Кое-что про Старую Мэри 13 страница
С этой самой течью дело обстояло плохо, и медлить было нельзя. Врачи объяснили матушке и папе, что они намерены делать, и назначили операцию на завтра. Линда слабела с каждой минутой. Матушка, папа и Брайан по очереди сидели у кровати Линды, держа ее за руку. Иногда они выходили покурить, попить чаю и позвонить сестрам, чтобы те были в курсе. Линда плакала. Ведь все было так хорошо, и вдруг такой страшный недуг. Линда не хотела умирать.
Порой она засыпала, и тогда матушка, папа или Брайан – словом, тот, кто в данный момент был у ее кровати, – получали возможность выплакаться. Они никогда не плакали у нее на глазах, предпочитая говорить о будущем. О том, что будет, когда Линду выпишут и так далее.
Как-то раз они вышли из палаты. За дверью палаты они только курили или плакали и никогда не говорили между собой, да и о чем было говорить. Разве есть что-то более страшное, чем мать и отец, которые хоронят свое дитя? Линда проснулась, а в палате никого нет. Линда перепугалась, и на какое-то мгновение ей показалось, что она, наверное, уже умерла. Но тут в палату вошла медсестра и поздоровалась, и Линда поняла, что жива. Трудно объяснить, что такое страх смерти, людям, которые не познали, что такое смерть. Страх смерти не имеет ничего общего с обычным страхом. Обычно испытываешь страх жизни. Его высшее назначение – заставить тебя предпринять что-то во имя сохранения жизни. Настоящий страх смерти лежит по ту сторону всего этого. Страх, который испытывала Линда, был окрашен в тона глубокого сожаления. Слово «глубокое» как-то даже не очень и подходит сюда. Ей было жалко того, чего она не сделала и уже не сделает никогда, только зря потратила время на детей, сестер и друзей. Это были всего лишь мысли, которые обычно сопровождают чувства. Но мысли не могут отразить всей силы чувств, всей силы боли.
Духовно Линда была в агонии. И в этот момент она заключила с Господом своего рода договор.
– Господи, если меня минует чаша сия, если Ты оставишь меня среди живых, я никогда не солгу во всю мою последующую жизнь, никогда не пропущу мессу и буду ходить к исповеди каждую неделю.
Матушка, папа и Брайан вернулись в палату и обрадовались, увидев, что у Линды улучшилось настроение. Она даже шутила, и они посмеялись ее шуткам. Особенно им понравилось, что Линда не желает, чтобы на шарике, который в нее запустят, был изображен Микки-Маус. Только и исключительно Даффи-Дак.
Ночь прошла спокойно.
А вот день спокойным не был. На протяжении всей первой операции Линда была в сознании. Медикам потребовалось шесть часов, чтобы трубка дошла куда надо. Но шарик не хотел держаться, а только раздул артерию еще больше, что было хуже всего. Требовалось что-то предпринять, и немедленно.
Линда одна-одинешенька сидела на стуле посередине большой белой комнаты, будто подопытная обезьянка. Медики через микрофоны распоряжались, чем ей надо пошевелить и куда переместиться. Матушка, папа и Брайан видели ее из-за стекла, и она помахала им рукой и попыталась улыбнуться.
Врачи собирались совсем перекрыть кровоснабжение целого мозгового полушария. Это неизбежно вызвало бы последствия, сходные с инсультом. Шансы, что Линда умрет, были пятьдесят на пятьдесят. Но если этого не сделать, смерть наверняка бы наступила в ближайшие двое суток. Матушка и папа обняли на прощание Линду и вышли из палаты. Брайан и Линда остались одни. Появились врачи и сделали Линде укол. На этот раз ей нужен был общий наркоз. На глазах у Брайана Линда погрузилась в искусственный сон, словно в смерть. Теперь он примерно знал, какая она будет, когда умрет, – такая красивая в своем белом больничном халате.
– Сходите выпейте чайку, – велел Брайану хирург. – Операция займет несколько часов.
Матушка позвонила домой, и сестры напоили папу и Брайана чаем. Сестры плакали, но держались. Кто-то из них молился, кто-то творил заклинания, а потом они менялись местами, так что процесс не прерывался.
Через четыре часа хирурги поставили в известность матушку, папу и Брайана, что операция прошла успешно. Линда будет жить, и это самое главное. Осталось только выяснить, насколько тяжелыми окажутся последствия нарушения мозгового кровообращения.
В течение нескольких следующих дней Линда едва могла пошевелиться. Во-первых, вся палата была завалена цветами. Во-вторых, сестры устроили настоящую давку у ее кровати. А в-третьих, она только привыкала к своему телу после того, как половина ее мозга была отключена.
В палате напротив лежал Дэнни Коннорс. Ему была сделана точно такая же операция, только неудачно. Линда выздоравливала, а его состояние ухудшалось. Но у него не было сестер, которые пришли бы и не позволили ему пасть духом. Родственников у него вообще не было, во всяком случае никого, кто предоставил бы ему кров над головой. У него была только старушка мать, но такая слабенькая, что не могла его навещать. В конце концов его забрали в Хартвуд. Линда дала обет навестить его, как только ее выпишут.
Ее выписали. Доктора были поражены, насколько незначительными оказались последствия операции. Перестал двигаться один глаз, вот и все. Все остальное работало безупречно. Доктора объясняли это так: там, где большие вены и артерии кончаются, они разветвляются на множество мелких сосудиков, которые называются капиллярами. На верхушке мозга таких капилляров тьма, но кровь не наполняет их, и они прозябают без дела, будто спущенные велосипедные камеры. Так вот, очень редко, один случай на миллион, эти сосудики можно заставить работать, и кровь из одного полушария мозга пойдет по ним также в другое полушарие. У Линды так и произошло. Кровь из правого полушария поступала в левое по капиллярам. Доктор сказал, что это граничит с чудом. В литературе такие случаи упоминаются, но сам он никогда ни с чем подобным не сталкивался. Только инвалидное кресло все равно может понадобиться. Через некоторое время.
Внешне Линда почти не переменилась, за исключением, как я уже сказал, одного глаза. Зато во всех прочих отношениях она изменилась полностью. Она не забыла данных Богу обетов, бывала у каждой мессы и никогда не говорила неправды.
– Как тебе моя новая прическа? – спросит, бывало, Джедди.
Линда со своего кресла посмотрит на ее волосы, затем смеряет ее взглядом с головы до ног и скажет совсем не то, на что Джедди надеялась:
– Волосы слишком блондинистые, тебе не по годам. Ты с этой прической похожа на шлюху. Юбка слишком короткая и полнит тебя.
Джедди только хлопнет дверью в ответ. Это повторяется много раз, пока Джедди не находит в себе силы отнести все это на счет болезни Линды.
Еще одна перемена, которая произошла с Линдой, – это полное пренебрежение своими обязанностями хозяйки дома. Когда Линда окончательно поправилась и уже не нуждалась в помощи сестер в том, что касается хозяйства, сбора детей в школу и готовки обедов для Брайана, он надеялся, что все пойдет по-старому. Но по-старому не получилось. Это выяснилось в первый же вечер, когда Линда осталась на хозяйстве одна.
Брайан пришел с работы домой и направился в кухню.
– Где мой обед, жена? – осведомился он.
– Готовь себе сам свой гребаный обед. Сегодня я с Энджи иду в паб, – последовал ответ.
Похоже, к своим обетам Господу Линда отнеслась совершенно серьезно. Обет навестить Большого Дэнни в Хартвуде не стал исключением.
У Линды имелась огромная мягкая игрушка по прозванию Волшебный Харизматический Леопард. Росту в Леопарде было чуть не пять футов. Он был ярко-зеленый (такого цвета у стиляг носки), а все тело у него покрывали большие черные пятна. На носу у Леопарда сидели розовые солнечные очки, и весь он был та-а-а-к-о-о-й крутой.
Леопарда Линде подарили дети, когда она вышла из больницы.
Однажды утром Линда усадила Леопарда в машину на переднее сиденье и пристегнула ремнем. Леопард привлекал внимание и вызывал смех у окружающих. Дети махали Леопарду, подбегали к машине и показывали на него пальцем. Мамаши награждали их шлепками и оттаскивали прочь, но детские головы все равно так и поворачивались к Леопарду.
Потом Линда обнаружила, что у Леопарда есть власть над людьми. Как-то утром она подошла к машине и увидела, что Леопард улыбается ей в миллионах капелек дождя на ветровом стекле. С утра настроение у Линды было паршивое, но эта улыбка сразу сама по себе перебралась ей на лицо, словно усмешка Чеширского кота.
В тот вечер она собиралась в Хартвуд проведать Большого Дэнни. Она уже больше года навещала его. Четкое выполнение долга повышало ее самооценку. Хотя ноги уже стали ей потихонечку отказывать, на душе у нее было так замечательно, что, казалось, никакие беды не страшны.
Странное место этот Хартвуд. Первое, что там бросается в глаза, – высокое глухое ограждение моста через железную дорогу. Местные почему-то полюбили прыгать с этого моста вниз. Пока ограждение не поставили, внизу на рельсах каждый год валялось по три покойника.
Последний раз, когда Линда приезжала, Дэнни как-то умудрился напиться и его не выпустили на прогулку. С Линдой обычно ездила Энджи, а то доктора сказали, что ноги у Линды могут отказать в любой момент. Так что в палату Дэнни они тоже пришли вдвоем. Дэнни лежал на койке в полнейшем депресняке, и они еле-еле смогли расшевелить его. Но наконец он пробурчал что-то, приподнялся на локте и закурил. Брюхо его свесилось на сторону. Выдохнув дым, Дэнни стал похож на безумного херувима.
Линда и Энджи знали, что Дэнни пьян, но не подали виду.
– Как поживаешь, верзила? – спросила Линда.
– А, распронаебить вашу мать… тут все еле движется. Такая тоска! Эти суки меня прикончат. – Дэнни сделал широкий жест рукой, словно босс мафии. – Психи хреновы! – крикнул он напоследок.
Тут он засмеялся, закашлялся и плашмя рухнул на койку. Его огромное брюхо заколыхалось. Казалось, в животе у него кто-то есть. Кто-то очень большой. Другие психи стушевались, стараясь не попадаться гиганту на глаза. Печаль словно въелась в желтые стены палаты.
Дэнни скоро уснул, и Линда с Энджи удалились.
На этот раз все было по-другому. Энджи пришлось сесть сзади, потому что Зеленый Леопард не хотел уходить со своего места. Сестры усмехнулись, и три безумные улыбки понеслись на восток вслед за светом фар. Энджи и Линда почти не говорили друг с другом. Вскоре машина уже ехала по шоссе, ведущему через пустошь в Хартвуд. Эта мрачная дорога невдалеке от Глазго – последнее, что видят некоторые, прежде чем попадут в Шоттскую тюрьму или Хартвудскую психиатрическую больницу.
В Викторианскую эпоху было принято упрятывать в психушку за ковыряние в носу или чесание задницы. Разумеется, наличие безумца в семье считалось в высшей степени дурным тоном, так что желтые дома старались возводить где-нибудь у черта на куличках. Вот хоть взять эту дорогу через пустошь. На таком отшибе, что хуже и не придумаешь. Прямо жуть какая-то.
Энджи и Линда смеялись. Дождь гвоздил по дороге, будто старался приколотить асфальт к земле. Светоотражатели типа «кошачий глаз»[24] студенисто пялились на всех из-под потоков воды, и к ним вполне подошло бы название «глаз дохлой кошки».
Шоттская тюрьма с ее оранжевым освещением, расплывающимся в струях воды, походила на американский исправительный дом.
– Бетон – хороший слуга, но плохой хозяин, – сказала Линда, когда они проезжали мимо тюрьмы.
– Ну эти суки хоть знают, когда выйдут, Линда. А нашего Дэнни когда выпустят?
Линда почувствовала, что ей надо высказаться. После того как она принесла Господу свои обеты и выписалась из клиники, на нее иногда накатывало.
– А я тебе скажу когда! Когда доктора и санитары перестанут корчить из себя Господа Бога! Я вот что имею в виду: разбил чашку о стену – бах! – еще пять лет навесили. Ни тебе судьи, ни присяжных, один какой-то прыщавый мудачок только что со студенческой скамьи. Уж лучше бы наш безумный Леопард раздавал приговоры, кому выходить, а кому сидеть дальше.
Энджи по сей день готова поклясться, что Леопард кивнул в знак согласия.
Они подъехали к Хартвудской больнице. Психиатрической больнице. Построена при королеве Виктории. Длинные ряды пустых окон и стены из гадкого песчаника. Зеленый Леопард сощурился и улыбнулся. Леопард – он всегда так.
Щелк-щелк-щелк – они вышли из машины. Сделалось еще мрачнее. Надо было звонить в дверь. Подключался санитар, который по вашему виду определял, насколько вы безумны. Если внешний осмотр его устраивал, он впускал вас. Судя по всему, санитар пришел к выводу, что две взрослые дамочки с леопардом в руках (ярко-зеленым, покрытым черными пятнами, с солнечными очками на носу), заявившиеся ледяным вечером в дурдом, вполне нормальны.
Д-з-з-з-инь! – и дверь открылась и впустила их. Линду и Энджи окутало тепло.
Санитар встретил сестер широкой усмешкой.
– Приветствую, приветствую, – кланялся он с невозмутимой миной, как будто леопарды среди посетителей – дело обычное и точно такой же вошел в эту дверь не далее как пять минут назад.
В воздухе стоял запах нечистот. Перед ними простирался уже знакомый длинный коридор, ведущий в Первое отделение.
Пока они шли по коридору, пациенты, словно привидения, появлялись и вновь исчезали в своих норах и щелях, уже десятки лет как освоенных ими. Перед Линдой и Энджи, как перед пришельцами из другого, реального мира, будто за перепонкой проплывали судьбы местных обитателей во всем их разнообразии. Давящая тишина исходила из каждого угла. С каждой новой парой глаз тишина только усугублялась.
И тут волшебство Леопарда заработало. Послышался смех и эхом пронесся по коридору. Брови приподнялись. Белки глаз засверкали. Лица исказились в улыбках. Открылись рты, демонстрируя недостающие зубы, весь этот лес надгробий на старом кладбище. Показались дрожащие языки и белесые десны. Пока Линда, Энджи и Леопард шли свои двести ярдов до Первого отделения, за ними собралась целая армия. Беспорядочное шарканье шлепанцев проникало через разделительную перепонку. Изо всех мыслимых дверей высовывались головы. Смеялись пациенты. Смеялся персонал. Все здание было прямо-таки наэлектризовано смехом. Леопард был словно Мессия, за ним следовала жужжащая толпа приверженцев, которые бормотали, и шамкали, и шевелили изъеденными губами. Линда и Энджи были словно посланцы.
Чем дальше они шли, тем шире разливался смех. Дэнни издали приветствовал Линду и Энджи восторженным рычанием, и Леопард вторил ему. Дэнни был трезв, и безумие посетителей оказалось созвучно его собственному.
Первое отделение. Приверженцы остались позади, за стеклянной перегородкой. Они прижимались к стеклу, чем-то напоминая рассыпавшийся тотемный столб.
Как всегда, посетителей вежливо приветствовал Фред Вересковый Склон.
– Привет, Линда, привет, Энджи, как прошла неделя? – Фред, как воспитанный человек, слегка подался вперед, будто ему не терпелось услышать ответ. При виде Леопарда он улыбнулся: – А это у нас еще кто такой?
– Фред, это наш новый друг. Он тебе нравится, правда? Мы как раз подыскиваем ему имя. Ему нужно хорошее имя. Он ведь такой замечательный, – сказала Линда.
Фред расшаркался и обещал поставить в известность Дэнни сразу, как только придумает имя для Леопарда.
Фред – мальтиец. Уверен, когда ему было семь лет и он качался на качелях в каком-нибудь парке на своей Мальте, никакая безумная фантазия не могла бы предсказать, что судьба приведет его в сумасшедший дом в холодном Северном Ланаркшире.
– Энджи, ведь я – Вересковый Склон, – так Фред пытался объяснить свои беды, разговорившись с Энджи как-то вечером. Стоило Фреду упомянуть о Кэти, как он заливался слезами. Но сегодня он улыбался. Поглядит на Волшебного Леопарда – и улыбнется.
Тут подошел еще один пациент по прозвищу Джига-Лобзик.
– Конфетку, конфетку!
– У нас нет с собой.
– Сигаретку, сигаретку!
Дэнни бросил ему сигаретку. Лобзик выпятил на Леопарда нижнюю губу, зажег сигарету и задымил, держа сигарету за горящий конец. Он был пакистанец. При этнической чистке, организованной этим психом Амином в шестидесятые годы, его выперли из Уганды, и оказался он в Шотландии. Самолет еще не коснулся земли, а Лобзик уже был готов. С тех пор он здесь. Кто знает, какие кошмары стоят за его словарным запасом из двух слов «конфетку, конфетку » и «сигаретку, сигаретку ».
В тот вечер Линда и Энджи забрали Дэнни с собой проехаться. Везде их сопровождали смех и оживление. Все махали им руками. Дэнни в ответ махал им лапой Леопарда (ярко-зеленого, покрытого черными пятнами, с солнечными очками на носу).
Хорошо, когда у тебя есть Зеленый Леопард, а то Хартвуд одним своим видом вгоняет в депрессию.
Большой Дэнни развлекался тем, что обзывал других пациентов всеми мыслимыми именами. Для каждого нового прозвища у него имелась своя интонация, будто все эти слова произносили разные люди.
– Идиоты, кретины, психи ненормальные, дебилы, имбецилы, психопаты, с головой не дружные, умственно неполноценные, рехнувшиеся, психически нездоровые, шарахнутые, шизофреники, безголовые, свихнувшиеся, на головку ударенные, невменяемые, разумом скорбные, придурки, душевнобольные, параноики, нервные, психостеники, болваны недоделанные, малахольные, козлы психованные, потерявшие разум, ослы контуженные, маразматики, дубы тупоголовые, дурдомщики, растения ходячие, морды безумные, балбесы припадочные, с тараканами в голове, маньяки сраные!
Линда и Энджи отвезли Дэнни к его старенькой матушке. Тут они немножко поспорили. Матушка Дэнни сказала, что Розовая Пантера – подходящее имя для Леопарда.
– Послушайте же! Ну как можно назвать ярко-зеленого Леопарда Розовой Пантерой! Рехнулись вы, что ли?
На пути назад Линда и Энджи наперебой выдавали имена, которые могли бы подойти. Ни одно не годилось.
Небо расчистилось, и показались звезды. Светоотражатели обрели более здоровый вид.
В Хартвуд они приехали к одиннадцати. Леопард скалился на луну.
– Доброй ночи, Линда, доброй ночи, Энджи, – произнес Дэнни. Он нагнулся к Леопарду и прошептал ему в ухо: – Доброй ночи, Хартвуд.
Линда и Энджи повернулись друг к другу и рассмеялись. Так смеются, когда нужное имя найдено.
– Доброй ночи, Дэнни, – крикнула Энджи.
– На следующей неделе, Жирняга, – сказала Линда.
Д-з-з-з-инь! – и дверь открылась. Дэнни помахал им рукой на прощанье. Щелк! – и дверь закрылась. Линда и Энджи отъехали. Позади остались черные окна с белыми пятнами лиц. Некоторые пациенты прощались с Леопардом, некоторые просто смотрели им вслед, пока стоп-сигнальные огни машины не скрылись вдали.
У Линды имелась огромная мягкая игрушка по прозванию Волшебный Харизматический Леопард. Росту в Леопарде было чуть не пять футов. Он был ярко-зеленый (такого цвета у стиляг носки), а все тело у него покрывали большие черные пятна. На носу у Леопарда сидели розовые солнечные очки, и весь он был та-а-а-к-о-о-й крутой. Его звали Хартвуд.
Вскоре после этого ноги у Линды совсем отказали, как и предсказывали доктора, и за руль села Энджи.
Линда и Энджи
Вещи собраны и Джедди уже готова уйти, когда со двора доносятся звуки – шлеп, шлеп, шлеп – и чьи-то приглушенные голоса.
– Тсс! Это, похоже, Линда, – говорит Донна.
– И наверное, Энджи, – произносит Джедди.
Тук – тук – тук! В дверь барабанят так громко, словно явилась полиция. Венди подкрадывается к двери и заглядывает в щель для писем.
– Это они.
Она открывает дверь. В квартиру, пыхтя и отдуваясь, вкатывается Энджи на инвалидной коляске. Только для инвалида очень уж у нее цветущий вид.
– Ракеты бы приладить к этому говну, – говорит Энджи.
Передвигаясь на руках, подобием какого-то безумного гнома вваливается Линда. Энджи поднимается из кресла на колесах, расправляет все члены и падает на диван. Линда с помощью рук забирается в свое кресло, ноги ее волочатся за ней, будто тряпки. Это их старый прикол. На эти штучки Девочки уже давно не обращают внимания. Вот если бы в кресле была Линда, тогда бы это бросилось Девочкам в глаза.
– Чего это вы так задержались? – спрашивает Донна.
– Поздновато уже, – подхватывает Джедди.
– Навещали Большого Дэнни.
Линда первая замечает новый камин.
– Ну и чудище, – изрекает она.
– Красивый камин, – хвалит Энджи.
– Где Кэролайн? – интересуется Линда.
– Пошла за печеньем, – отвечает Донна.
– Пошла в магазин, – произносит Венди.
– Пошла за водкой, – утверждает Джедди.
Все три ответа сливаются в один. Энджи кивает в знак понимания, хотя на самом деле она не разобрала слов и не поняла ничего.
Линда подъезжает к громаде камина и поднимает с пола пару трусов.
– Это еще что такое? – спрашивает она у Донны.
– Шмотки Бобби.
– А чего это они здесь делают? – осведомляется Энджи. Она подбирается поближе к Линде, опирается на ее коляску и разглядывает гору растерзанного белья.
– Она их сжигает, – взволнованно сообщает Джедди.
– Старая Мэри сказала, мы должны… – говорит Донна.
Но Линда и Энджи уже поняли и прерывают Донну на полуслове.
– Проклятие – да, да, да! – произносит Энджи.
– Чудесно! – подхватывает Линда и бросает в огонь трусы.
Вушшш! – и трусы сгорают в разноцветном пламени.
– Блин-компот, подкинь-ка еще исподников в огонь, а то колотун! – восклицает Энджи.
Линда подкидывает еще. Венди приходит в волнение и нервно снует по комнате, хлопая в ладоши, словно ее маленькие ученицы.
– Кстати, насчет колотуна. Угадайте, где голова Стейси Грейси?
– Не волнуйся так, Гвендолина, а то описаешься, – ехидничает Энджи.
Венди и Энджи глядят друг на друга.
– А все-таки угадайте, – говорит Венди с прежним воодушевлением.
Энджи, не отрывая от нее глаз, пожимает плечами, словно ей наплевать. Линда тоже пожимает плечами. На самом деле им совсем не наплевать, и Венди это знает.
– Она в мор… – Слово уже почти срывается с языка Венди, но тут на пороге появляется Кэролайн с хозяйственными сумками.
– Сюрприз! – кричат сестры хором.
Эмоции захлестывают Кэролайн. Сестры стискивают ее в объятиях, а ей хочется плакать. Линда растирает ей руки, чтобы они согрелись, ведь уже осень и вечер холодный. С тех пор как ей отказали ноги, она придумала много способов здороваться с людьми, не вставая с инвалидного кресла. Обнимая Кэролайн, сестры не забывают глянуть и в сумки. Думаю, эта сцена лучше всего характеризует моих сестер. Они могут проявлять искреннюю заботу о человеке и в то же время никогда не забывают о себе. Наконец Кэролайн удается что-то сказать сквозь слезы окружающей ее толпе.
– Ой, спасибо вам, что пришли.
– Не за что! – отвечают сестры, причем все сразу.
Но Кэролайн никак не может успокоиться.
– Прямо не знаю, что бы я без вас делала.
В ответ ее еще крепче сжимают в объятиях. Этого Кэролайн уже не может вынести и разражается рыданиями, и сестры отпускают ее, чтобы дать выплакаться. С каждым всхлипом голова у Кэролайн так и трясется. Энджи обнимает ее. Нет, не так. Энджи прижимает ее к себе, чтобы дать той выплакаться у себя на груди, вот так будет правильно.
– Не расстраивайся, все будет хорошо, – ласково говорит Энджи и материнским жестом похлопывает Кэролайн по спине.
– Дайте ей кто-нибудь чаю, – говорит Линда.
– Ну-ну, не бери в голову, не плачь. – Энджи привлекает Кэролайн к себе, выжидает несколько секунд и одаривает Кэролайн своим фирменным медвежьим захватом.
Кэролайн смеется и немного приходит в себя, высвобождаясь из объятий Энджи. Но тут она припоминает кое-что нерадостное:
– Угадайте, кого я только что видела в магазине?
Сестры пожимают плечами и смотрят друг на друга, как будто ответ написан у кого-нибудь из них на лбу.
– Бобби, – отвечает за них Кэролайн.
– Тебе померещилось, – говорит Линда.
– Это все твои эмоции. Со всеми случается, – поддерживает Джедди и описывает, что было с ней самой в тот год, когда Шон ушел от нее: стоило ей издали увидеть какого-нибудь мужика, как ей казалось, что это Шон.
Джедди уже наполовину убедила Кэролайн, что ей привиделось, как в дело вмешивается Венди, которой вдруг припомнилось, что Бобби звонил ей вчера вечером.
– Да, чуть не забыла, Бобби же мне вчера звонил.
Сестры готовы задушить Венди за это. Они смотрят на Кэролайн – не явились ли слова Венди последней каплей. Ведь в любой момент Кэролайн может сорваться и рухнуть в пропасть.
– Что он сказал? – интересуется Кэролайн. В ее глазах загорается свет надежды и освещает ее разум, словно луч маяка в ночном море, где-нибудь на побережье Донегола.
– Он говорил про Макгугана.
– А про меня он не упоминал? – спрашивает Кэролайн.
– Он хотел, чтобы я убедила тебя отказаться от услуг Макгугана.
Но Кэролайн насрать на Макгугана. Ее интересует только, что Бобби сказал Венди и какой у него при этом был голос. Вдруг из его интонаций можно сделать вывод, что он готов вернуться домой и начать все сызнова?
– Он про меня что-нибудь говорил? Про меня?
– Только про Макгугана.
– А какой у него был голос? Дружелюбный? Доброжелательный?
– Вообще-то испуганный, – говорит Венди.
– Испуганный! Значит, нервный. Он нервничал? Он беспокоился?
Знаете игру в «испорченный телефон»? Особенно здорово получается, когда один из игроков не в себе.
– Он не нервничал. Он был напуган.
– Но откуда ты знаешь, что он был напуган? Откуда ты можешь знать?
– Кэролайн, по голосу легко определить, напуган ты или нет.
Суть происходящего Девочкам ясна. Сама того не желая, Венди завела Кэролайн не туда, куда надо.
Донна вмешивается первая:
– Хватит про него, Венди. Ты ее расстраиваешь.
Но Венди уже не вырваться. Кэролайн ее не отпустит.
– Ты про меня что-нибудь говорила? – спрашивает Кэролайн, хватает Венди за плечи и тянет на себя.
– Кэролайн! – кричит Донна.
– Ты про меня говорила? – снова спрашивает Кэролайн голосом маньячки.
Венди молчит, и Кэролайн начинает трясти ее. Венди прикрывает глаза, голова ее мотается туда-сюда, волосы чиркают Кэролайн по лбу. Туда-сюда, туда-сюда.
– Кэролайн! Шесть черных свечей! – говорит Донна.
Даже не говорит, а рявкает. Но Кэролайн не реагирует. Донна подходит ближе, но Кэролайн все равно не слушает. Она вообще ничего не слышит. Венди ума не приложит, что делать. Энджи показывает Венди жестом: кончай, мол!
– Нет. Он не упоминал про тебя. Его интересовал только Макгуган.
Если Кэролайн еще не свалилась в бездну отчаяния, то одну ногу уже занесла. Пропасть глубока и холодна.
Теперь Кэролайн нападает на Венди с другой стороны:
– А как насчет ребенка? Про ребенка-то он упомянул?
Венди качает головой: нет.
– Как! Ведь это его ребенок! Не мог же он ничего не сказать!
Венди молчит. Кэролайн начинает плакать опять. Эти слезы горьки. Это не слезы любви, омывающие сестер, словно стайку рыб на теплой летней отмели. Сейчас в слезах Кэролайн огонь, и алкоголь, и запретный секс, и то чувство, что прячется в глотке на самой глубине. Энджи отводит Кэролайн подальше от Венди, надеясь разорвать электромагнитное поле одержимости. Кэролайн падает в кресло, стараясь взять себя в руки.
– Забудь об этом, Кэролайн, – говорит Энджи.
– Вот видишь, что ты наделала, Венди? – упрекает Линда.
– Я не смогу справиться с этим, – рыдает Кэролайн.
Донна поднимается и потирает руки. То еще зрелище: длинные пальцы Донны, украшенные черными ногтями. Словно стрелки, указывающие куда угодно, только не в нужном направлении. Эти пальцы смотрятся еще более причудливо, когда гладят обычные руки. Те руки, которые годами мыли посуду для одного мужчины. Которые изучили каждый дюйм тела этого мужчины и не допускали мысли, что найдутся другие руки, избравшие то же занятие. Те руки, которые хранили верность в браке и не знали мук. Иногда боль – хорошая прививка против больших жизненных трагедий. Одна-две несчастные любви в молодые годы помогут вам в дальнейшем легче перенести расставание. Но Кэролайн не прошла через несчастную любовь. Все в ее жизни шло ладно и гладко – вот в чем вся проблема. Для таких людей быть брошенным любимым человеком – катастрофа. Стихийное бедствие. Волна цунами.
– Самое страшное у тебя позади, – вещает Донна.
Кэролайн не желает, чтобы самое страшное было у нее позади. Вообще она не в своей тарелке. Все они хотят заступиться за нее. Это ее вечер. Это ради нее собрались сестры. Но чем больше слов они произносят, тем труднее Кэролайн выплыть. Слова тяжелы, как свинец, и так и тянут ее на дно, и она тонет.
Энджи наконец решает вмешаться:
– Оставьте ее в покое. Кэролайн, если ты не хочешь этого делать, тебя никто не заставляет.
Кэролайн обращается к Энджи. Только к Энджи. Никого другого в комнате вообще нет.
– У меня в голове все так и вертится, так и крутится, и я ничего не могу с этим поделать. Сплошное вшшш! випши! вшшш! По утрам я с трудом заставляю себя подняться с кровати. Вы добились моего участия и…
Донна пытается обнять Кэролайн, но та сбрасывает ее руку. Донна вопросительно смотрит на Энджи.
– Дайте ей подумать, – говорит Энджи.
– Не лезь, Энджи, – срывается с языка у Донны. Однако Донна сразу же вспоминает, кто перед ней, и делает виноватое лицо, как бы прося прощения. Как-никак Энджи спокойненько разбиралась с парнями с Митчелл-стрит.
– Ну же, Кэролайн! – произносит Линда.