Историография после «холодной войны», 1990-2007: критическая ретроспектива

Всемирная глобализация

Политическая ситуация 1990-х, изменившаяся после распада в 1989-1991 годов советского блока и окончания «холодной войны», поставила историков перед лицом новых вызовов точно так же, как политические течения 1960-х годов оказали глубокое влияние на ми­ровую историческую мысль и историописание. Глобальный мир, о котором американский политолог Фрэнсис Фукуяма заявил в своей работе «Конец истории», предсказывая в нем всеобщее принятие аме­риканского стиля свободного предпринимательства и демократи­ческих институтов после краха советского коммунизма, пошел со­всем не по тому пути, который он предрекал. Фактически начиная с 1989 года на международной арене появились новые формы военной конфронтации - не между государствами, как это было в годы «хо­лодной войны» (даже война во Вьетнаме все-таки была войной между государствами и армиями США и Северного Вьетнама), а конфликты с врагами, особенно на Ближнем Востоке, Балканах и бывших совет­ских среднеазиатских республиках, не имевшими четко определен­ных границ и использующими нетрадиционное оружие - терроризм. В своем труде^ «Столкновении цивилизаций» Самюэль Хантингтон написал о непримиримом конфликте между исламской и западной -и отчасти китайской - культурами, но он оперировал чрезвычайно упрощенными представлениями о вневременном исламе как единой культуре, упуская из виду различия внутри исламского мира, его ис­торию, влияние на него модернизации, роль экономических факторов и, наконец, взаимосвязь исламских обществ и современного Запада.

С одной стороны, предсказание Фукуямы оказалось верным, по крайней мере, отчасти. Распространение капитализма западного об­разца на большую часть современного мира, являющееся частью про-•цесса глобализации, который начался до 1989 года и сформировал ядро того, что описывается как процесс глобализации, действительно произошло. Но за редким исключением (Тайвань и Южная Корея) глобализация не привела к демократизации. Этот процесс не только привел к трансформации мировой экономики, усиленной новыми ин-

ГЛАВ А 8

формационными технологиями, но и сопровождался возрастающей унификацией повседневной жизни, поведения потребителей, типов урбанизации, столичной архитектуры, популярной музыкальной и киноиндустрии, отношения полов и поколений. Тем не менее, на со­циокультурном уровне глобализация приняла различные формы, от­ражая местные условия и наследие. Они породили сопротивление воз­действию глобализации на традиционные уклады жизни, которое до­вольно часто принимало насильственные формы.

Споры о глобализации, так или иначе, напоминают о более ранних дискуссиях по поводу зависимости и модернизации. То, что совре­менная глобальная культура порождена структурами политической и финансовой власти, расположенными главным образом на Западе и в Японии, бесспорно. Как, несомненно, и то, что силы глобализации (в смысле институциональных органов и властей), несмотря на их по­всеместное распространение, по-прежнему сконцентрированы в раз­витом мире. В связи с этим возникает вопрос: может ли глобализация, как ранее модернизация, восприниматься в качестве нового «метанар-ратива»? Подобно тому как это было с дискуссиями по модернизации, рассмотренными нами в главе 6, аналитики глобализации делятся на тех, кто рассматривает ее как позитивное явление, и тех, кто подчер­кивает ее деструктивные стороны. Первые указывают на блага боль­шего доступа к технологии, информации, услугам и рынкам, положи­тельные результаты растущей производительности, повышение гло­бальных доходов на душу населения и т.п.; последние подчеркивают увеличивающиеся социально-экономические диспропорции внутри западных обществ, разрушение государства всеобщего благосостоя­ния и особенно неспособность снизить уровень бедности на значи­тельных территориях Африки, Азии и Латинской Америки. Глобали­зация привлекла огромное внимание всеобщих средств массовой ин­формации, хотя научная литература по данному вопросу тоже доста­точно обширна. Для многих социологов она стала самым главным объясняющим фактором нашего времени. Все это требует историогра­фии, способной работать с условиями, в которых мы сегодня живем и которые так или иначе отличаются от тех, что были до 1989 года.

Хотя международное сообщество историков возникло еще до 1990-х годов, в 1990-е оно стало реальностью, поскольку не западные ученые, прежде всего индийские, ближневосточные, латиноамерикан­ские, а также растущее число ученых из Тропической Африки заняли важные академические посты в американских, британских и австра­лийских университетах и иногда даже в Высшей школе социальных наук в Париже. Важным фактом является то, что языком международ­ной коммуникации все больше становился английский язык. Ученые из не западных стран стали принимать участие в дискуссиях и, как мы уже видели, индийские « Subaltern Studies» послужили стимулом для развития западной и латиноамериканской мысли. В исследованиях по

ИСТОРИОГРАФИЯ ПОСЛЕ «ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ», 1990-2007... 393

Ближнему Востоку английский язык также стал ведущим, причем как среди западных ученых, так и среди ученых, имеющих ближнево­сточное происхождение, потеснив некогда востребованные француз­ский и немецкий¹. В свою очередь западные, прежде всего североаме­риканские и британские ученые, стали тесно сотрудничать - по срав­нению с более ранним периодом - с учеными из Латинской Америки, Африки и Восточной Азии, так что во многих областях исследования все более приобретают международный характер. Активные между­народные обмены практикуются на проводимых раз в пять лет Меж­дународных конгрессах исторических наук и на других конференциях. Имеет место и региональное сотрудничество историков. В последние годы, несмотря на то, что написание и пересмотр учебников по исто­рии в Японии часто вызывали протесты и критику со стороны таких ее соседей, как Китай и Южная Корея, историки этих стран приложи­ли усилия к развитию сотрудничества в деле поиска согласия и реше­ния спорных вопросов современной истории этого региона. Их со­трудничество уже дало кое-какие, хотя и предварительные, но в то же время обнадеживающие результаты².

Тем не менее, по-прежнему существуют определенные ограниче­ния в международных обменах. Одним из них является то, что анг­лийский язык, несмотря на несомненные плюсы от этого, оказался почти единственным международным языком. Во всем мире англий­ская литература широко читается как в оригинале, так и в переводах. Многие важные работы по истории или связанные с социальными или гуманитарными науками переведены с английского на не западные языки, как и важные книги или статьи, написанные на немецком или французском³. Однако очень незначительное число трудов, написан­ных на китайском, японском, корейском, фарси, турецком или араб-

¹ Некоторые из популярных работ по этой тематике стали бестселлерами, в том числе: Thomas Friedman The Lexus and the Olive Tree. New York, 2000, rev. ed. и The World is Flat. New York, 2004: Benjamin Barber, Jihad vs. McWorld. New York, 1995; Amy Chua World on Fire: How Exporting Free Market and Democracy Breeds Ethnic Hatred and Global Instability. New York, 2003. За исключением не­многих заметных работ последнего времени большинство теоретической литера­туры по глобализации создано не историками. Отчасти такое положение дел обу­словлено современностью данного объекта; отчасти это связано с тем, что глоба­лизация выходит за пределы привычных для истории пространственно-времен­ных ориентиров.

² R. Stephen Humphreys, 'The Historiography of the Modern Middle East: Trans­forming a Field of Study' // Israel Gershoni, Amy Singer, Y. Hakan Erdem, eds, Middle East Historiographies: Narrating the Twentieth Century. Seattle, IL, 2006, 20.

³ В 2003 в Японии, Китае и Корее коллективом авторов был написан и издан новый учебник по истории для средней школы. Поскольку принятие учебников истории требует официального одобрения, этот учебник остался в статусе «для дополнительного чтения». Тем не менее, его публикация стала важным шагом к достижению согласия по поводу оценки истории данного региона.

ГЛАВА8

ском, переведены на английский язык. Международная коммуникация по-прежнему находится во власти англо-американского мира, и за ис­ключением англоязычной школы в Индии теоретические вопросы за пределами Запада на глобальном уровне практически не освещаются. И по сравнению с общественными науками история в гораздо боль­шей мере продолжает писаться на национальных языках и для нацио­нальной аудитории.

Прогресс в области компьютерных технологий и широкое исполь­зование сети Интернет в последнее время значительно облегчили ме­ждународную коммуникацию историков по всему миру. Эти техноло­гические новшества оказали большое влияние на исторические иссле­дования и историописание. Например, студенты-историки во всем мире сегодня уже привыкли к использованию Интернета для поиска информации и выполнения своих заданий, а их профессора и препо­даватели все чаще обращаются к доступным в Интернете базам дан­ных диссертаций и журнальных статей с целью проведения исследова­ний. Не только на Западе, но, возможно, даже в большей мере благодаря правительственным дотациям в Восточной Азии, например в Японии и Тайване¹, были развернуты проекты с целью систематического разме­щения в Интернете всего существующего корпуса исторической литера­туры, включая правительственные архивы и многотомные классические тексты. Такая доступность и новые технологии (поиск по ключевым словам и т.д.) позволят историкам и широкой общественности получить к ним широкий доступ и облегчить пользование ими.

Переориентация исторических исследований

Обращаясь к основным историографическим событиям, которые стали реакцией на изменившиеся условия, можно выделить пять тен­денций или проблемных зон историописания во всеми мире начиная с конца «холодной войны»: 1) продолжающийся культурно-лингвисти­ческий поворот, положивший начало так называемой «новой культур­ной истории»; 2) беспрецедентную экспансию феминистской и тен­дерной истории; 3) новый союз между историческими и социальными науками в свете постмодернистской критики; 4) вызов национальной историографии, связанный (хотя и не только) с постколониальными исследованиями; 5) подъем всемирной истории и отличной от нее ис-

¹ В отличие от частных инициатив, типа попыток Google работать с ведущими библиотеками Великобритании и США, наталкивающихся на некоторое сопро­тивление, многие из этих проектов в восточноазиатских странах получили бюд­жетное финансирование. Примеры тому существуют в Национальной парламент­ской библиотеке Японии (Japan's Diet Library) и Тайваньской академии наук (Taiwan's Academia Sinica), где систематически оцифровываются исторические данные, документы и книги по истории.

ИСТОРИОГРАФИЯ ПОСЛЕ «ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ», 1990-2007... 395

тории глобализации. Однако, несмотря на наличие этих основных тенденций в изменении того способа, которым сегодня пишется исто­рия, какая-либо новая парадигма исторических исследований отсутст­вует. Фактически налицо значительное разнообразие. Несмотря на то что все эти тенденции подвергают сомнению национально-ориентиро­ванную историю, на протяжении почти всей современной эпохи вла­девшей умами историков, национальное государство по-прежнему присутствует в исторических трудах, даже если изменилось само по­нятие «нация».

Как мы уже ранее говорили, с наступлением в 1970-1980-е годы так называемых культурного и лингвистического поворотов, культи­вируемые после 1945 года подходы в области социальных наук под­верглись сильной критике. Эта критика сосредоточилась на трех пунктах. Первый состоял в увлеченности социальных наук крупно­масштабными, анонимными структурами и процессами и пренебре­жении жизненным опытом обыкновенного человека. Второй заклю­чался в теории модернизации, предполагающей, что мир будет следо­вать западным образцам. Третий состоял в приверженности эмпири­ческим, в том числе количественным, исследованиям и вере, что эти исследования дают объективное знание. В этом отношении лингвис­тический поворот рассматривал историю как вид литературы. Так, как мы уже отмечали, Хейден Уайт критиковал «нежелание относится к историческим нарративам как к тому, чем они в большой степени и являются: художественной литературой, содержание которой скорее вымышлено, чем найдено и виды которой имеют гораздо больше об­щих черт с их аналогами в литературе, нежели в науке»¹. Как заметил Роберт Берхофер, «поскольку обычные историки пытаются примирить различные интерпретации отсылкой к фактам, а не аргументами по поводу природы нарратива как такового, они обязаны допустить, что на практике фактуальность становится своего рода принудительной реальностью»². Несмотря на популярность отхода от социальных наук, подходы этих маук продолжают оставаться значимыми в 1990-е годы и далее. В то же время социальная история все более осознает важ­ность культурных факторов и необходимость дополнять эмпириче­ские и количественные исследования методами изучения культуры.

Культурный и лингвистический повороты

Культурный поворот играл важную роль в историописании в 1970-1980-е годы не только в англо-американском мире, но и за его

' Hayden White, The Historical Text as Literary Artifact' // Hayden White. The Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism (Baltimore, CT, 1982). 82.

² Robert Berkhofer, The Challenge of Poetics to (Normal) Historical Practice', Po­etics Today, vol. 9 (1988), 435^52. Однако Беркхофер не настроен абсолютно не­гативно по отношению к историческому реализму.

ГЛАВА8

пределами¹. Наряду с антропологическим подходом в социальной ис­тории они хорошо подходили для изучения истории повседневности и тем самым для «истории снизу» — истории беднейших и низших клас­сов. Таким образом, культурный марксизм выжил, хотя немногие из социальных и культурных историков признавали себя обязанными марксизму. Культурные исследования предложили новое и более ши­рокое понимание истории. Их слабость - не только на ранней стадии в 1970-1980-е годы, но и после 1990-го года - заключалась в полном пренебрежении ими политико-экономическими структурами культу­ры и заинтересованностью исключительно вопросом о том, способны ли вообще история и общественные науки предложить знания о ре­альном мире или их следует рассматривать как вид художественной литературы. Но если ответить на эти вопросы положительно, возника­ет вопрос: способны ли они адекватно понять великие преобразова­ния, которые произошли и происходят в настоящее время в междуна­родном масштабе?

Культурный и в меньшей степени лингвистический повороты про­должали играть важную роль в исторической теории и историописа-нии и после 1990 года, и не только в англо-американском мире². Край­ний эпистемологический релятивизм, отрицавший наличие социаль­ной реальности и утверждавший, что все так называемые научные объяснения социальной жизни являются всего лишь «опытами кол­лективного фантазирования и мифотворчества» , заметно ослаб после 1990 года, когда стала очевидна неспособность радикальных культур­ных исследований осмыслить те изменения, которые произошли с ми­ром после 1990 года Линн Хант стимулировала культурные исследо­вания благодаря проведенному в своей книге «Политика, культура и класс во Французской революции» культурному анализу Француз­ской революции, который не отрицал роли социальных структур и процессов в развязывании Французской революции. В 1999 году вме­сте с Викторией Е. Боннелл она выступила в качестве редактора сбор­ника научных статей «По ту сторону культурного поворота»⁴, где анализировались новые направления, по которым пошло изучение обще­ства и культуры с 1980-х годов. Авторы пришли к выводу, что «хотя все авторы этого сборника находятся под глубоким влиянием культурного поворота, они отказываются принять уничтожение социального, подра­зумевающегося самыми радикальными формами культурных исследова­ний и постструктурализма». Только Хейден Уайт в послесловии к этому

' Doris Bachmann-Medick, Cultural Turns: Neuorientierungen in den Kulturwis-senschaften. Reinbek, 2006.

² Ibid.

³ Victoria E. Bonnell and Lynn Hunt, eds, 'Introduction', Beyond the Cultural Turn: New Directions in the Study of Society and Culture. Berkeley, С A, 1999, 3.

⁴ Ibid., 11.

ИСТОРИОГРАФИЯ ПОСЛЕ «ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ», 1990-2007... 397

сборнику и в своих дальнейших выступлениях остался убежденным при­верженцем радикальных культурных исследований¹.

Сходная переориентация произошла и внутри лингвистического поворота. Габриэлла Спигель, которая, несмотря на подчеркивание значимости языка при проведении исторического исследования, все­гда акцентировала внимание на социальном контексте его бытования, в вышедшей в 2005 году антологии, которая собрала основных пред­ставителей лингвистического поворота, заметила: «Через двадцать пять лет после "лингвистического поворота" присутствует растущее чувство неудовлетворенности его излишне педантичным учетом языковой деятельности во всех видах человеческих устремлений»². В числе авторов антологии были такие серьезные социальные истори­ки, как Уильям Сьюэлл³ и Гарет Стедман Джонс, которые, приводя доводы против чрезмерного доверия к экономическим детерминантам, подчеркивали роль языка и придерживались этой позиции даже пят­надцать лет спустя, тем не менее признавали значение социальных контекстов в формировании языка. Стедман Джонс критиковал не только социальный детерминизма марксизма, сохранившийся в рабо­тах многих социальных историков, не считавших себя марксистами, но и лингвистический детерминизм, содержащийся в концепции Фуко и лежащий в основе большинства работ, написанных под влиянием лингвистического поворота, - дискурс определяет сознание. Несмотря на то, что он тоже верил в центральную роль дискурса в обществе и культуре, Стедман отказался от идеи «смерти автора», провозглашен­ной Фуко и разделенной Деррида, - идеи, упускающей роль авторской интенции в работе историка. Критикуя детерминизм и Маркса, и Фу­ко, он заявил, что «невозможно представить бездеятельную власть».

¹ Ibid., 315-324. Здесь он еще раз подчеркивает, что «нет другой такой дисци­плины, которая столь же сильно находится под влиянием иллюзии, что "'факты" отыскиваются в процессе исследования, а не реконструируются способами репре­зентации и практиками disvoursivization, чем история»» (322). 15 мая 2007 года в заключительном выступлении на тему «Альтернативный глобальный метанарра-тив?» на конференции «Навстречу глобальной истории», проходившей в Инсти­туте Фьезоле Европейского университета (Италия), он заявил о «катастрофиче­ском» состоянии профессиональной истории, по-прежнему не признающей ис­ключительно идеологического характера любого предположительно объективно­го исторического исследования. История должна вновь обрести свой риториче­ский характер. Распространив это на область науки, Уайт пошел еще дальше, зая­вив, что теория эволюции базировалась на некритичном принятии дарвинистской идеологии, исходившей из того, что в природе существуют взаимосвязь и движе­ние и что ей на смену должно прийти признание мутации, свободной от свойст­венных теории эволюции допущений о прогрессивном развитии.

² Gabrielle M. Spiegel, ed., Practicing History: New Directions in Historical Writ­ing after the Linguistic Turn. New York, 2005, 3.

³ William H. Sewell, Jr, The Concept(s) of Culture', ibid., 76-96; см. также его: Logics of History, Social Theory and Social Transformation. Chicago, IL, 2005.

ГЛАВА 8

Но все-таки Стедман Джонс по-прежнему придерживался тезиса, со­гласно которому власть (в том числе и политика), конституируется дискурсом и должна рассматриваться как текст¹. Это позволило Роже Шартье, выдающемуся французскому историку культуры и литерату­ры, критически заметить, что Стедман Джонс в своем редуцировании истории и общества к дискурсу, в рассмотрении их как текстов, упус­тил тот факт, что «сам по себе дискурс всегда социально укоренен и ог­раничен» . Точно так же он критиковал Хейдена Уайта за сведение всех исторических нарративов к неких литературным формам, поясняя, что «даже если историк пишет в "литературной манере", он не создает лите­ратуру»³.

По мере того как интерес к культурной истории распространялся в другие части мира, она приобретала несколько иное значение и разви­валась, по всей видимости, по другой траектории. В Восточной Азии практика культурной истории позволила историкам найти альтерна­тиву господствующей парадигме национальной истории и в некото­рых случаях позволила им обрести свободу от удушающих идеологи­ческих ограничений, накладываемых на работу историка. В Японии, например, поворот к культурной истории, который начиная с 1980-х годов привел к появлению попыток изобразить повседневную жизнь простых людей и особенно низшего класса, совпал с появлением го­родской истории - одной из наиболее активно развивающихся облас­тей исторических исследований в Японии в последние десятилетия. Прибегнув к помощи методов культурной антропологии, социологии и семиотики, японские урбан-историки занялись изучением устройст­ва «городского пространства», привлекая внимание к городской бед­ноте, этническим различиям и тендерным отношениям, а также таким новым и взаимосвязанным темам, как здоровье и болезнь, здраво­охранение и личная гигиена. Начиная с середины 1990-х годов этот интерес к культурной истории способствовал привнесению «культур­ных исследований» и постколониальных исследований с Запада в Японию. Учитывая отличия исторических исследований в Японии, рост культурных исследований помог некоторым японским историкам дать критический анализ правительственному контролю над написа­нием учебников и публикаций - ключевой области осуществления власти национального государства по отношению к гражданам. Они также способствовали развитию интереса к изучению культурного

¹ Gareth Stedman Jones, The Determinist Fix: Some Obstacles to the Further De­velopment of the Linguistic Approach to History in the 1990s', History Workshop Jour­nal, 42 (1996), 19-35.

² Roger Chartier, 'Why the Linguistic Approach can be an Obstacle to the Further Development of Historical Knowledge. A reply to Gareth Stedman Jones', ibid., 46 (1998), 271-272.

³ Roger Chartier, 'Quatre Questions a Hayden White', Storia della Storiografia, 24(1993), 133-142.

ИСТОРИОГРАФИЯ ПОСЛЕ «ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ», 1990-2007... 399

наследия японского колониализма в Восточной Азии в первой поло­вине XX века'. Одним из способов, при помощи которого культурные историки в Японии пытались понять это сложное и временами гнету­щее наследие, было изучение конструирования и изменения памяти войны, или динамики «запоминания» и «забывания» на уровне обще­ства. С этой целью они не только изучили написание и распростране­ние учебников по истории в школах, но и проанализировали воздейст­вие материальных остатков войны - сохраненных и выставленных в музеях, а также установленных после Второй мировой войны памят­никах в Хиросиме и Нагасаки - на формирование памяти о войне у японской общественности, особенно у японской молодежи".

Если развитие культурной истории и культурных исследований в Японии только выиграло благодаря развитию в международном со­обществе историков кросс-культурных контактов, то же самое можно сказать и о недавних переменах в историографии Китая. Например, результатом уже упомянутого нами в предыдущей главе тесного со­трудничества китайских ученых, работающих дома и за рубежом, ста­ла публикация запущенной в 2004 году книжной серии «Новая соци­альная история». Благодаря более интенсивному обмену между тай­ваньскими учеными и их западными коллегами, изучение китайской истории по ту сторону Тайваньского пролива в последние десятилетия показало точно такой же сильный интерес к культурной истории. По сравнению с историками Народной Республики тайваньские историки действительно более восприимчивы к влияниям западной историо­графии - под влиянием Школы «Анналов» поворот к культурной ис­тории произошел в их историческом ареале еще в 1980-е годы³. На материке же интерес к культурной истории просматривается только с середины 1980-х годов, с развертыванием «культурной лихорадки», которая положила начало изучению социальной истории, с особым интересом к изменениям в социальной и культурной жизни. Это стало альтернативой распространенной ранее марксисткой историографии

¹ Ср.: Narita Ryuichi, Rekishi no sutairu (Историографические жанры). Tokyo, 2001, 217-230, 275-288, 347-364; также: Hirota Masaki, 'Pandora no hako: minshu shisoshi kenkyu no kadai' (Ящик Пандоры: проблемы изучения истории общест­венного сознания) // Sakai Naoki, cd., Nashonaru hisutori о manabisuteru (Забытая национальная история). Tokyo. 2006, 3-92.

² Tomiyama Ichiro, ed., Kioku ga katari hajimeiru (Памяти начинают говорить. Memories Begin to Speak). Tokyo, 2006.

³ См.: Wang Qingjia, Taiwan shixue 50 nian: chuancheng. fangfa, quxiang, 1950-2000 (Историописание в Тайване: традиция и трансформация. 1950-2000- Writing History in Taiwan: Tradition and Transformation, 1950-2000). Taipei, 2002: idem.. 'Jiegou yu chonggou: jin ershi nianlai Taiwan lishi yishi bianhua de zhuyao qushi' (Де­конструкция и реконструкция: основные тенденции изменения исторического сознания в Тайване в последние два десятилетия), Hanxue yanjiu tongxun (Newslet­ter for Research in Chinese Studies). 25:4. November, 2006, 13—32.

ГЛАВ А 8

Китая, так как последней, как это ни парадоксально, было свойствен­но хвалебное описание выдающихся свершений национальной и ком­мунистической элиты. Тот факт, что редакторы назвали свою серию «Новой социальной историей», а не «(Новой) культурной историей», с очевидностью свидетельствует о продолжении того же самого стремления выйти за пределы марксистского историографического наследия. На самом деле, вероятно, уникальные для Китая тенденции и в сфере социальной, и в сфере культурной истории позволили ки­тайским историкам, особенно историкам младшего поколения, обхо­дить в историческом исследовании поддерживаемую и навязываемую правительством марксистскую ортодоксальность. В то же самое вре­мя, несмотря на аналогичную политическую интенцию, беглый взгляд на серию «Новой социальной истории» недвусмысленно показывает, что ее авторы пытаются придерживаться нового подхода, отличающе­гося от того, что делали в области социальной истории их предшест­венники. Первой книгой, изданной в этой серии, стала книга, озаглав­ленная как «События, память и наррация», второй - «Тело, ментали­тет и власть», третьей - «Время, пространство и (историо)писание». Эти названия свидетельствуют о попытках заняться исследованиями в области изучения культурной истории и предложить китайской ис­ториографии новую ориентацию'. Эти усилия сыграли значительную роль в подрыве господства национально-ориентированного историче­ского нарратива в Китае и вообще в Восточной Азии, к чему мы еще вернемся.

Феминистская и гендерная история

Как мы уже отметили, культурный подход хорошо подходил для «истории снизу», в том числе для истории женщин. Начиная с 1980-х го­дов не только женщины и тендер, но также раса, национальность и класс приобретали в историописании все большую значимость. Вни­мание к женщинам, тендеру и сексуальности стало играть большую роль в 1990-е годы в Западной Европе, Латинской Америке, Индии, Восточной Азии и на Ближнем Востоке. Но ни в одной стране эта роль не оказалась столь значимой, как в Соединенных Штатах. При­мером этому может служить программа ежегодной встречи Амери­канской исторической ассоциации в 2007 году. На многих сессиях поднимались вопросы, связанные с женщинами и сексуальной, в том числе маскулинной, идентичностью. Уделялось внимание работоргов­ле и рабству, в том числе сексуальным аспектам рабства. В то же са­мое время эти темы рассматривались в транснациональной, глобаль-

¹ Sun Jiang, ed., Xin shehuishi: shijian, jiyi, xushu. Hangzhou, 2004; Huang Donglan, ed., Xin shehuishi: shenti, xinxing, quanli. Hangzhou. 2005; Wang Di, ed, Xin shehuishi: shijian, kongjian, shuxie. Hangzhou, 2006.

ИСТОРИОГРАФИЯ ПОСЛЕ «ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ», 1990-2007... 401

ной перспективе, центральное место в которой занимали сравнения среди не западных обществ, и опять с отсылкой к сексуальности. Эти сессии показали широкую глобальную перспективу в компаративном ключе, но рассмотрение политико-экономического контекста сексу­альности практически отсутствовало. Возможно, работающие в этой области историки не признали бы этот факт и подчеркнули бы, что их понимание «власти» крайне политизировано и что женская или скорее гендерная история - это история, имеющая дело с иерархией власти. Однако большая часть посвященной этой проблеме историографии практически не уделяет внимания институциональной структуре, в которой действует эта власть, а именно структурам управления и эко­номики, которые традиционно рассматриваются как мужские сферы. Это ограничение справедливо и для серии «Женщины и гендерная история в глобальной перспективе», которая состоит из девяти тема­тических брошюр о «семье, религии, расе и национальности», опуб­ликованных Комитетом женщин-историков Американской историче­ской ассоциации под редакцией Бонни Смит. Смит написала: «Если 1970-е были отмечены возникновением истории женщин, а 1980-е за­ставили нас задуматься о тендере, то в последней декаде этого тыся­челетия первоочередной стала потребность в более глобальных и сравнительных перспективах в преподавании и изучении как женской, так и тендерной истории»'. 1990-е действительно стали свидетелями расширения социальной истории, включившей в себя женщин и тендер. Более того, гораздо больше внимания стало уделяться положению жен­щин во всем мире, в том числе в бывших колониальных обществах.

Интересно сравнить программу проводимой каждые два года кон­венции Немецкой исторической ассоциации, которая прошла в сен­тябре 2006 года, с программой, принятой Американской исторической ассоциацией (АИА) в январе 2007 года. В отличие от программы АИА Немецкая ассоциация запланировала сессии по Античности и евро­пейскому Средневековью, делая упор на культурные аспекты. Значи­тельное внимание уделялось катастрофам двадцатого века, особенно тем, которые имели отношение к Германии, и послевоенному миру, включая возобновление в Германии еврейской жизни после Холоко-ста. Вопросы женщин, тендера и сексуальности, доминирующие в программе АИА, в немецкой программе находились в более марги­нальном положении. Панельных встреч, касающихся мира за преде­лами Европы и даже за пределами Германии, было относительно не­много. Предшествующие программы были аналогичны. Таким обра­зом, общая атмосфера исследований в Германии заметно отличалась от атмосферы не только в Соединенных Штатах, но и в других запад­ноевропейских странах; тем не менее доминирование культурных,

¹ В. Smith. Mrinalini Sinha, Gender and Nation in Women's and Gender History in Global Perspective.

143ак. 1183

ГЛАВА8

феминистских и транснациональных исследований в Германии все же присутствовало, хотя и в более ограниченном виде¹.

Показателем новой ориентации в женской и тендерной историях было основание в 1990 году международного журнала Gender and His­tory. В передовице к первому номеру журнала было заявлено: «Мы всеми силами стремимся поощрять не только женские и тендерные исследования, но и исследования того, каким образом другие соци­альные барьеры - раса, класс, религия, национальная принадлеж­ность, сексуальная ориентация — сказываются [sic] как на тендерных представлениях, так и на женском опыте»². И, как мы уже видели, в 1980-е годы много исторических трудов уже было написано в русле этой ориентации. Необходимо полностью признать то подчинение, которое испытывает женщина в условиях господства мужской куль­туры. Юрген Кокка в Германии и Элизабет Фокс-Дженовезе в Соеди­ненных Штатах, исходя из совершенно разных социологических и политических позиций, выступили против тенденции, которая прева­лирует в большей части женской и тендерной историй, практически не уделять внимания социальным условиям, влияющим и на мужчин, и на женщин. Так, Кокка проанализировал ситуацию образованной ари­стократки в бисмарковской Германии, которая, несмотря на присущее обществу и культуре подчинение (которое она как женщина испыты­вала на себе), все же имела намного больше общего со своим братом, находящимся в той же возрастной группе, чем со старой вдовой-полячкой, зарабатывавшей на жизнь сезонными работами, которая жила в страшной нищете и не могла ни читать, на писать» . Фокс-Дженовезе тоже подвергает сомнению солидарность между белой хо­зяйкой и рабыней на плантации и подчеркивает, что первая гораздо больше идентифицирует себя с белыми мужчинами в домашнем хо­зяйстве, которые принадлежат к тому же самому привилегированному классу, чем с подчиненной ей черной женщиной . И все-таки невоз­можно отделить тендер от класса. Бедственное положение полячки -это не только классовая проблема, но и результат ее женского статуса в гендерно-структурированном обществе. После 1990 года невозмож­ность разделения класса и тендера становилась все более понятной как социальным, так и тендерным историкам. Просматривая журналы, которые кратко обсудим ниже, и опубликованные в 1989-2007 годах

' Gudilla Budde, Sebastian Conrad and Oliver Janz, eds, Transnationale Geschichte. Themen: Tendenzen, Theorien: Festschrift for Jurgen Kocka's 65th Birth­day. Gottingen, 2006.

² 'Why Gender and History?', Gender and History, 1:1. Spring, 1989, 1.

³ Jurgen Kocka, 'Frauengeschichte zwischen Wissenschaft und Ideologic', Geschichtsdidaktik, 7 (1981), 104; цит. по: Gisela Bock, 'Women's History and Gender History: Aspects of an International Debate', Gender and History, 1:1. Spring, 1989, 19.

⁴ Elizabeth Fox-Genovese, Within the Plantation Household: Black and White Women of the Old South. Chapel Hill, NC, 1988.

ИСТОРИОГРАФИЯ ПОСЛЕ «ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ», 1990-2007... 403

в этих журналах рецензии на книги, мы увидим, что исторические ис­следования все больше обращаются к тендерной проблематике. Более того, четкое разделение между публичной и приватной сферами в традиционной историографии, придающее историческое значение исключительно сфере публичного (преимущественно мужской сфере) и рассматривающее повседневную жизнь женщин дома и на рабо­те как исторически нерелевантную, постепенно уходит в прошлое. Хотя эти перемены произошли в большинстве англоязычной, фран­коязычной, итальянской и скандинавской историографии еще до 1990 года, прежние концепции все еще очень распространены в лите­ратуре. Так, основательный немецкий труд Geschichtliche Grundbegrif-fe, где проанализирована трансформация базовых понятий между 1750 и 1850 годами и их влияние на политику и общество Германии того времени, не содержит никаких понятий, касающихся пола или тендера¹.

Этот новый интерес к женской и тендерной историям привел к от­казу от марксистской теории истории и в то же самое время к разви­тию (редко признаваемому) некоторых положений марксистской идеологии. От экономического детерминизма Маркса отказались, но зачастую только частично. Почти вся феминистская историография включает и политические аспекты. Она подчеркивает, до какой степе­ни женщины с самого начала были подчинены мужчинам во всех ас­пектах жизни: подчинение и эксплуатация, которые обострены в ус­ловиях капитализма. Ранняя феминистская история по большей части признавала роль класса, но настаивала на том, что эта роль должна быть изменена, ибо следует признать, что эксплуатация и господство при капитализме связаны и с тендерными вопросами. С точки зрения феминизма, марксизм в значительной степени игнорировал проблему подчиненного статуса женщины, предполагая, что с наступлением социализма она будет преодолена². С самого начала феминистская историография рассматривала в качестве своей задачи изменение от-

¹ Geschichtliche Grundbegriffe, 8 vols (Stuttgart, 1972-1997). В нескольких статьях есть упоминания о женских движениях и дискуссиях о статусе женщин, но какие-либо понятия, касающиеся женской или тендерной проблематики, отсут­ствуют.

² В работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Фридрих Энгельс был чуть ли ни одинок, подчеркивая, что подчинение женщин стало частью западной истории начиная с античности; таким образом, оно пред­шествовало современному капитализму и коренилось в переходе от матриархата к патриархату, в центре которого находилась проблема частной собственности и наследования, что в свою очередь привело к созданию государства, главной функцией которого и являлась защита прав собственности. Энгельс также пола­гал, что проблема подчинения женщин будет решена с установлением коммуни­стического общества. И методологически, и в плане концепций исторического процесса новая феминистская и тендерная истории порвали с прежними историо­