Кое-что про Старую Мэри 19 страница
Дети постоянно измывались над ним.
– Пэдди Кокс, вонючий пес, грязью зарос, проваленный нос, ну просто отсос, – дразнили они его.
Он был рыжий, и волосы у него выпадали. На голове у него вечно были струпья, которые выделялись на фоне красноватой кожи проплешин. Если Пэдди Кокс подбрасывал в воздух камень и ловил на голову, дети кидали ему монетки. Вот ведь гаденыши. Он служил им живой игрушкой, кровь у него была как бы ненастоящая, и детский смех заглушал крики боли. Пэдди Кокс не понимал, за что люди его так обижают, а только стоял и хлопал своими голубыми глазами Франкенштейна.
Вместо «М» Пэдди Кокс говорил «Б». Вместо «Н» он говорил «Д». Вместо «С» – «Ф». Так что стена у него становилась «фтеной», варенье – «варедьем», а сметана – «фбетадой». В церкви он бывал у каждой мессы, бедняга Пэдди Кокс. Спал он по дворам Тяп-ляпа под открытым небом. Матушка у него давно померла – упокой, Господи, ее душу, – и позаботиться о Пэдди, одеть и обстирать его было некому. Люди с голоду помереть не давали – кормили по очереди, – и слава Богу. Жалкое зрелище он собой представлял. Когда к двенадцати дня он являлся в церковь и садился на скамью, вокруг него тут же образовывалась пустота – так от него воняло.
В общем, дело было в воскресенье, службу в церкви Св. Августина проводили отцы-миссионеры. Пэдди Кокс сидел за спиной Дэнни, Алисиного папы. Пэдди всегда садился прямо напротив скульптуры, представляющей Сердце Христово. Сквозь туман скучищи до сознания Дэнни едва доходили слова проповеди одного из миссионеров – обычная тягомотина насчет Иисуса, святых и прочего такого. Вообще-то Пэдди всегда застывал на своей скамье, глядя в сострадающие глаза гипсовой статуи. Но сегодня ему отчего-то не сиделось, он шаркал ногами и что-то бурчал. Волны зловония исходили от него. Отец-миссионер упивался своим красноречием, но его никто не слушал – все воротили носы и старались не дышать.
– Мы должны больше жертвовать Иисусу, жертвовать в звонкой монете. Молитва – дело хорошее. Я вовсе не призываю вас бросить молиться. Но, молясь, не забывайте о голодающих несчастных бедняках, которым нужны ваши деньги. Подумайте, как вы счастливы в жизни. Ведь у вас есть крыша над головой и работа на сталелитейных заводах и в шахтах. А эти люди – они истощены и живут на голой земле… которая спеклась от жары или раскисла от грязи. Они бродяжничают и спят под деревьями. Поройтесь у себя в карманах. Подумайте о несчастных, когда сядете у семейного очага. Пылает огонь, и чайник закипает, и ваши детки почивают в тепле и уюте. А представьте только, что у вас нет работы и нечем кормить детей. Важны не мысли, важны поступки. Каждый может пожертвовать что-то на бедных.
Казалось, проповедь отца-миссионера никогда не кончится. Послушать его, так люди в Тяп-ляпе живут припеваючи. Дэнни чуть и сам в это не поверил, пока не вспомнил, что рабочий день начинается в шесть утра, а посменный производственный цикл в сухой черной пыли «Дандивана» длится двадцать четыре часа. От расплавленной стали жара, как в аду. Дэнни чуть было сам не поверил словам священника, пока не вспомнил, как его дети (те, кто выжил) спят все в одной кровати, а он с Мэри на ночь расстилает тюфяк на полу. Дэнни прямо злость взяла. Жить в Тяп-ляпе среди драк и поножовщины, пьянок и разврата, умирающих детей и умирающих мужчин, и женщин в трауре, и постоянного зарева газовых фонарей, свет которых еле пробивается сквозь смог, – ну такое счастье, просто лучше не бывает. Растак вашу мать-то.
– Гофподи, да фвятитфя ибя Твое, да храдят даф Иифуф, Бария и Иофив! – вскричал Пэдди Кокс, перебивая отца-миссионера.
Люди в церкви посмотрели на Пэдди и засмеялись. Но никто из наших не тронулся с места.
Это приблудившиеся из прихода Святого Винсента Де Пола задали себе труд и выставили Пэдди Кокса вон.
– Жертвуйте Иифуфу. Дайте больше, дайте вфе, что у ваф ефть. Бы должды вфе отдать Иифуфу, – кричал Пэдди, пока его волокли к выходу.
Дэнни почувствовал, как потянуло сквознячком, когда дверь открылась. Лицо отца-миссионера выразило омерзение, но проповедь он закончил – хоть бы хны – и призвал всех к милосердию и состраданию.
Когда Дэнни выходил из церкви, Пэдди сидел в снегу и дрожал. Некоторые из прихожан смотрели на Пэдди сердито, но большинство не обращало на несчастного никакого внимания. В добром воскресном расположении духа люди безмятежно проходили мимо – к высоким стенам Тяп-ляпа, засыпанным угольной пылью. Когда священник закрыл двери церкви, Пэдди укрылся от мокрого снега в нише, весь скорчился, и пар его дыхания вознесся в холодное январское небо.
– Бы должды больше дать Иифуфу, – пробормотал Пэдди, похоже собираясь отойти ко сну. Спать под открытым небом ему было не в новинку.
Начиналась буря. Страшная буря.
Дэнни свернул за угол, и Пэдди Кокс пропал из виду.
Придя домой, Дэнни напился чаю. Дети носились по дому как бешеные, и Дэнни вышел во двор глянуть, что к чему на Тернер-стрит. Спрятавшись от непогоды у стены дома, Дэнни закурил. И тут ему бросилась в глаза какая-то красно-розовая фигура, несущаяся сломя голову сквозь снег и дождь. За фигурой бежала толпа детей. Слава богу, его детей среди них не было. Фигура вопила и стонала. Эти звуки накладывались на пронзительный визг и улюлюканье детей.
Люди кинулись к окнам.
Дэнни не сдвинулся с места. Это был Пэдди Кокс, совершенно голый. Между ног у Пэдди болтался член, и это было ужасно странно. Кто бы мог подумать, что у Пэдди есть пол, что он мужик, самец, да еще и с такими яйцами. Дэнни просто глазам своим не верил. Дети забрасывали Пэдди Кокса снежками, и снежки били его по тонкой коже. Он кричал так громко и отчаянно, что были видны все его зубы. Казалось, его кожа сию минуту прорвется и Пэдди Кокс вылезет из кожи вон. Пробегая мимо, он умоляюще посмотрел на Дэнни. Глаза у Пэдди были совершенно белые и взывали о помощи. А что Дэнни мог сделать – только опустить в смущении голову. Даже детей было не остановить – уж слишком они разошлись.
На булыжной мостовой образовалась смесь из грязи и снега, и ноги у Пэдди были черные. Он шатался и поминутно оступался. Наверное, его мать переворачивалась в гробу. Дети пинали Пэдди, а их матери свистели из открытых окон и швыряли разные предметы. Кровавые следы оставались на снегу, кровь была и на теле Пэдди, в тех местах, где его ледяной бритвой резал снег. Пэдди шатался, но бежал из последних сил. По Тернер-стрит, вверх по склону, дальше и дальше. А на вершине холма, намотав ремни на руки, его поджидала толпа мужчин с красными с перепоя глазами. Блестела кожа, сверкали пряжки. Пэдди Кокс увидел их и рухнул на колени, воздев глаза к небу. Снег падал и колол ему лицо.
Толпа мужчин двинулась вперед. Глаза их уже выискивали на обнаженном теле подходящее местечко для удара.
– Отче даш, фущий на дебе… – забормотал Пэдди слова молитвы.
Вокруг него плясали дети, распевая свою дразнилку:
– Пэдди Кокс, вонючий пес, грязью зарос, проваленный нос, ну просто отсос…
Крепкие обледеневшие снежки летели в Пэдди всякий раз, когда звучали слова «пес», «зарос», «нос».
Расталкивая детей, к нему приблизились мужчины.
– Сейчас мы тебе покажем, ублюдок. Ты у нас пошляешься в таком виде. Детей бы постыдился.
Мужчины засучили рукава.
Сейчас начнется.
А ведь они убьют его.
Боже мой, он покойник, мелькнуло в голове у Дэнни, и он вдруг осознал, что стремительно пробивается сквозь толпу детей.
Пэдди Кокс все бормотал свой «Отче наш», когда Дэнни, скользя по мостовой, бросился к Большому Джо Диллону. Все дети видели, как Дэнни согнулся пополам и, распрямившись, ударил головой Диллона в лицо. Звук удара был слышен в каждом дворе. Джо зашатался. Дэнни повис на нем, вырвал из руки ремень и отскочил. Затем наступил провал. Подоспевший в составе большой команды полицейский стукнул Дэнни по голове. Дэнни и еще нескольких участников погрузили в черный фургон.
На следующее утро всех потащили в суд. Оказалось, Пэдди Кокс проник в церковь Св. Августина, снял с себя всю одежду и аккуратно сложил перед алтарем. Когда Пэдди вышел из церкви, его заметили дети и погнались за ним.
– Что вы можете сказать в свое оправдание, мистер Кокс? – спросил судья.
Чтобы Пэдди предстал перед судом в достойном виде, на него напялили костюм, который был размеров на сто больше, чем надо. Полиция и публика смеялись. Дэнни и прочие задержанные напряженно слушали, что скажет ввергнутый в узилище. Со скамьи подсудимых Дэнни видна была только голова Пэдди, и то сбоку. Пэдди жалобно закатывал глаза. Голова у него была вся в ссадинах – снежки детишки лепить умели.
– Я… я…
– Говорите громче, мистер Кокс, я вас не слышу, – скучным голосом произнес судья, важный, словно Папа Римский.
– Я… я… Фвящеддик фказал: дай больше Иифуфу. Дай больше Иифуфу. Боя одежда… у бедя больше дичего де было. Иифуф отдафт ее беддыб чердыб детяб, и ода их фогреет. Фвящеддик фказал: дай больше. Дай больше Иифуфу.
В суде воцарилось молчание. Сквозь решетку, за которой он сидел, Дэнни видел темнеющее небо.
Отец Бойль
– Черт, это новый священник, растудыть его, – громко шипит Джедди.
Суета в гостиной граничит с паникой. Скорость, с которой исчезают с глаз долой колдовские причиндалы, напоминает сцену из фильма Чарли Чаплина. Все происходит почти бесшумно, слышен только шорох ног по ковру. Энджи приходит в голову неплохая мысль, и она шепчется с Линдой. Линда радостно улыбается Донне.
– Донна! Донна! Пересади меня с коляски! – просит Линда.
Энджи и Донна вытаскивают Линду из коляски и пересаживают на диван.
Энджи открывает дверь, и входит отец Бойль. Девочки сразу отмечают, какой он молодой и красивый. Может показаться, что отец Бойль слишком молод для священника, но выйдите в город и посмотрите по сторонам – что тогда сказать об учителях и полицейских?
Единственная из сестер, с которой отец Бойль хоть как-то знаком, – это Венди, да и то он видел ее лишь мельком в школе. Отец Бойль не замечает главного: в инвалидной коляске – Донна, а Линда тихо-мирно сидит на диване. А как же атмосфера заговора, которая окутывает всю гостиную? – на нее он тоже не обращает внимания. Слегка удивляет священника лишь то, что ему так долго не открывали дверь.
Энджи выводит отца Бойля на середину комнаты и говорит:
– Извините, отец, мы как раз были заняты поисками хомячка.
Но это только приводит священника в еще большее недоумение. К тому же его воображение поражает Донна, а Джедди завладевает каждым дюймом его тела.
– Мы искали хомячка, отец. Он убежал.
– Поэтому мы так долго не отвечали на ваш стук в дверь, – поясняет Джедди, глядя отцу Бойлю прямо в глаза в надежде, что заразит его своей похотью.
Но отец Бойль не реагирует. Он же священник как-никак. Тогда Джедди энергичным движением перемещает свою задницу поближе к краю дивана. Еще немного – и диван бы треснул.
– Присаживайтесь сюда, отец, – приглашает Джедди, усмехается Девочкам и откидывает назад волосы.
Отец Бойль садится. Края их одежды соприкасаются, и словно электрический разряд проскакивает между ними.
Венди наклоняется к Энджи и шепотом передразнивает Джедди:
– Присаживайтесь сюда, отец. Поближе к моим сиськам.
Энджи фыркает в кулак, а отец Бойль осматривается, стараясь найти знакомое лицо. У него самого типичное для священника лицо из розовой пластмассы. Как только он поворачивает голову в сторону, Джедди расстегивает пуговицу на блузке, а потом еще одну, так что становится виден лифчик. Матушка хмурится и делает Джедди знаки, чтобы та застегнулась. Бойль краем глаза замечает движение матушки, и ей, после некоторого промедления, приходится притвориться, что у нее зачесался локоть. Джедди не обращает на матушку никакого внимания и устанавливает свою грудь в правильную позицию. Матушка жестами показывает Кэролайн, что отцу Бойлю надо подать чаю. Кэролайн встает с места и направляется в кухню.
– Чаю, святой отец?
– О да, самую капельку, – отвечает Бойль и еще раз оглядывает присутствующих.
Его окружают улыбающиеся лица. Когда в поле зрения попадает Джедди, взгляд священника невольно ползет вниз. Затем следует резкий поворот на девяносто градусов.
– Ну, так как вы все живете-поживаете?
– Замечательно, – говорит Донна.
– Волшебно, – произносит Энджи.
– Лучше не бывает, отец, – заверяет Венди.
– Прямо-таки в розовом свете, отец, – констатирует Джедди.
У Бойля возникает ассоциация, которую он относит на счет своего грязного воображения.
Лифчик у Джедди розовый, уж это-то он заметил. Да, и еще слева на бюстгальтере видны оборки. Оборочки. Господи, Боже мой… Бойль старается взять себя в руки. Это не так легко, ведь зад Джедди касается его тела. Бойль сосредотачивается на окружающей обстановке. Джедди концентрируется и так и обволакивает его своей сексуальностью. Входит Кэролайн с тарелкой, полной печенья. К счастью, печенье вовремя попадается на глаза матушке.
Бойль уже готов начать с Девочками богоугодную беседу.
– Ну как можно предлагать священнику «Излишество»? Ты рекламу видела? – возмущается матушка, встает с места и выпроваживает Кэролайн обратно в кухню. – Может, у тебя «Вэгон Вилс» есть?
Обрывки разговора долетают из кухни до Бойля.
– Не беспокойтесь насчет печенья, – громко говорит он.
– Но чай-то вы будете, отец? – интересуется Кэролайн.
Матушка в панике подзывает Венди и шепчет:
– Беги и купи пару упаковок «Мистера Киплинга». Вот тебе два фунта.
Венди пытается незаметно прошмыгнуть к выходу, но Бойль замечает ее маневр.
– Я на секундочку отлучусь, отец. – И Венди исчезает за дверью. Быстрее, быстрее, знаками показывает ей матушка.
Бойль замечает, что Кэролайн какая-то расстроенная. Какая-то не такая энергичная, как остальные сестры. Для священника нет ничего более привлекательного, чем человек в беде. Вот прекрасный случай показать себя и произвести должное впечатление.
– А как ваше житье-бытье, простите…
– Кэролайн, святой отец, – приходит на помощь матушка.
– Кэролайн, да? Какое красивое имя. Как вы, Кэролайн?
Бойль берет Кэролайн за руку. Но ожидаемой реакции не получается. Кэролайн ни с того ни с сего заходится рыданиями.
Бойль ошеломлен. Просто ошеломлен.
– Она прямо вся в разладе, – сообщает матушка.
Бойль поднимается с места и обнимает Кэролайн за плечи. На лице у Джедди оторопь.
– Ну же, ну, – успокаивает священник.
Джедди в размышлениях. Ничего не «ну, ну».
«Давай, давай!» – вот это было бы правильно. Тем более толку от сочувствия ноль – Кэролайн только громче рыдает. Священнику нужны объяснения, и матушка тут как тут.
– Ее бросил муж, святой отец.
– Да что вы? – говорит Бойль и еще крепче прижимает к себе Кэролайн. Глаза у Джедди сужаются.
– Ушел к молоденькой девчонке, – предоставляет дальнейшие разъяснения матушка.
– Девятнадцать лет, пупок проколот, – добавляет Старая Мэри.
– Пупок проколот, вы говорите? – переспрашивает Бойль голосом детектива, а не священника. Лоб у него наморщен.
Все Девочки кивают, подтверждая: «Да, пупок точно проколот». Брови у них подняты, а губы сжаты.
Кэролайн просто захлебывается слезами.
– Ну же, ну, – повторяет Бойль.
Кэролайн высвобождается из объятий святого отца и направляется в туалет. Перед ней все расступаются, точно перед вдовой на панихиде. Как только Кэролайн скрывается, отец Бойль задает вопрос:
– Эта девушка, она из нашего прихода?
– Стейси Грейси, отец, – говорит матушка.
– А! Эта юница. Меня предупреждали насчет нее.
– То есть как? – интересуется матушка.
Сестрам тоже любопытно. Вообще разговор становится все интереснее и интереснее.
– Еще до моего прибытия в приход. Мой предшественник, отец… отец…
– Куни, – подсказывает Старая Мэри.
– Да, да. Ларри. Отец Ларри Куни.
– Известная в наших краях поблядушка, эта самая Стейси Грейси, – объясняет Старая Мэри.
Бойль, мягко говоря, неприятно поражен. Впрочем, не в последний раз за этот вечер.
– Прошу прощения за мой французский, отец, – извиняется Старая Мэри.
– Эту курву в городе кличут «Братская Могила», отец, – сообщает Джедди.
Бойль смущен. Ему хочется чем-то занять свои руки. Они такие же люди, как и все мы, священники-то, и, попав в затруднительное положение, тоже вертят в руках какой-нибудь предмет. Вы когда-нибудь видели священника на алтаре с пустыми руками? Он обязательно что-нибудь тискает: Библию, потир, облатку, кадило, четки. И так до бесконечности.
Взгляд Бойля зацепляется за пламя в камине. Вот и возможность повернуть разговор и выйти из неприятной ситуации.
– Красиво горит, – произносит священник.
Тут в глаза ему бросается куча барахла у камина. Отец Бойль нагибается и поднимает с пола какую-то вещь. Теперь есть что повертеть в руках. Здесь, у пылающего камина, он чувствует себя сильнее и выше любого мирянина, как тому и быть надлежит.
– Что это? – спрашивает отец Бойль и тут же осознает, что в руках у него пара трусов. И не каких-нибудь там поганеньких черных трусов, нет. Шелковых трусов. И не каких-нибудь там поганеньких шелковых черных трусов, нет. Изрезанных черных шелковых трусов.
Отец Бойль роняет их на пол и выпрямляется во весь свой праведный рост. Девочки потихоньку смеются над ним, и он это знает. И они знают, что он это знает. И он знает, что они знают, что он это знает.
Старая Мэри разрушает злые чары.
– Похоже, у Матчи в кабаке драка.
Ее слова повергают отца Бойля в глубочайшую растерянность. Вроде он уже и не юный священник, а черт-те кто, мудозвон какой-то, замерший над кучей изрезанного мужского белья, которое когда-то принадлежало человеку, сбежавшему с девятнадцатилетней девчонкой с проколотым пупком. Подумать только, несколько минут назад он стучал в дверь, исполненный достоинства и значительности. Похоже, ему не скоро удастся вернуть утерянную солидность. Да и вообще неясно, что предпринять.
На помощь ему приходит матушка:
– Отец, она слушает полицейскую волну.
– О! – только и говорит Бойль.
– Это у нее хобби такое, – поясняет Энджи.
Все погружаются в молчание и молчат довольно долго, пока сквозь шипение и треск полицейской волны из туалета не доносятся звуки рыданий. Это Кэролайн. Бойлю все еще не по себе, и никто не подскажет ему, как выйти из неловкого положения. А если дела обстоят неважно, сами они не улучшатся. Вот насчет ухудшиться – это да. Это за милую душу.
Тут Старая Мэри замечает, что на пол лоджии села ворона и клюет кусок хлеба.
– Кы-ы-ы-ш-ш-ш!!! – кричит Старая Мэри.
Все испуганно подпрыгивают. Из туалета выскакивает Кэролайн. Бойль приходит в себя на полпути к входной двери, – оказывается, он так перепугался, что бросился бежать. Не успевает он более или менее опомниться, как Джедди вцепляется в него руками и ногами. Под ее весом Бойль чуть не падает на пол.
– Спаси нас, отец, – взывает Джедди. – Спаси нас.
– Оставь меня в покое, – следует ответ.
– Господи, благослови и спаси нас, – дурным голосом возглашает Старая Мэри и крестится.
Все озираются, не в силах понять, что так перепугало Старую Мэри. Энджи украдкой бросает взгляд на морозилку: не вывалилась ли на пол голова Стейси Грейси.
– Что такое? Что случилось? – в панике спрашивает Кэролайн, не сомневаясь, что это Бобби объявился опять.
– Оставь меня в покое! – втолковывает Бойль Джедди.
Старая Мэри рассказывает всем, что случилось:
– Большая черная ворона-красавица – бац! – и села на эту вашу адажию.
– Лоджию, бабушка, – поправляет Старую Мэри Линда.
Все успокаиваются. «Это была ворона, большая черная ворона», – бежит шепоток по гостиной. Все знают, какая Старая Мэри суеверная, и добавить к этому нечего.
Бойль безуспешно пытается стряхнуть с себя Джедди.
– Джеральдина! Немедленно отойди от святого отца! – грозно говорит матушка.
Джедди неохотно расцепляет объятия. У Бойля оскорбленный вид, но про себя он не может не признать, что ему было приятно. То, чего он по жизни лишен, неплохая вещь. Ну хорошо, лишен – неточно сказано, ведь если у тебя чего-то никогда и не было, лишить тебя этого невозможно. Однако в твоем теле живет тоска по непознанному. Бойль пытается отвлечься, но перед глазами у него задранная юбка Джедди, точнее, то, что под юбкой. Блузка у Джедди вся расстегнулась и распахнулась, словно за ней гналось по лесу чудовище. Настоящее чудовище. А Джедди кричала. А луна светила. А волк выл. Выл и выл.
– Извините, – говорит Джедди и испытующе смотрит священнику в лицо: как там насчет автоматических реакций? Джедди знает: лицо – это кинематограф души. А в душе у святого отца сейчас глубокий эротический триллер. А кто режиссер? Джедди. Понемногу все начинают приходить в себя, дыхание нормализуется. И если дыхание у Бойля по-прежнему учащенное, то причиной тому вовсе не испуг.
– Эта ворона – дурной знак, – говорит Старая Мэри.
– Ничего она не значит, – возражает Линда.
– Дурной знак, – повторяет Старая Мэри.
– Может, нам теперь уже нельзя… – начинает было Кэролайн, но Линда вовремя ее останавливает.
Перед глазами у Старой Мэри так и стоит ворона, севшая на лоджию.
– Это, наверное, сам дьявол, – тихонько шепчет она.
– Неужели вы такая суеверная, миссис Даффи? Такая хорошая католичка, как вы, и туда же? – упрекает Бойль. Его голос вновь обрел утерянную было значительность.
– Я суеверная.
– Отбросьте все это.
– За всем этим кроется значительно больше, чем зрит око, отец.
– Это грех, – произносит священник.
– Ну и ладно, – отрезает Старая Мэри и садится, тем самым показывая, что тема исчерпана и обсуждать больше нечего.
Повисает пауза.
Девочки смотрят на Бойля.
– Сам дьявол! Надо же! – вот и все, что может сказать тот в ответ.
Зря он это говорит. Старая Мэри сразу же видит брешь в обороне и бросается в атаку.
– Вы знаете, святой отец, мне это кажется странным. Священник – и не верит в дьявола. – Она потирает руки и, довольная, откидывается назад.
– Я этого не говорил, – защищается Бойль, прекрасно понимая, что, если Сатаны нет, для теологии могут наступить очень неприятные последствия.
– Очень, очень странно, – торжествует Старая Мэри.
Девочки ловят каждое их слово, готовые прийти на помощь. Они очень любят, когда Старая Мэри объявляет войну могучим силам.
– Я не говорил, что не верю в дьявола. – Отец Бойль явно пытается затянуть время и обдумать следующие ходы в споре. Что она скажет, что он скажет и так далее.
– Очень, очень странно, – повторяет Старая Мэри.
Девочки видят, что она не хочет углубляться в лабиринт библейских цитат и католических догм, а просто еще и еще раз провозглашает свою позицию, тем самым заставляя Бойля злиться и все с большим жаром отрицать обвинение. В конце концов он выйдет из себя и проиграет спор.
– Я этого не говорил.
– Я сама слышала, – настаивает Старая Мэри, – вот и все, что я могу сказать. Я сама все слышала.
– Я не признаю суеверия, – объявляет Бойль.
– Угу, угу.
– Я не верю, что дьявол может явиться в обличье вороны и в тому подобные штучки. – Голос священника дрожит, но вид у него надутый.
Энджи пополняет ряды атакующих:
– Похоже, отец, весь католицизм – просто суеверие.
– Дорогая, вы невнимательны в церкви, – резко говорит Бойль.
Но Энджи настоящая бабушкина внучка. У нее уже готов ответ, да еще пара реплик в запасе на всякий случай.
– Что? Вы имеете в виду пластмассовые фигуры Богоматери и всякий прочий вздор в этом духе? – парирует она. – Богоматерь из пластмассы?
Бойль не обращает на нее никакого внимания. На лице у него написано: «я проиграл». Чтобы спасти его, в спор вступает матушка. Надо же сохранять приличия. А то не семья, а нехристи какие-то.
– Энджела! То Джедди вешается святому отцу на шею, то ты говоришь такие ужасные вещи. Куда катится моя семья?
– Ничего, ничего, миссис Райли. Они еще молоды. – Бойль обеими руками хватается за возможность выйти сухим из воды.
– Не подумайте плохого о моем семействе, отец. Мы были в таких хороших отношениях с вашим предшественником, – продолжает матушка.
– С отцом Ларри, – вворачивает Джедди.
– Мы уж столько жертвовали церкви, столько жертвовали, – отмечает Старая Мэри.
Джедди перемещается поближе к Бойлю и сообщает ему, что отец Куни был очень милый, но он и в подметки не годится отцу Бойлю. Просто в подметки не годится.
Бойль делает большой шаг в сторону.
– Насчет суеверий это просто дурацкое недоразумение, – говорит он отчаянно легким тоном.
Брешь в обороне открывается опять, и в нее немедленно проникает Старая Мэри.
– А вы-то сами не суеверный, отец? – спрашивает она.
– Ни в малейшей степени, – отвечает Бойль, изо всех сил пытаясь угадать, куда это его может завести. Куда клонит эта пожилая женщина?
А она говорит ему, что он, наверное, очень суеверный. Как же без суеверий? Особенно в таком месте, где он живет. Бойль фыркает и вопрошает, откуда в нем взяться суевериям.
– Вы ведь живете в таком месте, – повторяет Старая Мэри.
– В каком таком месте? – спрашивает святой отец.
– Прямо у церковных ступеней. Там-то его и видели, – зловеще произносит Старая Мэри.
– Кого?
– Сторожа, – говорит Энджи, и взрыв смеха сопровождает ее слова.
– Того, чье имя нельзя называть, – сообщает Старая Мэри.
Разумеется, Бойль никогда не поверит, что тот, чье имя нельзя называть, зачем-то шляется по ступенькам церкви Св. Августина и вокруг. Однако Старая Мэри не хочет менять тему.
– Это я вам говорю! – восклицает она. В ее словах вкрадчивая убедительность.
Старая Мэри оглядывается по сторонам. Все кивают в знак согласия с таким видом, будто сами лично встречались с дьяволом, и в руках у него были вилы и лопата, а за спиной, словно маятник у обезумевших часов, раскачивался длинный остроконечный хвост. Бойль уже сыт всем этим по горло.
– Рассказать вам о нем, отец? – спрашивает Старая Мэри.
– Наверное, сейчас не время. Тем более мне уже пора, – говорит Бойль.
Он знает, что очень уж сопротивляться ни к чему, но надо же побороться за свой авторитет. Только не увлекаться, а то получится так, словно он еще раз подтверждает свое неверие в дьявола.
Старая Мэри принимается его убеждать.
– Это интересно, отец, уж я вам обещаю.
– У меня тут поминки через дорогу.
У него поминки. Он направляется прямо туда. Он все-таки новый священник. Они вполне могут отпустить его на поминки, не пытаясь больше подрывать его авторитет. Но уверенности в этом у Бойля нет. Совсем никакой уверенности.
Старая Мэри видит, что Бойль в раздумьях, и предлагает ему компромисс:
– Я вот что вам скажу, святой отец. Если вам станет неинтересно, вы в любой момент можете встать и уйти. Ну как?
Бойль колеблется.
– Еще чашечку чая святому отцу, – распоряжается матушка.
Энджи мчится за чаем. Бойль понимает, что его загнали в угол. Из ловушки не вырвешься. Нужно выждать. Нужно послушать их рассказ.
– Только дайте мне минутку. – И Бойль вытаскивает мобильный телефон.
– Две ложки сахару в чай святому отцу, – кричит матушка.
Бойль набирает номер и говорит:
– Алло, это Ханна? Я буду минут через десять, – хорошо?
– Бзбзбзбзбз…
– Начинайте без меня, а я подойду на тридцатой молитве, – ладно?
– Бзбзбзбзбз…
– Вот и чудненько. До встречи.
Конец связи. Энджи сует чашку чая и тарелку с печеньем прямо Бойлю в лицо. Священник отламывает маленький кусочек печенья, потом еще и еще. Надо же на что-то опираться. На что-то материальное.
– М-м, как вкусно. Что это за печенье?
– Это «Излишество», отец, – говорит Джедди.
– Как?
– Их рекламируют по телевизору: скушай печенюшку – и мужчина твоей мечты…
– Джедди! – прерывает ее матушка. Почти прерывает.
– Заберется к тебе в окно и поцелует в кончик носа!
Матушка с облегчением выдыхает. Дверь открывается, и входит Венди, вся красная и взволнованная.
– У них нет «Мистера Киплинга».
– Тсс! – шипит Линда.
– В чем дело? – одними губами спрашивает Венди.
Линда шепчет ей, что сейчас они расскажут священнику историю про дьявола на ступенях церкви, и Венди расцветает. Отличная история, да еще и священник в качестве слушателя. На секундочку ей делается жалко Бойля. Восемь баб поймали беднягу в ловушку и пытают россказнями. Да не какими-нибудь там побасенками, а правдивой историей про дьявола на ступенях церкви. Венди поворачивает выключатель, и в гостиной воцаряется полумрак – горит только одна лампа, пылает огонь в гигантском камине, заливая всю комнату отсветами, да черное небо смотрит в окно. Немного подождав, пока настанет подходящий момент, Старая Мэри начинает – неторопливо и легко.
Дьявол
– В тридцатые годы вокруг церкви Святого Августина простирался Тяп-ляп, – говорит Старая Мэри, переводя глаза с одного слушателя на другого.
Она умеет рассказывать, Старая Мэри-то. Сам тон ее голоса сразу пробуждает в Бойле интерес. В другой жизни она, наверное, была гипнотизером. Старая Мэри прекрасно умеет применить свой талант – не случайно ее считают лучшим рассказчиком в округе. У нее все просчитано, даже легкий небрежный стиль. В этом-то все и дело: ее рассказы отшлифованы и продуманы и в этом отношении не уступают произведениям Шекспира или иным порождениям английской литературы. И все это скрыто за внешней простотой. Намеренной простотой. Когда слушаешь или читаешь рассказы Старой Мэри, кажется, что совершаешь акт разоблачения, что они вне литературы, вне искусства. Но даже этот эффект – намеренный. Мы совсем не прочь, чтобы наше искусство разоблачили. Ведь признание произведения искусства другой культурой, по сути, – большое предательство. Я только хочу сказать, что каждое слово в рассказе подогнано кирпичик к кирпичику, обточено, вылизано, взвешено и несет свою смысловую нагрузку. Процесс построения такого рассказа сродни творчеству поэта и отличается только содержанием и языком.