулеты и портрет­ная миниатюра — все это отличалось высоким художественным мас­терством.

Музыка приобретала особое значение, ибо включалась в богослу­жения, побуждала к созерцательности и набожности. Звучание орга­на усиливало молитвенное состояние человека, вызывало эстетиче­ское наслаждение.

Таковы некоторые черты эпохи Осени Средневековья.

Но важно помнить, что Хейзинга написал книгу об Осени Сред­невековья, о завершении одного исторического периода и начале но­вой эпохи:

Зарастание живого ядра мысли рассудочными и одеревенелыми форма­ми, высыхание и отвердение богатой культуры — вот чему посвящены эти страницы¹.

Интересно исследовать смену культур, приход новых форм. Это­му автор посвящает последнюю главу. Старым жизненным взглядам и отношениям начинают сопутствовать новые формы классицизма. Они пробиваются среди «густых зарослей старых посадок» далеко не сразу и приходят как некая внешняя форма. Новые идеи и первые гуманисты, каким бы духом обновления ни веяло от их деятельно­сти, были погружены в гущу культуры своего времени. Новые тен­денции проявлялись в непринужденности, простоте духа и формы, в обращении к античности, признании языческой веры и мифологи­ческих образов.

Идеи грядущего времени до поры до времени еще облачены в сред­невековое платье, новый дух и новые формы не совпадают друг с дру­гом.

«Литературный классицизм, — подчеркивает Хейзинга, — это младенец, родившийся уже состарившимся»².

Иначе обстояло дело с изобразительным искусством и научной мыслью. Здесь античная чистота изображения и выражения, антич­ная разносторонность интересов, античное умение выбрать направ­ление своей жизни, античная точка зрения на человека означали нечто большее, нежели «трость, на которую можно было всегда one-

¹ Хейзинга Й. Осень Средневековья. С. 5.

² Там же. С. 367.

реться». Преодоление чрезмерности, преувеличений, искажений, гри­мас и вычурности стиля «пламенеющей готики» стало именно заслу­гой античности. Ренессанс придет лишь тогда, когда изменится «тон жизни», когда прилив губительного отрицания жизни утратит всю свою силу и начнется движение вспять; когда повеет освежающий ветер; когда созреет сознание того, что все великолепие античного мира, в который так долго вглядывались, как в зеркало, может быть полностью отвоевано.

Этими надеждами Хеизинга заканчивает свою книгу.

«Осень Средневековья» принесла автору европейскую извест­ность, но и вызвала неоднозначные оценки среди коллег-историков. Достаточно вспомнить критику книги О. Шпенглера «Закат Евро­пы», чтобы сопоставить умонастроения, распространенные в истори­ческой науке. А ведь обе эти работы были изданы почти в одно и то i же время.

Хеизинга прежде всего «историк рассказывающий», а не теорети­зирующий, он сторонник живого видения истории. Такой подход многих не удовлетворял, его упрекали в недостатке методологии, в от­сутствии серьезных обобщений. Некоторых не устраивало стремле­ние Хейзинги представить историю в фактах повседневной жизни, описать эмоциональные переживания, свойственные людям Средне­вековья. Он включался в полемику с историками, отстаивал свой подход, продолжал его развивать и в последующих сочинениях.

Можно с уверенностью утверждать, что Хеизинга как историк опередил время, ибо его идеи были восприняты и поддержаны в на­учных исследованиях школы «Анналов».

Несомненной заслугой Хейзинги является изучение кризисных, переходных эпох, в которых одновременно сосуществуют прежние и новые тенденции. Их трагическое сцепление беспокоит и наших со­временников. Драматические сценарии, «богатый театр лиц и собы­тий», исследованный в Средневековье, дает нам ключ к пониманию последующих исторических эпох.

** Он расширил диапазон исторической науки, включив в описание ана­лиз форм мышления и уклад жизни, произведения искусства, костюм, этикет, идеалы и ценности. Это и дало ему возможность представить наиболее выразительные черты эпохи, воспроизвести жизнь общества в ее повседневном бытии.

Религиозные доктрины, философские учения, быт различных со­словий, ритуалы и церемонии, любовь и смерть, символика цветов

и звуков, утопии как «гиперболические идеи жизни» дали ориентир в исследовании истории мировой культуры.

Культура как игра

Оригинальная концепция культуры как игры развернута в труде Йохана Хейзинги Homo Ludens (1938), что в переводе означает «Че­ловек играющий». Родовая, или всеобщая, характеристика человека выражена в таких суждениях: Homo sapiens — человек разумный; Homo faber — человек создающий. Такие определения распростране­ны в науке.

Хейзинга, не отвергая их, избирает иной аспект, считая, что «че­ловеческая культура возникает и развертывается в игре, как игра»¹. Книга имеет подзаголовок «Опыт определения игрового элемента культуры». Здесь важно каждое слово. Опыт предполагает обраще­ние к огромному историческому материалу, а игра как явление куль­туры «анализируется средствами культурологического мышления»². Необходимо упомянуть, что специфика культурологического мето­да исследования — одна из дискуссионных тем современной науки, и Хейзинга дает возможность определить отличие его от других под­ходов.

Книга состоит из 12 глав, каждая из которых заслуживает само­стоятельного анализа. Например: «I. Природа и значение игры как явления культуры», «П. Концепция и выражение понятия игры в языке», «III. Игра и состязание как функция формирования куль­туры». В этих главах определяется теоретическая концепция игры, исследуются ее генезис, основные признаки и культурная ценность игры в жизни народов различных исторических эпох.

Затем Хейзинга переходит к анализу игры в различных сферах культуры: «IV. Игра и правосудие», «V. Игра и война», «VI. Игра и мудрость», «VII. Игра и поэзия», «VIII. Функция образного вопло­щения», «IX. Игровые формы философии», «X. Игровые формы ис­кусства». В главе «XI. Культуры и эпохи sub specie ludh рассматри­ваются игровые элементы в стилях различных культурных эпох — в Римской империи и Средневековье, Ренессансе, барокко и рококо, романтизме и сентиментализме.

В заключительной главе «XII. Игровой элемент современной культуры» автор обращается к западной культуре XX в., исследуя

¹ Хейзинга Й. Homo Ludens. С. 7.

² Там же. С. 8.

спортивные игры и коммерцию, игровое содержание искусства и науки, игровые обычаи парламента, политических партий, междуна­родной политики. В современной культуре он обнаруживает приме­ты угрожающего разложения и утраты игровых форм, распростране­ние фальши и обмана, нарушения этических правил. Но к этому мы еще вернемся.

Необходимо вначале определить основные контуры культуроло­гической концепции игры.

Исходный тезис заключается в том, что «игра старше культуры», ибо животные вовсе не «ждали» человека, чтобы он научил их иг­рать, — утверждает Хеизинга. Все основные черты игры можно на­блюдать у животных. Всякая игра имеет определенные правила, вы­полняет определенные функции, приносит удовольствие и радость.

Человеческий мир значительно увеличивает функции игры, рас-¹ ширяет диапазон проявлений. Игра как разрядка жизненной энер­гии, как вид отдыха, как тренировка перед серьезнмм делом, как упражнение в принятии решений, как реализация стремлений к со­стязанию и соперничеству и поддержание инициативы — таковы лишь некоторые аспекты объяснения необходимости игры в жизне­деятельности человека.

Однако эти подходы еще не дают ответа на вопросы: как игра ста­новится элементом культуры? Как она закрепляется культурой? Ка­кие виды и формы игры характерны для культуры?

Для ответа на эти вопросы Хеизинга анализирует главные призна­ки игры.

1. Всякая игра есть прежде всего свободная деятельность. Игра по принуждению, по приказу становится навязанной, лишается глав­ного смысла и назначения. Для игры необходимо свободное вре­мя, она не диктуется обязанностью, а определяется желанием, личным настроением. Можно вступить в игру, но можно и не де­лать этого, отложить ее на неопределенный срок.

В повседневной жизни игра возникает как временный перерыв. Она вклинивается в жизнь как занятие для отдыха, создавая настро­ение радости.

2. Цели игры прямо не связаны с пользой, выгодой, материальным интересом. Она обретает смысл и значение благодаря собствен­ной ценности. Человек дорожит этим состоянием, вспоминая на­слаждение, которое он пережил во время игры, желает вновь ис­пытать те же чувства.

3. Игра обособляется от обыденной жизни местом действия и про­должительностью. Она разыгрывается в определенных рамках пространства.

4. Игра не может длиться бесконечно, у нее есть свои рамки начала и конца. Она имеет замкнутый цикл, внутри которого происходят подъем и спад, завязка и финиш. Поэтому в игру вступают, но ее и заканчивают.

5. Устойчивость и повторяемость игровых форм определяют их ме­сто в культуре: «Будучи однажды сыгранной, она остается в па­мяти как некое духовное творение или ценность, передается далее как традиция и может быть повторена в любое время»¹.

6. Любая игра протекает внутри определенного пространства, ко­торое должно быть обозначено. Арена цирка, игральный стол, волшебный круг, храм, сцена, экран, судное место — все это осо­бые территории, «отчужденные» земли, предназначенные для со­вершения игрового действа. Внутри игрового пространства царит собственный безусловный порядок. Это очень важный признак игры. Он имеет непреложный характер, запрещающий нарушать правила игры.

7. Всякое отклонение от установленного порядка в игре воспринима­ется игроками как вероломство, обман. Правила игры обязательны для всех без исключения, они не подлежат сомнению, пересмотру или оценке. Если их нарушают, игра становится невозможной. Нарушители правил изгоняются из игры с позором и наказанием. Игра — это святое, и играть надо «честно и порядочно» — таковы ее внутренние законы.

8. Игра всегда требует сообщества, партнерства. Группировки, кор­порации, ассоциации обладают способностью к самосохранению и консервации, обособляясь от прочего мира, используя игровые формы для укрепления своей сплоченности: «Клуб идет игре, как голове шляпа»².

9. Чтобы усилить принадлежность к игре, используются ритуалы и церемонии, тайные знаки, маскировка, эстетическое оформление в виде особого костюма, символики. Участие в игре имеет свой сце­нарий, драматическое действие; оно разыгрывается как спектакль, с завязкой, кульминацией и развязкой.

¹ Хейзинга Й. Homo Ludens. С. 20.

² Там же. С. 23.

Как писал В. Шекспир, «весь мир — театр, и люди в нем — акте­ры».

Категория игры может рассматриваться как одна из фундамен­тальных в исследовании духовной жизни.

Хеизинга предлагает следующее определение игры как феномена культуры:

Игра есть добровольное действие либо занятие, совершаемое внутри уста­новленных границ места и времени по добровольно принятым, но абсо­лютно обязательным правилам, с целью, заключенной в нем самом, сопро­вождаемое чувством напряжения и радости, а также сознанием «иного бытия», нежели «обыденная жизнь¹.

В этом определении объединены все основные признаки игры. Культура возникает в форме игры, первоначально она разыгрывает­ся и тем самым закрепляется в жизни общества, передается от поко-'ления к поколению. Так было во всех архаических, традиционных обществах. Но по мере развития культуры игровой элемент может вытесняться на задний план, растворяться в сакральной сфере, кри­сталлизоваться в науке, поэзии, праве, политике. Возможно и изме­нение места игры в культуре: она может вновь проявиться в полную силу, вовлекая в свой круг и опьяняющий вихрь огромные массы: Священный ритуал и праздничное состязание — вот две постоянно и по­всюду возобновляющиеся формы, внутри которых культура вырастает как игра и в игре².

10. Игра всегда ориентирована на удачу, выигрыш, победу, радость и восхищение. В этом проявляется ее состязательный характер. В игре наслаждаются одержанным превосходством, торжеством, триумфом. Результатом выигрыша может быть приз, почет, пре­стиж. Ставкой в игре становится золотой кубок, драгоценность, а также Прекрасная Дама, королевская дочь. Люди соперничают в игре, состязаясь в ловкости, искусности, но при этом соблюдая определенные правила.

Хеизинга описывает судебный процесс как состязание, словесный поединок, азартную игру, спор о вине и невиновности, оканчиваю­щийся чаще победой суда, нежели поражением. Правосудие всегда совершается в особо отведенном месте; оно отгорожено от повсе­дневной жизни, как бы выключено из нее.

¹ Хеизинга Й. Homo Ludens. С. 41.

² Там же. С. 63.

Это настоящий магический круг, игровое пространство, в котором вре­менно упраздняется привычное социальное подразделение людей¹.

Судьи на время становятся выше критики, они неприкосновенны, облачены в мантии, надевают парик. Тем самым подчеркивается их причастность к особой функции правосудия. Судебный процесс опи­рается на жесткие правила, нормы кодекса, согласно которым отме­ряется наказание. Богиня правосудия всегда изображалась с весами, на которых взвешивалась вина подсудимого. В архаических общест­вах суд совершался по жребию, как проявление божественного ре­шения.

Состязание может принимать форму пари, обета, загадки. Но во всех вариантах оно остается игрой, в основе которой лежит уговор действовать согласно установленным правилам.

Поскольку игра обнаруживает