Глава 7. И вот Вождь сгорел, а Президент ушел, но недалеко - всего в блок "В", служивший домом для большинства из ста пятидесяти обитателей Холодной Горы

И вот Вождь сгорел, а Президент ушел, но недалеко - всего в блок "В", служивший домом для большинства из ста пятидесяти обитателей Холодной Горы.

Жизнь Президента продлилась на двенадцать лет. В 1944-м он утонул в тюремной прачечной. Но не в прачечной тюрьмы "Холодная Гора", та была закрыта в 1933-м. Хотя мне кажется, заключенным все равно: стены везде стены, а Олд Спарки столь же смертелен в небольшой каменной камере, как и в помещении склада в Холодной Горе.

А Президента кто-то окунул лицом в чан с химическим растворителем и подержал там. Когда охранники извлекли его, на нем лица уже не было. Его опознали по отпечаткам пальцев. В общем, лучше бы ему умереть на Олд Спарки, хотя тогда он не прожил бы еще двенадцать лет. Я сомневаюсь, что он задумывался над этим, разве что в последнюю минуту своей жизни, когда его легкие пытались вдыхать щелочной раствор для химчистки.

Кто это сделал, так и не узнали. К тому времени я уже не работал в системе исправительных учреждений, но Харри Тервиллиджер написал об этом в письме. "С ним расправились скорее всего потому, что он белый, - писал Харри, - но все равно он получил свое. Я просто считаю, что у него была большая отсрочка от казни, но в конце концов казнь состоялась".

После ухода Президента в блоке "Г" наступило затишье. Харри и Дина временно перевели в другое место, и на Зеленой Миле какое-то время оставались только Брут, Перси и я. Что на самом деле означало Брут и я, потому что Перси был сам по себе. Просто поразительно, как этот молодой человек ухитрялся все время ничего не делать. И довольно часто (но только в отсутствие Перси) другие ребята приходили для того, чтобы "потрепаться", как называл это Харри. В такие дни появлялся и мышонок. Мы кормили его, и он сидел во время еды важный, как Соломон, глядя на нас блестящими бусинками глаз.

Эти несколько недель были легкими и спокойными, даже несмотря на большую, чем обычно, язвительность Перси. Но всему хорошему приходит конец, и в дождливый июльский понедельник - я ведь говорил уже, что лето было сырым и дождливым? - я сидел на койке в открытой камере в ожидании Эдуара Делакруа.

Он пришел с неожиданным шумом. Дверь, ведущая в прогулочный дворик, распахнулась, впустив пучок света, раздался беспорядочный звон цепей, испуганный голос, бормочущий на смеси английского и южного американского с французским (этот говор заключенные Холодной Горы называли "до баю"), и крики Брута:

"Эй! А ну прекрати! Ради Бога! Прекрати, Перси!".

Я уже начал было дремать на койке Делакруа, но тут вскочил, и сердце мое тяжело заколотилось. Такого шума до появления Перси в блоке "Г" практически не было никогда; он принес его с собой, как неприятный запах.

- Давай иди, чертов французский педик! - орал Перси, совсем не обращая внимания на Брута. Одной рукой он тащил человека ростом не больше кегли. В другой руке Перси держал дубинку. Лицо его было красным, зубы напряженно оскалены. Хотя выражение лица совсем не было несчастным. Делакруа пытался идти за ним, но цепи на ногах мешали, и как быстро он ни старался двигать ногами, Перси все равно толкал его быстрее. Я выскочил из камеры как раз вовремя и успел поймать его, пока он не упал.

Перси замахнулся на него дубинкой, но я удержал его рукой. Тут подбежал запыхавшийся Брут, такой же растерянный и недоумевающий, как и я. - Не разрешайте ему больше меня бить, месье, - лепетал Делакруа. - Сильву пле, силь ву пле!

- Пустите меня к нему, пустите, - орал Перси, бросаясь вперед. Он стал колотить дубинкой по плечам Делакруа. Тот с криком поднял руки, а дубинка продолжала наносить удары по рукавам его синей тюремной рубашки. В тот вечер я увидел его без рубашки, и синяки у этого парня шли по всему телу. Видеть их было неприятно. Он был убийца и ничей не любимчик, но мы так не обращались с заключенными в блоке "Г". По крайней мере, до прихода Перси.

- Эй, эй! - заревел я. - А ну прекрати! Что это такое?

Я пытался встать между Перси и Делакруа, но это не очень помогло. Дубинка Перси продолжала мелькать то с одной стороны от меня, то с другой. Рано или поздно она зацепила бы и меня, и тогда бы прямо здесь в коридоре началась драка, независимо от того, какие у него родственники. И если бы я не смог за себя постоять, мне охотно помог бы Брут. В какой-то мере жаль, что мы этого не сделали. Может быть, тогда то, что произошло потом, сложилось бы иначе.

- Чертов педик! Я научу тебя, как распускать руки, вшивый гомосек! Бамс! Бамс! Бамс! Кровь потекла из уха Делакруа, и он закричал. Я перестал его загораживать, схватил за одно плечо и втащил в камеру, где он упал, скорчившись, на койку. Перси обошел вокруг меня и дал ему пинок под зад - для скорости, можно сказать. Потом Брут его схватил - я имею в виду Перси - за плечи и вытащил в коридор.

Я задвинул дверь камеры, потом повернулся к Перси, чувство недоумения и потрясения боролись во мне с настоящей яростью. К тому времени Перси уже работал здесь несколько месяцев - достаточно, чтобы мы все поняли, что он нам не нравится, но тогда я впервые осознал, насколько он неуправляем.

Он стоял и глядел на меня не без страха - я никогда не сомневался, что в душе он трус, - но все равно уверенный, что связи защитят его. В этом он был прав. Я подозревал, что найдутся люди, не понимающие, как это может быть, даже после всего, что я рассказал, но этим людям слова "Великая депрессия" знакомы только по учебнику истории. Если бы вы жили в то время, для вас эти слова значили гораздо больше: если вы имели постоянную работу, то сделали бы что угодно, лишь бы сохранить ее.

Краска слегка сошла уже с лица Перси, но щеки все еще пылали, а волосы, всегда зачесанные назад и лоснящиеся от бриолина, свесились в беспорядке на лоб.

- Что это такое, черт побери? - воскликнул я. - На моем блоке никогда - слышишь? - никогда не били заключенных!

- Этот ублюдок - педик, пытался полапать мой член, когда я вытаскивал его из фургона, - заявил Перси. - Он еще заплатит за это, я ему всыплю.

Я смотрел на него, не в состоянии найти слова от изумления. Я не мог себе представить самого хищного гомосексуала на Божьем свете, кто бы сделал то, что Перси только что описал. Подготовка к переселению в зарешеченную квартиру на Зеленой Миле, как правило, не приводит даже самых аморальных заключенных в сексуальное настроение.

Я оглянулся на Делакруа, все еще закрывающегося руками на койке, чтобы защитить лицо. На запястьях его были наручники, а между лодыжек проходила цепь. Потом повернулся к Перси.

- Иди отсюда, - сказал я. - Я поговорю с тобой позже.

- Это будет в твоем рапорте? - язвительно осведомился он. - Если нет, то ты знаешь, я напишу свой рапорт.

Я не собирался писать рапорт, я только хотел, чтобы он убрался с глаз. Что я ему и объявил.

- Вопрос закрыт, - закончил я. И увидел, что Брут смотрит неодобрительно, но не придал этому значения. - Давай иди отсюда. Иди в административный блок и скажи, что тебе надо прочитать письма и помочь с упаковкой.

- Хорошо. - К нему вернулось самообладание (или эта дурацкая надменность, служившая ему самообладанием). Он откинул волосы со лба руками - мягкими, белыми и маленькими, как у девушки-подростка, а потом подошел к камере. Делакруа увидел его и еще больше съежился на своей койке, бормоча на смешанном англо-французском.

- Я еще с тобой разберусь, - бросил Перси, потом вздрогнул, потому что почувствовал на плече тяжелую руку Брута.

- Нет, ты уже закончил, - сказал Брут. - А теперь иди на воздух. Освежись.

- Ты меня не запугаешь. Нисколько. - Глаза Перси остановились на мне. - И никто из вас. - Но, похоже, мы его напугали. Это было ясно, как день, видно по его глазам, и от этого он становился еще опаснее. Такой парень, как Перси, никогда не знает сам, что сделает в следующую минуту или даже секунду.

Но тогда он повернулся к нам спиной и пошел по коридору надменной походкой. Ей-Богу, он показал миру, что бывает, когда тощий плешивый французик пытается лапать его член, и теперь уходил с поля сражения победителем.

Я произнес заготовленную речь о том, как мы включаем радио ("Фантастический бал" и "Воскресенье нашей девушки"), о том, что мы будем обращаться с ним нормально, если он тоже будет вести себя нормально. Эта маленькая проповедь была не самой успешной. Он все время плакал, сидя скрючившись на своей койке, стараясь отодвинуться как можно дальше от меня и при этом не упасть в угол. Он съеживался при каждом моем движении и скорее всего слышал одно слово из шести. А может, и того меньше. Во всяком случае я не думаю, что именно эта проповедь имела вообще смысл.

Через пятнадцать минут я опять был у стола, где с потрясенным видом сидел Брутус Ховелл и слюнявил кончик карандаша из книги посетителей.

- Ради всего святого, перестань, пока не отравился, - одернул его я.

- Боже Всемогущий, - воскликнул он, опустив карандаш. - Чтоб еще раз такой гвалт при поступлении заключенного на блок? Ни за что!

- Мой папа всегда говорил, что беда не приходит одна и Бог любит троицу.

- Надеюсь, твой папочка сильно ошибался по этому поводу, - сказал Брут, но, увы, - это не так. Когда поступил Джон Коффи, была ругань, и полнейшая буря, когда пришел Буйный Билл, - смешно, но, похоже, беды действительно являлись по три сразу. Рассказ о том, как мы познакомились с Буйным Биллом, как он, входя на Милю, пытался совершить убийство, еще предстоит. И довольно скоро.

- Что это еще за история с попыткой Делакруа полапать его член? поинтересовался я. Брут фыркнул.

- Он был с цепью на ногах, а детка Перси тянул слишком сильно, вот и все. Делакруа споткнулся и стал падать, когда выходил из фургона. Он вытянул руки вперед, как все делают, когда падают, и зацепил одной рукой за переднюю часть брюк Перси. Чистая случайность.

- А Перси понимает это, как ты думаешь? - спросил я. - Может, он придумал это как отговорку, ему просто хотелось немного побить Делакруа? Показать, кто здесь самый большой начальник?

Брут медленно кивнул.

- Да, наверное, так и было.

- Надо за ним следить. - Я запустил руки в волосы. Только этого мне не хватало.

- Боже, как я ненавижу все. И ненавижу его.

- Я тоже. И знаешь что еще, Поль? Я его не понимаю. У него есть связи, и это нормально, но почему он использует их для того, чтобы получить работу на этой долбаной Зеленой Миле? А не где-нибудь еще в исправительной системе штата? Почему бы не стать служителем в сенате штата или тем, кто назначает встречи лейтенант-губернатору? Ведь наверняка его люди подыскали бы что-нибудь получше, если бы он попросил. Тогда почему здесь?

Я покачал головой. Я не знал. Я тогда не знал так много. Наверное, я был наивен.