И борьба за нее горожан в начале XII в

(Выдержки из хроники Гвиберта Ножанского)

Глава VII. По прошествии некоторого времени с тех пор, как епископ отправился в Англию просить денег у английского короля, которому некогда служил и был с ним в дружеских отношениях, Готье архидиакон и Гвидон завели кое-какие переговоры с сеньорами короля. В городе этом с давних пор настолько вырос дух вражды, что ни у кого не было боязни ни перед небесным, ни перед земными владыками, но по мере возможности и по усмотрению любого из горожан грабежи и убийства держали в трепете весь город. Начну с такого вредоносного события: когда королю случалось прибыть в Лан, он, которому надлежало требовать со всей царственной внушительностью почтения к себе, терпел постыдные притеснения и, прежде всего в том, что принадлежало ему по праву. Хорошо еще, что, избив конюхов, не угоняли его коней во время утреннего или вечернего водопоя. Даже с клириками обращались со столь великим пренебрежением, что ни щадили не их самих, ни их имущества, и было так, как сказано у пророка Исайи: «От судьбы народа не уйдет и священнослужитель». Что же остается мне сказать о простом народе? Любому поселянину, входившему в город, любому из подъезжающих к нему в одиночку, а не под внушительной охраной каравана спутников, грозило заточение в целях понуждения к выкупу или привлечения к суду под любым предлогом, без всякого действительного основания.

… Грабежи и даже разбой совершались феодалами и их слугами. Ночью никому из прохожих не была обеспечена безопасность, прохожим оставалось только или разбегаться, или же быть захваченными в плен, а не то и быть убитыми. Духовенство с архидиаконами во главе и светская власть, принимая в соображения все это и вымогая всяческими способами деньги у горожан, дают последним понять через посредников, что если они не заплатят приличную сумму, то получат возможность образовать коммуну. А это новое и весьма дурное слово «коммуна» означает, что все зависимые должны выплачивать своим господам раз в год обычные серважные повинности, а за свои противозаконные поступки платить установленный штраф. От несения же прочих повинностей и оброков, которые обычно налагаются на сервов, они совершенно освобождаются. Пользуясь случаем выкупиться на волю, горожане заплатили груды серебра, чтобы насытить жадность стольких корыстолюбцев. Последние, повеселев от столь обильно излившегося на них потока серебра, скрепили клятвой свое обещание горожанам соблюдать верность этому, заключенному с ними договору.

После того, как духовенство, светская знать и горожане заключили между собой это соглашение о взаимной поддержке, вернулся от англичан с огромной суммой денег архиепископ; сильно разгневанный на виновников этого новшества, он некоторое время не вступал в город… Однако в то время как, он говорил о своем крайнем негодовании против тех, кто заключил между собой клятвенное соглашение и против зачинщиков этого, предложенная ему куча золота и серебра сразу же успокоила пыл его речей. Он принес присягу, что будет соблюдать права коммуны, подобные тем, что были установлены и записаны в городах Нуайоне и Сен-Кантене. Также король, склоненный щедрыми дарами городского населения, согласился клятвенно подтвердить эти же самые права. Бог мой, кто был бы в состоянии рассказать, какая разгорелась борьба, когда после принятия от горожан даров и клятвы в соблюдении прав коммуны, стали нарушать эти права, стараясь вернуть в прежнее состояние сервов, раз навсегда избавленных от тягостей ярма неволи. Действительно, неутолимой завистью к горожанам были охвачены епископ и сеньоры. Пастырь духовный, раз ему не удалось искоренить французскую свободу по норманнскому или английскому способу, томился ненасытной жадностью, забывая о долге своего служения. Если кто из сторонников городской свободы привлекался к суду, то бывал осужден не по божеским законам, а по судебному произволу, и у него отнимали все его имущество вплоть до последней нитки…

Итак, в конце Великого поста, на Страстной неделе, пригласив к себе сеньоров и некоторых клириков, епископ решил приступить к осуществлению своего замысла об уничтожении коммуны, беречь которую поклялся он сам, и дарами склонял к тому же короля. Он пригласил короля к божественным службам Страстной недели и накануне дня св. Параскевы, т.е. день тайной вечери, он внушил королю и всей его свите мысль о нарушении данной клятвы, из-за которой он первый попал в затруднительное положение. И как раз в этот день, когда епископ должен был совершить с особой торжественностью архиерейскую службу, а именно, освещать миро и отпускать народу грехи, его не видели даже, чтобы он входил в церковь. А он в это время придумывал вместе с королевскими приближенными способы воздействия на короля, чтобы тот, уничтожив коммуну, сократил право города до прежних размеров. Но горожане, боясь уничтожения коммуны, обещали королю и приближенным к нему людям 400 ливров [а может и больше, в точности не знаю]. Со своей стороны, епископ склоняет сеньоров к тому, чтобы они вместе с ним поговорили с королем и обещали, ему 700 ливров… Жадность короля склонила его на сторону тех, кто обещал больше; с его соизволения, вопреки законам Божиим, все его клятвы епископа и сеньоров, безо всякого зазрения совести и уважения к святым дням Страстной недели объявляются лишенными силы. В эту ночь, король, имевший ночлег не у епископа, вследствие брожения среди простого люда, вызванного его несправедливыми поступками, побоялся спать вне епископского дворца. Когда рано утром король уехал, епископ заверил сеньоров, чтобы они не беспокоились о принятом обязательстве уплатить такую большую сумму денег и чтобы они знали, что по принятому ими обязательству, заплатит он, епископ. «А если я не выполню данного вам обещания, – промолвил он, – препроводите меня в королевскую тюрьму до выкупа».

Упразднение договоров, создавших Ланскую коммуну, привело сердце горожан в такую ярость и смятение, что все должностные лица прекратили исполнение своих обязанностей, закрылись лавочки башмачников и сапожников, трактирщики и харчевники не выставляли напоказ никакой продажной снеди, так как из них никто не надеялся, чтобы имущие наживы сеньоры им что-то оставили. И действительно, епископ и сеньоры тотчас же принялись за оценку имущества каждого из горожан и требовали, чтобы сколько кто давал, как это было известно, на учреждение коммуны, столько бы же давал для ее уничтожения. Все это творилось в день Параскевы, т.е. в день приготовления к Пасхе, и в Великую субботу: души верующих готовились к принятию тела и крови христовой и в эти дни одними лишь убийствами, одними лишь клятвопреступлениями. Чего же больше? Епископ и сеньоры в течение всех этих дней только и думали о том, чтобы обобрать до нитки людей низшего класса. В свою очередь эти последние, охваченные, мало сказать гневом, а прямо яростью дикого зверя, составили скрепленный взаимной клятвой договор, обрекавший на смерть насильственным путем епископа и его единомышленников. Всего заговорщиков, как говорят, было 40. Этот замысел не мог остаться скрытым. А именно, весть о нем дошла до сведения магистра Ансельма к вечеру Великой субботы, и он предупредил отходившего ко сну епископа, чтобы тот не ходил к пасхальной заутрене; ведь если он пойдет, то будет убит; но епископ, безрассудный выше всякой меры, воскликнул: «Фу, чтобы я погиб от таких людей!» Однако, относясь к ним на словах с таким презрением, он не рискнул встать к заутрене и пойти в церковь. На следующий день он отдал распоряжение своим домашним слугам и нескольким рыцарям нести за ним спрятанное под их одеждой оружие, когда он будет следовать за своим клиром в церковной процессии. Во время прохождения этой процессии, когда начался обычный при скоплении народа переполох, один из горожан счел это за начало задуманной заговорщиками резни, и, выйдя из засады, стал вопить громким голосом: «Коммуна, коммуна!», как бы скликая этим народ. Так как был праздничный день, начавшиеся беспорядки были легко подавлены, но, тем не менее, они заставили насторожиться противников коммуны. Поэтому епископ, закончив служение обедни, вызвав из епископских сел многочисленные отряды крестьян, укрепил башни собора и предписал принять меры к охране епископского подворья; в то же время он, скрипя сердцем, сознавал, что и эти люди не менее враждебны ему, ибо они знали, что груды денег, обещанные епископом королю, будут извлечены из кошельков.

По существующему в Лане обычаю духовенство на второй день Пасхи идет в процессии к монастырю св. Винцента. Горожане, поняв, что накануне их замыслы были предупреждены, решили привести их в исполнение в этот день и осуществили свое намерение, если бы не узнали заранее, что все епископы находятся с епископом. В самом деле, они обрели в предместье города одного из этих сеньоров, ни в чем неповинного человека, совсем недавно выдавшего замуж мою кузину, молоденькую девушку, очень скромную от природы. Но они воздержались от нападения на него, чтобы другие сеньоры не насторожились еще больше. Так как наступил уже третий день Пасхи, епископ, почувствовав себя в большей безопасности, отпустил домой людей, которых он выставил для своей охраны на соборных башнях и на епископском подворье, заставляя их при этом питаться за свой счет. На четвертый день Пасхи, так как мои хлебные запасы, а также несколько окороков благодаря вызванному епископом возмущению, оказались расхищенными, я отправился к нему. В ответ на мои слова о том, чтобы он избавил город от такой бурной сумятицы, он сказал: «А что, думаете вы, они могут сделать своими волнениями? Если мой негр Жан вздумал бы потянуть за нос самого главного из них, так тот не осмелился даже заворчать на него. Я заставил их вчера отречься на все время моей жизни от того, что они называли своей коммуной». Высказавшись и видя угрюмое состояние моего собеседника, я воздержался от дальнейших разговоров. Все же, прежде чем удалиться из города, мы сильно рассорились друг с другом из-за его легкомыслия. Многие предупреждали его об угрожающей ему опасности, но он ни на чьи слова не обращал внимания.

Глава VIII. На следующий день, а именно в пятый день пасхи, когда после полудня епископ с архидиаконом Готье обсуждали вопрос о сборе денег с горожан, вдруг по городу раздался шум и крики: «Коммуна!» Многочисленные отряды горожан, вооруженные мечами, обоюдоострыми секирами, луками, топорами, дубинами и копьями через храм присно блаженной девы Марии проникли на епископское подворье. При первом же известии об этом натиске горожан сеньоры, давшие клятву епископу оказать ему помощь, если он будет нуждаться при нападении на него, стали стекаться к нему со всех сторон. Среди спешивших на помощь кастелянин Гинимар, человек благородный, почтенный, благообразный, незапятнанной добродетели, побежал через церковь, с одним лишь щитом и копьем и, едва переступив порог епископского дворца, получил от некоего Робенса его давнишнего кума, удар в затылок обоюдоострой секирой и пал первой жертвой. Вслед за ним, Ренье, о котором я говорил выше, женатый на моей кузине, тоже спешивший в епископский дворец, был пронзен сзади ударом копья в тот самый момент, когда он, держась за выступ епископской капеллы, хотел проникнуть в нее и остался на месте бездыханным трупом, нижняя половина которого вскоре сгорела при пожаре епископского дворца. Виконт Адон, горячий на словах, а еще горячее сердцем, будучи в одиночестве, не мог побороть стольких противников; тем не менее, настигнутый на пути в епископский дом массой вооруженных горожан, он так упорно оборонялся копьем и мечом, что в один миг положил к своим ногам троих из нападавших на него. Затем он взобрался на обеденный стол в епископском подворье и, будучи ранен, помимо прочих ран, покрывавших его тело и ноги, он и на коленях продолжал сражаться, нанося направо и налево удары нападавшим на него, пока, наконец, стрела одного из них не пронзила его истомленное тело, превращенное вскоре в пепел пожаром, истребившим дома епископского подворья.

В дальнейшем дерзкая толпа провела атаку на епископа, производя при этом страшный шум перед стенами епископского дворца; епископ с несколькими оказавшими ему помощь людьми по возможности отражал атаку, осыпая каменьями и стрелами нападавших. И в данном случае, как и раньше, он проявил величайший боевой пыл, но так как он неподобающим ему образом взялся за светский меч, то и погиб от этого меча. Не будучи в силах, в конце концов, отразить отчаянные атаки городского народа, он, переодевшись в платье одного из своих слуг, бежал в подвал под церковью и укрылся в небольшом помещении, наполненном винными бочками, вход в которое завалил один верный ему слуга. Годри считал себя в надежном убежище. Горожане сновали туда и сюда, ища, где бы он мог быть, и вслух называли его не епископом, а мошенником; они схватили одного из прислуживавших ему мальчиков, но не могли поколебать верности этого слуги и выпытать у него то, что им хотелось.

Тогда они достали другого епископского слугу и по знаку этого вероломного человека догадались, где нужно искать епископа. Войдя тогда в подвал и всюду обыскав его, наконец, нашли епископа следующим образом. Был некий злодей Тейдего из сервов монастыря св. Винцента, давнишний служащий и приказчик сеньора Энгерана де Куси, наблюдавший за сбором дорожных пошлин у моста, по имени Сурд. Он неоднократно захватывал небольшие караваны путников и, отняв у них все имущество, сбрасывал в реку и топил, чтобы они никогда не смогли протестовать против его действий. Один бог знает, сколько раз он это проделывал. Никто не в состоянии определить неисчислимое количество совершенных им ограблений и разбойных нападений; я сказал бы, что вся гнусность его души явно отразилась в чертах его отвратительного лица. Попав в немилость в Энгерану, он всецело перешел на сторону коммуны в Лане. Как раньше он никогда не щадил ни монаха, ни клирика, ни иностранца, ни пола, ни возраста, так теперь он оказался в состоянии убить епископа. Глава и зачинщик этого преступного начинания, питавший к епископу, в сравнении с другими более лютую ненависть, всеми силами старался выследить убежище епископа.

Когда при поисках горожанами епископа в каждой из бочек Тейдего остановился перед той, в которой спрятался Годри, искавшие вышибли дно у этой бочки и стали настойчиво азузнавать, кто в ней находится. И когда епископа чуть не ударили палкой, он с трудом раскрыл помертвевшие от страха уста и проговорил: «Здесь пленник». Епископ имел обыкновение называть Тейдего в насмешку за сходство его с волком Изегрином, так имеют обыкновение называть волка некоторые; поэтому злодей сказал епископу: «А, так это сеньор Изегрин залег здесь». И вот епископа, хотя и грешника, но все же помазанника божия вытаскивают за волосы из бочки, осыпают множеством ударов и выводят наружу в узкий переулочек у ворот подворья, перед домом капеллана Годефруа. Несмотря на то, что Годри весьма жалобно умолял о милосердии, высказывал желание поклясться горожанам в том, что он заплатит им колоссальные деньги и покинет родную страну, все в ответ с ожесточением наносили ему оскорбления, а один, по имени Бернар и по прозвищу де-Брюер, подняв обоюдоострую секиру, свирепо раскроил череп этому грешному человеку, но все же святителю. Епископ, подхваченный на руки, прежде чем упал на землю, получил от второго горожанина удар поперек лица, пониже глаз, по переносью и пал мертвый. Прикончив его, перебили ему голени и нанесли множество ран. А Тейдего, видя кольцо на пальце того, кто при жизни был епископом, и, не будучи в состоянии его сорвать, отрубил мечом палец умершего и схватил кольцо. Затем обобранный догола труп Годри был брошен в закоулок перед домом его капеллана. Бог мой, кто бы выявил в точности, сколько слышалось насмешливых слов от прохожих по адресу распростертого на земле трупа…

Глава X. Так как не было почти никого, кто бы прошел мимо лежащего на земле трупа епископа, не бросив в него грязью и не осыпав его ругательствами и проклятьями… Магистр Ансельм, который накануне в момент восстания укрылся в безопасном месте, на другой день обратился к виновникам этой трагедии с просьбой, чтобы они разрешили похоронить Годри хотя бы потому, что он носит имя и сан епископа; те согласились на это с большим трудом. И тело епископа, лежащее обнаженным на земле, как какая-нибудь собачья падаль, с вечера пятого дня Пасхи до трех часов следующего дня, по распоряжению магистра было, наконец, подобрано, обряжено в сан и перенесено в монастырскую церковь св. Винцента. Нет возможности рассказать, сколько оскорбительных выражений было брошено по адресу умершего. По перенесении тела епископа в церковь не было совершено никакой погребальной службы, подобающей, не скажу епископу, а всякому христианину. Могила для его погребения была вырыта наполовину; его тело было так сдавлено короткими досками гроба, что чуть не лопнули грудь и живот трупа. Погребальщики епископа были дурно настроены против покойного, как я уже говорил об этом, а присутствовавшие горожане определенно побуждали их к тому, чтобы они возможно гнуснее обращались с жалким трупом…