Воздаяние — классовое понятие

За шесть или семь веков до нашей эры начинают появляться новые культы, которые взывают ко всем людям без исключения, но особенно к подчиненным слоям, рабам, беднякам и женщинам. Эти культы провозглашают спасение от греха и отчаяния с помощью сложной и причудливой системы индивидуальных и коллективных обрядов.' Вот почему их называют «сотериологическими», от греческого слова «soteria», что означает «спасение». Однако из-за того, что основным в них является специальное ритуальное посвящение, им присвоено общепринятое имя мистических или «мистериософических» культов от греческого «mystes», которое как раз и означает «посвящение». Их история, совпадающая с зарождением других религий того же типа, таких, как буддизм в Индии и даосизм в Китае, охватывает в Средиземноморье переходный период от эпохи наивысшего развития рабовладельческого строя до начала феодализма.

Как и все мифы, учение о «спасении», которое еще и поныне тяжело гнетет жизнь и сознание миллионов верующих, складывается п проявляется в области идей, но его истоки обнаруживаются в области фактов. Человек не мог ведь прийти к осознанию понятий проступка и воздаяния, греха и искупления, осуждения на муки и спасения прежде, чем он не приобрел трагический опыт угнетения, страданий и эксплуатации.

Реальные условия классового устройства общества, сложившегося вслед за периодом уравнительного распределения продуктов, после которого богатства начали накапливаться в руках меньшинства, ведут к превращению большинства людей в отчаявшуюся массу и порождают чувство неполноценности, греховности, осуждения. Миф о спасении есть не что иное, как идеологическое выражение настоятельной потребности уйти от печальной действительности, ставшей в рабовладельческом обществе уделом миллиопов и миллионов человеческих существ, которые некогда были свободны и счастливы — в исторически ограниченной степени, свойственной первобытной общине — и теперь вновь с еще большей силой рвутся к свободе и счастью.

Не следует ни в малейшей степени удивляться тому, что люди не подозревали о таком происхождении их надежд на духовное спасение до тех пор, пока подлинно научное истолкование истории не сорвало покров тайны с легенд, низведя их с неба на землю.

Это утверждение нетрудно проверить. Дело в том, что мы не найдем достаточно четко сформулированной теории спасения у тех народов, которые благодаря особым условиям развития законов производства и собственности миновали общественный строй, основанный на классических рабовладельческих отношениях, как, например, германцы, славяне, отчасти также арабы, почти неввередственно перешедшие от племенного и родового строя к формации, которую характеризует в основном крупное землевладение. В среде самого еврейского народа внутренние отношения были основаны на менее развитых формах рабства. Поэтому, прежде чем выработать учение о «страдающем рабе» — Яхве, который своим самопожертвованием спасает всю массу верующих, народ Израиля должен был накопить опыт реальной рабской жизни под игом ассирийцев, вавилонян, мидян и персов, усугубленным впоследствии при эллинистических монархиях и римском завоевании.

Связанные с произрастанием растений обряды (их ошибочно считают порождением первичного мифа о спасении) не имели на деле ничего общего с этим религиозноидеологическим направлением. Между магическим освобождением и искуплением есть существенная разница. С помощью земледельческих обрядов человек пытается овладеть окружающим миром и обществом. Религии спасения, напротив, стремятся обеспечить недостижимые на земле счастье и справедливость в мире ином. Иллюзия потустороннего воздаяния вытесняет надежду на воздаяние земное.

Не следует усматривать противоречия также и в том, что представители господствующего класса принимали учение о спасении и добивались посвящения в эти новые культы. Все рабовладельческое общество в целом (а не одни только условия жизни рабов) порождало поиски спасения. Процесс этот был диалектичен, он совершался не автоматически. В период, когда начинает разлагаться рабовладельческое хозяйство и привилегированные слои больше не чувствуют себя в безопасности, тяга к сверхъестественному становится всеобщей. Впрочем, преследование новых религий со стороны государственных властей греко-римского мира помогает нам лучше всякого теоретического доказательства понять его классовый характер.

Типичная терминология

Итак, в представлении о вине и воздаянии отражается действительность эксплуатации и рабства. Из сплетения жестоких классовых противоречий мало-помалу выкристаллизовывалась идея «спасителя», призванного освободить души и тела от искупления вины и страданий.

Несомненно, самый термин «искупление», «воздаяние», который хорошо характеризует это новое учение, возник из обычных явлений в жизни рабов.

Латинское слово «redemptio» первоначально означало «выкуп раба на волю», причем стоимость его могла быть оплачена самим рабом или внесена за него третьим лицом. В одном этом обычае — весь христианский миф о спасении [161].

Грешный человек, неспособный освободиться, уплатив божеству сумму своего выкупа, нуждается во вмешательстве некоего «искупителя», который платит за него своими муками и самой смертью, — вот в чем суть сотериологического учения первых греческих, латинских и сирийских христианских писателей (Кирилл Иерусалимский, Григорий Назиаяский, Василий, Иоанн Златоуст, Афраат Сирийский, Амвросий, Джироламо и Августин), которые выразили христианскую легенду теологическими терминами. И у некоторых из них получилось, что «выкупную плату» люди вносили сатане, во власти которого находился человек, но, впрочем, впоследствии сокровище ускользнуло из рук демона, поскольку Иисус после воскресения освободил людей от выкупа.

Только в обществе, в котором освобождение рабов было привычным делом, могло возникнуть выражение, характеризующее Христа в нескольких местах Нового завета: «… сын человеческий не для того пришел, чтобы ему служили, но чтобы послужить и отдать душу свою для искупления многих» [162]. Здесь появляется новая мысль об освобождении не только от одних физических зол. Спасать человека от врагов и насилия, от бедствий и дьявол» могли и олимпийские боги, да и израильский бог, поэтому их часто и называли спасителями.

Почти все восточные самодержцы получали периодически тот же титул в качестве спасителей своего народа или исполнителей благодетельной воли божества. В законах Хаммурапи царь именуется «спасителем впавшего в нищету народа»; в шумерском судебнике Липит-Иштар законодатель представляется в качестве «освободителя из рабства» граждан Ниппура, Исина и Ура, попавших в руки эламских завоевателей[163]. Маздейская религия создала миф о зороастровском «спасителе», или «саошьанте» («saoshyant»), который впоследствии возглавил борцов за доброе начало против царства зла, стремившихся восстановить безграничное могущество Ахура Мазда, спасителя мира[164].

Однако учение об «искуплении» в указанном выше смысле имеет два совершенно различных источника.

Мы сталкиваемся с представлением об освобождении человека от греховного порабощения посредством кровавого самопожертвования божественной или обожествленной особы, которая выступает «посредником» между высшим существом и родом людским. Теологи правы, когда подчеркивают оригинальность подобного представления, но они не могут, разумеется, понять, что в сознании людей идея духовного освобождения лишь постепенно вытесняла стремление избавиться от экономического и социального гнета, уничтожить который становилось все труднее в условиях господства силы.

Освобождение раба вначале не было исключительным явлением, однако оно в конце концов становилось им, по мере того как распространялась и укреплялась система собственности ш в руках немногих накапливались материальные блага.

Весьма часты были случаи «искупления» и освобождения в Индии; освобожденный раб немедленно и без ограничений включался в общество. У евреев невольник мог выкупиться, уплатив хозяину часть первоначальной покупной цены, в соответствии с числом лет, которые он должен был бы еще находиться в рабстве. В памяти народа сохранился лишь один случай коллективного освобождения, связанный с одним трудным периодом истории Израиля, вслед за которым, лишь только была предотвращена опасность, последовало требование восстановить право собственности на рабов. В Греции и Риме древнейшего периода раб мог, теоретически говоря, «откупиться» по истечении нескольких лет благодаря своим сбережениям, реже — спастись, посвятив себя какому-либо божеству; он мог стать свободным, наконец, по воле своего владельца[165]. Однако положение «отпущенника» вплоть до начала принципата Августа не позволяло ему сравняться в правах с остальными гражданами, он все так же был лишен права избирать и быть избранным в сенат и оставался в стороне от общественных дел.

В общем, в канун возникновения христианства возможность добиться полного освобождения была не более реальна, чем возможность стать собственником, которую имеет ныне рабочий в буржуазном обществе.

Латинский поэт Марциал похвалялся тем, что освободил из неволи своего раба Деметрия, когда тот в 19 лет лежал при смерти, чтобы позволить ему вступить в загробный мир свободным человеком[166]. Это свидетельствует о том, что классовые отношения стали считаться действительными не только в этой, но и в загробной жизни.

Нелишне отметить, что представление об «искуплении», вошедшее в историю человека как продукт образа жизни людей в эпоху рабства, диалектически закономерно отделилось от своих экономических и социальных корней, е тем чтобы в дальнейшем развиваться самостоятельным идеологическим путем — при этом, однако, неизменно в рамках общества, построенного на эксплуатации человека человеком — даже после того, как исчезли материальные факторы, которые характеризуют рабовладельческий строй.

Религии мистерий

В Малой Азии, в Греции, в Сирии, в Египте, в прибрежной части Палестины, в латифундиях Северной Африки и Южной Италии, в Галлии и даже в Риме среди пришлого люда восточного происхождения и в самых низших слоях общества пророки тайных культов учили, что не все еще потеряно, что есть путь к счастью от несправедливостей и страданий — если не в этой жизни, то в мире ином — и путем этим является личное и свободное участие в определенных обрядах и принятие некоей веры. «Выкуп» за подобное освобождение уплачивается муками, мифической смертью и воскресением одного из многих божеств, имена которых носила новые культы.

Мистериософические культы образовали подобие новой общественной среды, в которой сохранялись и возрождались древние формы религиозной жизни, не стесненные более узами крови, нации и класса. Они принимали всех тех, кого религиозная структура античного мира отрешала от культовых привилегий, в первую очередь женщин и рабов. Их общины, сообщавшиеся друг с другом, принимали нередко пожертвования от вольноотпущенников, а их существование допускалось законом в качестве ассоциаций религиозного характера, так называемых «коллегий».

Приверженцы новых культов более не стремятся вкусить высшее благо на земле, они ждут его по ту сторону жизни. Самое существование человека рассматривается как подготовка к будущему блаженству, как некий испытательный срок. Спасение теперь связывается с точным совершением священных обрядов, способных освобождать человека вне зависимости от его происхождения и принадлежности к какому-либо социальному слою. Потребности культа выступают на первый план, литургия, которая в государственной религии была делом определенных общественных должностных лиц, отныне переходит в руки особого духовенства, специально предназначенного для религиозной службы. Всегда и во всем верующие должны повиноваться священникам, наделенным особой властью, ибо именно они, периодически возобновляя обряд смерти и воскресения бога, позволяют посвященным умирать духовно вместе с ним, чтобы с ним же возродиться к новой жизни — свободной, независимой и счастливой.

Одним из самых древних мистических культов, как мы уже говорили в главе о двух религиях Греции, является культ Диониса , второстепенного божества фракийского происхождения.

Во множестве легенд и мифов отразилась память о преследованиях первых приверженцев культа Диониса со стороны властей. Уже у Гомера (Илиада, VI, 130) встречается рассказ о царе Ликурге, который был наказан слепотой за нападки на отправление дионисийских обрядов. История Орфея, растерзанного из-за его отвращения к новой религии обезумевшими от гнева вакхантами, послужила сюжетом немалого числа греческих трагедий. Фиванский царь Пентей запрещает празднование мистерий этого бога, но его мать, Агава, охваченная по воле божества безумием, ужасающим образом рассекает его на части. В другом мифе три дочери Прета, царя Тиринта, отказываются примкнуть к культу Диониса, и бог заставляет их бродить из рощи в рощу во власти эротического помешательства. Моментом наивысшего напряжения в обряде являлось своего рода причастие, приобщение к телу бога которого символически заменял козленок. Верующий включался таким путем в сферу сверхъестественного могущества самого Диониса, превращался в человека-Вакха в богочеловека. Когда количество приверженцев этого нового культа все более и более стало увеличиваться в низших слоях населения Италии, римские власти ни с чем не посчитались и в 186 году до н. э. запретили какому было то ни было жрецу, вводившему дионисийскую религию, отправлять ее обряды без разрешения властей. Были пpoизведены тысячи арестов, дионисийские организация были разогнаны, имущество их конфисковано и большинство «соучастников», будь то мужчины или женщины, казнено.

Сходные представления свойственны орфическим мистериям, совершавшимся в еще более близких христианству формах. Сам Орфей в древних легендах изображается как один из противников дионисийского культа, однако очень скоро он оказывается в центре развитого учения спасении и загробном блаженстве. Герой нисходит в ад его последующее возвращение определяет моральное возрождение всех верующих в него. На груди покойного, который при жизни участвовал в орфических мистериях, помещалась золотая пластинка с вырезанными на ней заклинаниями, которые умерший должен был произнести на пороге подземного мира, чтобы получить туда свободный доступ. Несколько таких пластинок было найдено орфических погребениях Греции, на Крите и в Риме. В орфическом мифе Дионис получает имя Дзагрея, «великого охотника за душами».

Элевсинские мистерии основаны на сказаниях о Деметре и Коре, «матери» и «дочери», образы которых послужили основой для обрядов земледельческого тина Юная Кора, как говорит легенда, была похищена Плутоном, олицетворявшим. силы подземного царства. Убита горем мать разыскивает ее но всей земле. В Элевсине местные жители помогают Деметре, предлагают ей пищу однако богиня от всего отказывается, исключая особое питье, кикеон, которое впоследствии широко применялось в мистических обрядах в качестве напитка причастительного характера. Когда же все поиски Коры оказались напрасными, Деметра ушла из мира. И тогда ужасающий недород поразил землю, ибо исчезла сила, побуждавшая рост злаков. И устрашенные люди обратились к бегам; наконец Плутон получил приказ освободить юную Кору, но при этом он заставил ее отведать особых плодов граната — эти плоды употреблялись в многих колдовских обрядах, — чтобы она постоянно; испытывала тоску по загробному миру и через каждые шесть месяцев возвращалась к супругу.

В этих мистериях уже привлекает внимание разделение литургии на две фазы: горестную и радостную. Когда богиня скрывается, верующие впадают в печаль, предаются тоскливым стенаниям, посыпают головы пеплом и даже в ряде случаев бьются о землю вплоть до получения серьезных увечий. Когда же богиня является вновь и снова расцветает земля, восторг выражается в форме ликующих песнопений. Из этого примитивного земледельческого обряда развилась одна из самых популярных религий спасения, которая распространялась из Аттики на большую часть греко-римского мира. Bсе могли надеяться на столь желанное спасение от ада и смерти; защитники античного общества жаловались, что благодаря элевсинским мистериям любой «проходимец», будучи посвящённым, мог обеспечить себе блаженства в загробной жизни[167].

Элевсинские обряды долго существовали и после победы христианства. Когда император Валентиниан в 364 году решил запретить все «ночные празднества», он сделал исключение только для элевсинских мистерий, капище которых было разрушено только в 394 году.

Мистерии Исиды и Осириса, Аттиса и Кибелы, Адониса и Астарты в различных социальных и местных условиях — в Египте, в Малой Азии, в Сирии — характеризовалась аналогичными чертами.

Жрица богини Исиды. Римская скульптура

На островах. Фракийского моря праздновались смерть и воскресение четырех «великих божеств, названных Кабиры, возможно, от финикийского слова, означающего «могущественный» (божество в мистериях Самофракии). Во Фригии и Лидии, в Малой Азии, развивались мистерии Савация — местного бога, которого некоторые общины еврейских переселенцев отождествляли, по созвучию слов, со своим собственным богом, «Яхве воинства» или Саваофом , откуда и произошли удивительно сходные представления иудаизма и восточных культов.

Смешение греческих и финикийских, фракийских и фригийских, египетских и сирийских мифов является, с другой стороны, одним из основных характерных признаков всех этих культов, которые историки так прямо и называют синкретическими, чтобы подчеркнуть постоянное наслоение мотивов самого различного происхождения, объединенных, однако, одной и той же социальной и религиозной идеологией. Отпадению чисто местных элементов этих культов способствовала в период эллинистического и романского господства жизнь всех этих народов под одним и тем же политическим и социальным игом.

Исключительным успехом во всем римском мире пользовались мистерии Митры — древнего иранского божества, отождествленного с быком и солнцем, В те же годы возникла и укреплялась христианская религия. Длительное время оба эти культа соперничали в одних и тех же кругах населения. Митраизм был особенно распространен среди военных, вот почему следы его остались не только в Азии и Италии, но п в Англии, в Испании, на Дунае, в Румынии и в маленьких укрепленных городках на границах империи. Посвященного в культ Митры именовали «воином веры», откуда и христианское наименование верующего «воином Христа», сохранившееся в христианском обряде конфирмации.

Самое понятие «посвящение», свойственное католицизму, вошло в христианство через эти культы.

Сохраняя первичный смысл обрядового посвящения, слово мистерия очень рано стало означать в народном греческом языке основные обряды новых религий, завершавшихся купаниями, похожими на крещение, священной трапезой и лицезрением особых тайных предметов. В греческом переводе Ветхого завета термин «мистерия» встречается с десяток раз, но почти всегда в сочетании с идеей о некоем «тайном умысле» Яхве, нисшедшего с божественной высоты до человеческого понимания и оттого мистического, таинственного. Только в одном месте, в Книге мудрости, составленной непосредственно на греческом языке, встречается ссылка на языческие религиозные обряды. Зато в Новом завете, возникшем в иной обстановке, сходной с условиями, порождавшими все культы спасения, слово это встречается не менее трех десятков раз и часто принимает новый смысл «ритуальной церемонии», доступной верующим и охотно ими совершаемой.

Подобное отождествление становится еще ощутимее, когда оказывается, что в первых латинских переводах Вехтого и Нового заветов термин «мистерия» («таинство»): так и был передан: «посвящение» («sacramentum»).

Это слово происходило из юридического и военного языка римлян и в конце концов получило смысл «клятвы», «присяги», торжественного обязательства, которое новобранец должен взять на себя в момент вступления в войско. Однако уже Тертуллиан в конце II века н. э. употреблял его в специфическом значении «христианского обряда», в отличие от культовой службы всех других религий спасения. Крещение, например, есть посвящение, которое вводит верующего в новую литургическую жизнь, в новую религиозную сферу представлений[168]. Не исключено, что переход к такому осмыслению слова совершился под влиянием клятв, которые непременно приносили посвященные в культ Митры, в подражание воинам.

Так «посвящение» превратилось в отличительный обряд решающего этапа в истории христианской общины.

«Раб божий»

Во всех религиях мистерий, начиная с дионисийской и кончая христовой, отношения между верующим и спасителем рассматриваются как отношения между рабом («doulos» по-гречески, «servus» по-латински) и его господином («Kyrios» по-гречески и «dominus» — по-латински). Слово «раб» встречается по крайней мере 120 раз в Новом завете, причем переводы его неизменно неточны. Что же касается первых христиан, то они, без сомнения, не ошибались в понимании этого термина.

Подобное сопоставление положения раба и спасения явилось качественным скачком в истории религии. Оно не имеет ничего общего с многочисленными доводами, касающимися участи рабов в старых культах господствующих слоев. На первом этапе истории классового общества раба порой считали священным, поскольку его предназначали для публичных жертвоприношений или использовали на работе в храмах. Именно это явление помогает нам понять, кем, например, были «дева-даси» — «рабы бога»-в индийских храмах или «гиеродоулой» (или «священные рабы») — мужчины и женщины, занимавшиеся в связи с определенными земледельческими обрядами культовой проституцией почти во всех восточных религиях[169]. Когда религии мистерий еще делали свои первые шаги, рабов допускали не без труда к церемониям, в которых участвовали свободные[170].

Но положение существенным образом изменяется по мере выявления нового устройства рабовладельческого общества.

То обстоятельство, что конечный акт освобождения раба совершался (в представлении человека того времени) или в стенах храма, или при покровительстве какого-либо определенного божества[171], безусловно облегчало переход к новому значению термина «раб» в истории различных религий. Впрочем, не это явление было решающим фактором, а то, что условия жизни в рабстве в определенный момент стали предметом прославления и религиозного возвеличения. Следы этой эволюции, по крайней мере косвенные и скрытые, часто встречаются в легендах и сказаниях. Так, Аполлон сделался рабом Адмета, чтобы искупить убийство Пифона[172]. Геракл должен был на девять лет принять ярмо рабства, чтобы очиститься от одного своего прегрешения. В другой раз Юпитер снова вверг его в рабское состояние за убийство Ифита[173]. В период вавилонского плена еврейские пророки изображали грядущего спасителя Израиля страдающим рабом. Описание этого мифического персонажа в решающей степени способствовало формированию христианского мифа о боге, принявшем человеческий облик, чтобы спасти мир от греха, и обеспечившем освобождение бедных и униженных если не в этой, то по крайней мере в иной жизни, своей смертью на кресте, приличествующей только рабу.

В греко-римском обществе представление о спасительной роли порабощенного человека стало таким распространенным и глубоким, что в различных формах проникло в поэзию, в трагедию, в культ. В одном драматическом сочинении Сенеки, «Геракл па горе Эта», герой принимает образ раба, чтобы спуститься на землю и принести мир людям. Его смерть вполне человечна, но день его мученической гибели превращается в день славы. Он провозглашает, подобно Христу на кресте: «Совершилось!»[174].

В конце драмы Геракл возносится на небо к своему божественному отцу[175].

Долгий путь развития проделало первоначально смутное представление о некоем «рабе божьем», которое встречается еще у греческого трагика Еврипида, несомненно посвященного в мистические культы, пока оно не преобразовалось в понятие Христова раба, как принято выражаться в ранних христианских текстах[176].

Значительное преобразование претерпело представление об «отмене долгов»-этом вопле протеста и надежды, не перестававшем звучать в политической литературе в течение нескольких столетий до нашей эры, — пока оно не превратилось в евангельскую идею отпущения грехов. Отождествление материального долга и долга морального представляет одну из самых интересных сторон процесса отчуждения человеческого опыта от действительности в область фантазии.

И наконец, долог был путь, на котором совершилось превращение понятия цены, которую надлежало платить за освобождение раба от неволи, в понятие искупления ценой смерти «сына божьего», которая должна согласно новозаветным писаниям спасти людей от бремени греха. Идея спасения пустила глубокие корни в сознание людей. Когда общество преобразовывалось в том или ином направлении, на основе новых экономических и социальных отношений, миф о спасителе не исчезал, подобно тому как до сих пор сохраняются многие стороны магии я тотемизма первичных культов, тогда как само первобытное общество исчезло много веков назад.

Разумеется, основная причина этого пережитка кроется в том, что и при феодальном строе, и при капиталистическом над людьми в той или иной форме всегда стоит господин и, следовательно, всегда есть потребность в спасителе. Только с исчезновением общества, разделенного на антагонистические классы, древние верования в спасение утратят наконец свою притягательную силу и сама религия растворится в других представлениях человека.

На пороге христианства

В настоящее время христианскую религию со всеми ее ответвлениями и разновидностями (католицизм, протестантизм, православие и т. п.) исповедуют 780 миллионов человек, то есть около трети населения земли. Возникшая почти две тысячи лет назад, в период наивысшего подъема античной цивилизации средиземноморского мира, она подошла ныне к пределу своего исторического развития, столкнувшись не только с другими великими массовыми религиями, такими, как буддизм, конфуцианство, индуизм, ислам и др., но и с естественными и историческими науками, широко распространившимися в последние десятилетия в широких слоях рабочих и интеллигенции так называемых христианских стран, причем этот процесс шел параллельно преобразованию прежних производственных отношений и появлению новых классовых отношений.

И в рабовладельческом обществе и при средневековом крепостничестве, когда за незначительным меньшинством, стоящим у власти, признавалось божественное право, любая история всегда была, в сущности, священной историей. Человек не испытывал потребности исторического объяснения происхождения веры по той простой причине, что сама вера предлагала ему правдоподобное объяснение истории. Лишь на заре нового периода, с развитием торговли и промышленности, с прогрессом техники и положительных наук, и особенно вместе с утверждением новых, внешне «свободных» общественных отношений между работодателями и пролетариями, человек начал ощущать возможность решительного воздействия на окружающую его действительность, построения своими собственными руками новой жизни и преобразования в организованной борьбе общественного устройства. И тогда он начал задавать себе вопрос о том, каковы могли быть исторические корни тех верований, которые он унаследовал от прежних поколений и посредством которых продолжал истолковывать свою роль в мире.

Так возникли на заре XVI столетия первые робкие попытки гуманистов — Эразма Роттердамского, Меланхтона и особенно движения за «возвращение к истокам», возникшего в огне борьбы за реформу, найти рациональное объяснение происхождения и развития христианской религии.

Однако прошли еще три с лишним столетия, прежде чем история христианства стала предметом подлинного критического исследования, без оглядок на догматические и сверхъестественные соображения. Зарождение в этот период марксистской теории, оружия борьбы и освобождения угнетенных классов, позволило поставить проблему истоков христианства, освобожденную от всякого мистического и идеалистического балласта и огражденную к тому времени от мелочной антиклерикальной полемики позитивизма и экономического детерминизма, как проблему подлинной истории человечества.

В период с 1840 по 1845 год Маркс и Энгельс пришли к разработке теоретического учения и практики диалектического материализма и научного коммунизма, чему способствовало помимо всего остального и изучение раннего христианства, причем Маркс и Энгельс полемизировали с одним направлением гегелевской школы. В отличие от Бруно Бауэра, который воссоздавал историю происхождения христианства как простой процесс идеологического ответвления от греко-римской и еврейской философии, Маркс и Энгельс подчеркивали, что всякая религия прежде всего отражает определенный общественный опыт, который люди накапливают в общении друг с другом и затем отражают в понятиях. Критика взглядов Бруно Бауэра и Тюбингенской школы Ф. X. Баура и Д. Ф. Штрауса, развернутая сто лет тому назад Марксом и Энгельсом, служит до сих пор исходным моментом, от которого отправляются все, кто желает приняться всерьез за изучение происхождения христианства.

Богатые и бедные

Изучать происхождение христианства — значит исследовать среду, социальные слои, в которых распространилась евангельская проповедь, и те запросы, на которые она отвечала. Особенно важно установить, в какой мере экономические отношения, преобладавшие в ту эпоху, отражались в религиозном движении, вытеснявшем один за другим древние культы греко-римского общества.

Христиане первых веков нашей эры были убеждены, что мир весьма скоро прекратит существование, и с надеждой ожидали нового «образа мира»[177], который они представляли себе подобным царству мессии (о котором мечтали евреи) или равносильным ритуальному искуплению, предсказанному религиями мистерий греко-римского мира. Однако они лишь выражали словами веры и религиозных чаяний веками разгоравшееся недовольство экономическим и политическим положением, вызванным гнетом рабовладельческого общества. Но религиозный протест никогда не выходил за рамки классовой структуры, в которых люди чувствовали себя заключенными словно по неотвратимому закону природы. Это верно и для нашей эпохи: вспомним, например, неоднократные внушения покорности и смирения в папских «социальных энцикликах» за последние сто лет. Таким образом, религиозный протест направляет деятельность верующих к воображаемому, мифическому, сверхъестественному выходу. Но все же этот факт не ставит под сомнение искренность и самобытность религиозных чаяний масс, рассматриваемых в их первоначальном историческом состоянии.

Именно на основе религиозной догмы, морали и культа первые христиане вырабатывали представление о своей роли в мире. И в их вере выражалась потребность в ином устройстве мира, в коренном обновлении всего общества.

«Царство божие» в иудейской религии в конечном счете приобрело достаточно ясный смысл торжества «праведных» над неправедными, «жертв» над их поработителями, «бедных» над богатыми, и для ранних христиан оно было чем-то конкретным, реальным. Для них оно было устройством мирного, материально и духовно процветающего общества, которое должно было осуществиться в сравнительно недалеком будущем и притом на земле, благодаря прямому вмешательству божества. И лишь позже, когда от этой перспективы христиане вынуждены были отказаться, так как события приняли дурной оборот (окончательное падение Иерусалима при Адриане, в 135 году н. э., преследования со стороны имперских властей и проникновение в христианскую среду новообращенных из других слоев общества), идея «царства божия» начала приобретать все более и более отвлеченный характер, пока не превратилась в понятие об индивидуальном загробном воздаянии в потустороннем мире.

То же самое можно сказать в отношении тех или иных высказываний социального характера, встречающихся в древнейших христианских документах, которые благодаря своей противоречивости породили столько споров между историками.

Раскроем собрание писаний Нового завета, или сочинений первых веков новой эры, — мы без труда найдем в них доводы в подтверждение каких угодно положений. Самая мораль евангелий отражает существовавшие в недрах рабовладельческого общества контрасты[178]. Стоит, к примеру, прочитать в тексте нагорной проповеди, приведенной в Евангелии от Луки (гл. 6, ст. 20–26): «". блаженны нищие духом; ибо ваше есть царствие божие», и мы тотчас поймем, что имеем дело со словами утешения и надежды, обращенными к несчастным, к обездоленным, угнетенным, из среды которых особенно часто выходили приверженцы новой веры. Этот факт становится особенно очевидным, если мы добавим к этому обращению проклятие, следующее вслед за ним: «… горе вам, богатые!». В Евангелии же от Матфея (гл. 5, ст. 1—12), которое связано преимущественно со средой еврейского происхождения в период, когда мессианские общины уже развились в различных социальных слоях и больше не терпели скандального противопоставления бедняка богатому, эта формула изменилась: «Блаженны нищие духом; ибо их есть царство небесное»; упоминания о богатых нет. Иными словами, блаженны также и богатые, которые предполагают духовно жить как если бы они тоже были обездолены.

А когда мы читаем, все в том же писании Луки: «Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь», нам ясно, что речь идет о подлинно голодных людях, о нехватке хлеба, о страдающих от тягостных условий жизни массах. Но в варианте Матфея отражено уже иное положение, голод становится лишь «жаждой правды».

О чем же все это свидетельствует? О том, что нет нужды искать в христианских текстах того, чего там не может оказаться, поскольку экономические и политические условия того общества совсем не походили на нынешнюю обстановку классовой борьбы. Бесполезно, следовательно, задаваться вопросом, «социалистическими» ли идеями вдохновляется евангелие или же оно подчинено требованиям буржуазной морали. Ранняя христианская литература должна лишь помочь нам выяснить характер среды, в которой первоначально велась новая религиозная пропаганда.

Накопление средств производства в руках незначительного меньшинства людей, которые тем самым получали возможность превратить огромное большинство людей в подчиненную и лишенную в этом мире надежд массу — вот что характеризует общество в эпоху зарождения христианской религии.

Подсчитано, что в эпоху Августа во всем Средиземноморье имелось не более нескольких сот тысяч свободных людей. Чтобы обеспечить существование этого ничтожного меньшинства, свобода которого, кстати сказать, была далеко не одинаковой и колебалась в зависимости от условии той или иной страны, бесчисленные рабы производили предметы потребления и обмена, строили, торговали, воевали и умирали по приказу своих хозяев, поставляя им несметные богатства, к которым сами они не имели ни малейшего доступа.

Общество не было и не могло быть социально однородным. Два основных класса греко-римского общества дробились на целую серию промежуточных групп и слоев, начиная с обезземеленного земледельца и кончая обремененным долгами ремесленником, от разоренного торговца до моряка-авантюриста, школьного учителя, вещуна и бродячего врачевателя, пирата, воина и раба, с огромным трудом добившегося известной самостоятельности, войдя в категорию «свободных», и все же вечно остававшегося среди них чужаком.

Выражавшиеся всеми этими слоями идеи, противоречивые и разнородные, отражали разнообразные чаяния. Один из недостатков известной книги Каутского о происхождении христианства как раз и заключается в том, что он не учел сложности социальной структуры общества того времени и свел к сухой идеологической схеме вечно подвижную и многообразную действительность[179].

С учетом этих замечаний классовое расслоение в период появления христианства выглядит достаточно ясным. Бедные и богатые, эксплуататоры и эксплуатируемые, люди, обладавшие всеми правами, и другие, почти целиком их лишенные, — вот два полюса в упорной классовой борьбе, происходившей в рабовладельческом обществе. Само собой, тогда не было объективных условий для создания организованных, осмысленных и сознательных форм классовой борьбы, какие существуют в наше время; и все же она существовала и в ту эпоху в самых разнообразных формах и то и дело приводила к жесточайшим вспышкам.

Выражением этой борьбы явились не только вооруженные восстания рабов, но также и то, что можно назвать оппозиционной литературой, и прежде всего те народные восточные сочднения апокалиптического характера, в которых выражались надежды и ненависть, чаяния и протесты наиболее придавленных слоев античного общества и целых угнетенных народов. Основной недостаток большинства работ по истории античного мира заключается в передаче точки зрения одних только господствующих группировок и в замалчивании требований и борьбы широких масс бедняков и угнетенных. Между тем исследование народных стремлений и надежд не только необходимо, но и возможно: их нельзя было в то время претворить в жизнь, но именно потому они переносились в сферу религии, запечатлеваясь в культе, обряде и народной литературе.

Апокалиптическая литература

Так называемые «пророческие книги» Ветхого завета, разделенные на книги четырех больших пророков (Исайи, Иеремии, Иезекииля, Даниила) и двенадцати малых (от Осии до Малахии), — один из основных источников для такого исследования.

Мы уже видели, что речь идет о пророках не в народном понимании этого слова, то есть не о толкователях и предсказателях будущего. Содержащиеся в этих писаниях «предвидения» исторических событий выглядят убедительными постольку, поскольку составление пророческих книг последовало спустя десятки и даже сотни лет после этих событий.

Пророки Ветхого завета — это прежде всего прорицатели и реформаторы этико-социального склада, убеждения которых, разумеется, не выходили за рамки эпохи. Поскольку же строй общества в первые времена распространения христианства существенно не изменялся, не следует удивляться постоянному сходству и подобию морали пророков и евангельских документов.

«Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остается места, как будто вы одни поселены на земле», — читаем мы в книге Исайи (гл. 5, ст. 8). «Горе беспечным… вы, которые лежите на ложах из слоновой кости и нежитесь на постелях ваших, едите лучших овнов из стада и тельцов с тучного пастбища… пьете из чаш вино…», — говорит другой древний израильский пророк[180]. Подобные же мысли, которые немногим разнятся со словами Нового завета, изобилуют во всей еврейской и талмудистской литературе.

Однако, если мы хотим составить себе более ясное представление о сложной игре сил, развертывавшейся в этот период между религиозным доктринерством и социальным протестом, мы должны прежде всего обратиться к текстам, возникшим на почве иудаизма, но насыщенным элементами, заимствованными из религиозных и культурных традиций Востока. Эти писания исторически следуют за «пророческими» книгами и получили наименование «апокалиптических»[181].

Апокалиптическая литература свидетельствует о крушении извечных национальных чаяний израильского народа и о постепенном распаде представления о мессии как о царе и полководце, который должен с помощью бога и главным образом силой оружия восстановить независимость страны. Еврейский народ в эту эпоху окончательно подпал под чужеземное иго, захватчики сменяли один другого вплоть до римского завоевания. К классовому гнету, против которого робко протестовали древние пророки, добавляются ужасы и оскорбления иноземного господства. Апокалипсисы явились на мифологической почве ответом наиболее боеспособных слоев еврейского народа на это новое положение вещей.

Однако сказанное касается не только еврейского народа. Контраст между бедными и богатыми, между угнетателями и угнетенными постепенно вытесняет в апокалиптической литературе древний конфликт между израильтянами и чужеземцами. Апокалиптический автор согласен с тем, что освобождение Иерусалима — центральная проблема истории мира, но при этом, считает он, речь идет лишь об одном из событий «космической революции», посредством которой божество преобразует лицо земли, свергнет власть имущих и установит свое царство над людьми. Персидская теология с ее дуалистической концепцией борьбы доброго и злого начала и вавилонская астрология, связывающая земные события с движением и расположением звезд, доставили обильный материал для этого процесса «денационализации» еврейского учения о спасении.

Апокалипсис — слово греческое, бывшее в ходу в среде, где зародилось христианское пророчество. Его первичное значение-«откровение», но производным смыслом этого слова является мистическое предвещание грандйозных социальных переворотов и устрашающих небесных явлений. Так миллионы бедняков и рабов, неспособные освободиться от цепей рабства, создавали себе иллюзию грядущего часа искупления.

В официальных сборниках писаний Нового завета, который сформировался в течение первых двух столетий церковной истории, сохраняется ныне только один Апокалипсис, тот, который приписывают Иоанну. Однако мы располагаем теперь целиком или в отрывках более чем сотней подобных писаний, правда, лишь изредка на языке подлинника, чаще в переводе на один из древних восточных языков, сирийский или коптский, армянский, грузинский или эфиопский. История всей этой литературы сама по себе в высшей степени поучительна.

При всем разнообразии этих сохранившихся текстов почти всём апокалипсисам свойствен один общий признак: уверенность в том, что триумф угнетателей не будет вечным и что их дни сочтены. В результате целой серии социальных и космических катастроф — войн, болезней, землетрясений, несчастий, падения звезд, опустошений и пожаров сверхъестественного свойства — земля будет в конечном счете обновлена. Злые будут наказаны и уничтожены вместе с сатанинскими силами, которые их охраняют. Добрые (а это почти исключительно «бедные», «униженные», «угнетенные») восторжествуют на земле и будут вести существование, исполненное духовного блаженства и материального довольства, которое изображено в апокрифах как «небесное царство».

Подробности этой программы обновления мира и общества в разных текстах различны. Нередко «царством изображается как некий ограниченный период времени между двумя сейсмическими катастрофами, завершающийся победой небесных сил над силами тьмы; очень скоро была установлена точная длительность этого периода — это символическое число «тысяча», впервые встречающееся в Книге юбилея и затем без оговорок воспринятое автором канонического Апокалипсиса в Новом завете (гл. 20). Отсюда привычный термин «тысячелетие» для обозначения царства праведников и наименование «милленарии»[182](по-гречески «хилиасты») для тех, кто принимает это поверье.

Но если меняются обстоятельства, идея, вдохновляющая авторов писаний, остается неизменной.

Речь идет о не лишенном поэтической силы и гуманных идей обличении несправедливостей и всевластия господствующих классов, отождествленных в ряде случаев с той или иной нацией, завоевавшей обширные территории и уничтожившей национальную самостоятельность целых стран. Это прежде всего, как и следовало ожидать, Римская империя — «бестия номер один» в глазах авторов апокалипсисов.

Чтобы придать больше значения своему произведению, творцы этой литературы пускали ее в обращение под именами, почитавшимися в еврейской и восточной древности (Даниил, Барух, Енох, Моисей, Элия, Ездра, Адам, Сивилла и т. п.). Но анонимный или апокрифический характер эти книги приобретали, вероятно, также благодаря необходимости избежать репрессий тех самых всемогущих притеснителей, бесславный конец которых предрекался в писаниях.

Изучение апокалиптических текстов имеет, следовательно, значение не только для выявления истоков христианской идеологии, но и для восполнения с помощью выразителей взглядов низших слоев древнего мира одного серьезнейшего пробела в истории греко-римской эпохи.