Театр и драматургия итальянского барокко 35 страница

Ужасом веет от описания пыток, убийств и казней, в изобилии приводимых в трагедиях Грифиуса. О суетности земного могущества неумолимо твердит Вечность, появляющаяся на сцене, «заваленной трупами, статуями, коронами, скипетрами, мечами и т. п.» («Екатерина Грузинская», пролог). Мрачный колорит пьес усугубляется жуткими сценами колдовства («Лев Армянин», акт IV, сцена 2), изуверств, святотатств, появлением призраков. Все в трагедии Грифиуса до крайности напряжено, все чревато внезапными катаклизмами, наполнено резкими диссонансами. Увеселительный сад мгновенно превращается в «отвратительный пустырь», юная дева — в скелет мертвеца, угрожающий смертоносными стрелами («Карденио и Целинда», акт IV). Храм становится ареной кровавой расправы («Лев Армянин», акт V). Любовь порождает смерть («Екатерина Грузинская»).

Грифиус не устает нагромождать кричащие антитезы и оксюмороны («бессильная сила», «безжизненная жизнь», «беззаконный закон» и пр.). Он любит пышные риторические формы и в этом продолжает традиции поэтов-классицистов. Однако если последние тяготели к риторике величавой, торжественной и несколько холодной, то в трагедиях Грифиуса звучит речь, клокочущая бешенством или пронизанная бурным отчаянием, иногда почти бессвязная. Подчас пространные монологи героев Грифиуса почти целиком состоят из восклицательных предложений, оборотов и междометий, которые, как бушующие волны, налетают друг на друга, подавляют читателя своим бешеным клокотанием («Лев Армянин», акт II, сцена 6).

Но Грифиус писал не только кровавые трагедии. Его перу принадлежит также ряд комедий, относящихся к лучшим образцам немецкой комедиографии XVII в.

В комедиях Грифиусу уже не нужны высокие котурны. В них он ближе к повседневной жизни. Он даже готов осмеять надутую прециозность риторических трагедий либо в нелепом и смешном виде выставить социальные уродства своего времени. Пародийные тенденции содержит комедия «Господин Петер Сквенц» (1658), представляющая собой вольную обработку известного эпизода из шекспировской комедии «Сон в летнюю ночь». Под руководством хитроумного писаря и школьного учителя Петера Сквенца простоватые ремесленники разыгрывают перед царской четой «преизрядное действо» о любви Пирама и Тисбы, «веселое и печальное для исполнителей и зрителей». В исполнении наивных простолюдинов действительно печальная любовная история, обремененная пышными фестонами классицистской риторики, превращается в веселый фарс. Галантная жеманность придворной трагедии самым забавным образом «приземляется», обнаруживая свою внутреннюю фальшь. Между прочим, среди исполнителей «преизрядного действа» перед публикой появлялась гротескная фигура популярного шута Пиккельхеринга — завсегдатая голландских и немецких комедий XVII в.

Гротескные маски наполняют также многоязычную комедию «Хоррибиликрибрифакс» (1663). Парад монстров открывают здесь два «хвастливых воина», носящие причудливые имена. Это — «высоко и великоблагорожденный, несравненный, необоримый, мужественный» капитан Хоррибиликрибрифакс от Громовой Стрелы

248

и капитан Дарадиридатумтаридес Ветрогон от Тысячи Смертей, в лице которых Грифиус, используя плавтовскую традицию, не без остроумия высмеивает высокомерных кичливых и заносчивых бездельников в офицерских мундирах, которые по окончании Тридцатилетней войны наводняли Германию, мечтая о легкой наживе и привольной праздной жизни.

Среди гротескных масок комедии видное место занимает также ученый педант Семпроний, исполненный крайнего самомнения. Из него, как из рога изобилия, непрерывно сыплются греческие и латинские фразы, перемешанные цитатами из классических авторов, с точным указанием литературного источника. Гротескным маскам комедии под стать «разборчивая невеста» — молодая дворянка Селена, которая становится жертвой своего безмерного честолюбия. Она отдает руку нищему проходимцу капитану по имени Дарадиридатумтаридес, ослепившему ее своими «великосветскими» манерами.

Однако в этом мире корысти, лицемерия, бахвальства, самомнения, ученого педантизма, обмана и лукавства Грифиус все же находит светлые образы. Оказывается, в мире не все прогнило, не все затянуто тиной порока. В лице бедной и добродетельной девушки Софии, готовой скорее голодать и даже умереть, чем вступить на стезю порока, автор прославляет нравственную красоту человека. Только конечное торжество Софии куплено дорогой ценой. На каждом шагу ее подстерегают опасности. Ее целомудрию грозят соблазны и насилия. И лишь подвижническая стойкость безупречной девушки открывает ей врата радости и благополучия. Судьба Софии придает комедии трагический оттенок. Сама жизнь ее висит на волоске. Уродливые маски порока обступают ее тесным кольцом. Только счастливый случай спасает ее от нищеты и гибели.

«Хоррибиликрибрифакс» — превосходная комедия нравов. Перед глазами автора стояла Германия, переживавшая период глубокого общественного и нравственного падения. Сама жизнь подсказывала ему нелепые, гротескные образы. Драматург имел все основания горько сетовать на высокомерие, алчность и нравственную испорченность немецкой знати; надутое чванство и паразитизм офицерских кругов; происки своден, размножившихся в период всеобщего разорения; заносчивый педантизм последышей гуманизма, презиравших все немецкое и «вульгарное»; а также на порчу немецкого языка, засоренного в годы войны иноземными словами и оборотами.

Реалистические черты проступают и в «крестьянской» комедии «Возлюбленная Роза» (1660), написанной на крестьянском силезском диалекте. Комедия, включенная в довольно бесцветную придворную пьесу «Влюбленный призрак», всецело посвящена жизни силезских крестьян. В то время когда на востоке Германии свирепствовали крепостники, а придворные поэты либо вовсе игнорировали жизнь поселян, либо рисовали ее как безмятежную, вымышленную идиллию, Грифиус заговорил о крестьянах как о живых людях, способных любить и страдать, показав попутно процесс социальной дифференциации немецкой крепостной деревни XVII в.

Комедия «Возлюбленная Роза» — наиболее демократическое произведение Грифиуса, свидетельствующее о том, что ему в конце жизни удалось ближе подойти к народу и к проблемам его повседневной жизни. Если в ранних своих произведениях Грифиус подчас порывался в мир иной, а здешний мир рисовался ему юдолью страха и ужаса, то в комедиях, завершающих его творческий путь, он уже прокладывает дорогу бытовой немецкой драме, которая достигла своего расцвета в XVIII в.

248

БЁМЕ И ДРУГИЕ МИСТИКИ

К числу характерных явлений немецкой духовной жизни XVII в. относится широкое распространение мистических взглядов и настроений. В религиозном экстазе многие искали забвения от ужасов окружающей жизни. Когда все вокруг шаталось, трещало, готово было рухнуть и ниоткуда нельзя было ждать помощи, человек, трагически предоставленный самому себе, порывался к богу, видя в нем единственный надежный оплот. Пытаясь найти кратчайшие пути, ведущие к Спасителю, он искал их в глубине своего пламенеющего сердца.

В XVII в. мистические веяния проникали в философию и в литературу. Они заявляли о себе в творениях Шпее, Герхардта, Грифиуса и др. Даже среди учеников рассудительного Опица встречались поэты, тяготевшие к мистицизму. Такими поэтами были сын сапожника — силезец Андреас Скультетус (ок. 1622—1647), страстно осуждавший губительную войну, автор лирического сборника «Победная пасхальная труба» (1642), и сын пастора Даниэль Чепко (1605—1660), который в своих рифмованных афоризмах («Монодистихи») оживлял идейные традиции Мейстера Экхарта и других немецких мистиков-вольнодумцев.

При этом следует иметь в виду, что немецкий мистицизм XVII в. вовсе не был чем-то единым и равнозначным. У разных авторов были различные, иногда прямо противоположные цели. Религиозная экзальтация одних утверждала

249

власть католической (Шпее) или протестантской (Герхардт) церкви над умами и сердцами людей, в то время как у других она оборачивалась против церковной рутины и становилась «ересью», вызывавшей негодование правоверных. Ведь, невзирая на разгром освободительного движения в 1525 г., в передовых кругах Германии продолжала жить мечта о свободе, справедливости и человечности. Только в новых исторических условиях эта мечта уже не могла опереться на социальную активность масс. Ее сферой стала область духа, пытавшегося сбросить с себя оковы официальной идеологии. Именно в этом обращении к самоценной человеческой личности, в протесте против мертвящей рутины, против несправедливого миропорядка, поддерживаемого церковной ортодоксией, наконец, в провозглашении необходимости «новой реформации», которая очистит христианский мир от скверны и приблизит его к богу, и заключался прежде всего «еретический» элемент немецкой мистики XVII в.

Одним из первых на церковную ортодоксию посягнул философ-самородок, крестьянский сын Якоб Бёме (1575—1624), занимавшийся в Герлице сапожным ремеслом. Этот скромный труженик, подвергавшийся гонениям со стороны лютеранского духовенства, высказывал смелые мысли, давшие впоследствии основание Л. Фейербаху назвать его «теоретическим материалистом». Герлицкого философа высоко ценили также Шеллинг и Гегель, отмечавший «великую глубину мысли Якоба Бёме», его диалектику, попытку соединить абсолютные противоположности. «Темной, но глубокой душой» назвал Бёме молодой Ф. Энгельс, с интересом штудировавший его замысловатые творения (Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956, с. 265).

Прежде всего учение Якоба Бёме о боге решительно не совпадало с учением церковников. Склоняясь к пантеизму и отвергая ходячее мнение, согласно которому «бог обитает только над голубым небом звезд» («Aurora, или Утренняя заря», 1612), Бёме утверждал, что бог есть все и пребывает везде. «Когда имеют небо и землю, — писал он, — звезды и стихии, и все, что в них, и все, что над всеми небесами, то тем самым именуют всецелого бога». В другом месте он уподобляет мир саду, в котором почва знаменует природу, древесный ствол — звезды, ветви — стихии, плоды, растущие на дереве, — людей, а животворный сок дерева — бога. Так, бог и природа сливаются у Бёме в единый могучий поток бытия. Не случайно, конечно, немецким философом живо интересовались на родине Спинозы. Именно там, в Амстердаме, в 1675 г. увидело свет первое Собрание его сочинений.

Иллюстрация:

Портрет Якоба Бёме

Гравюра 1677 г.

Представление Бёме о мире отличалось от представления библейского, согласно которому мир является чем-то раз и навсегда данным. Ведь, завершив творение, создатель в день седьмой почил удовлетворенный. У Бёме же мир не знает неподвижности. Он все время течет, развивается, сам из себя возникает в непрерывном борении отрицающих друг друга начал, составляющих вместе с тем единое целое. И в этом неутихающем творческом процессе формируется не только природа, но и творящая божественная сила («Описание трех начал божественной сущности», 1619—1620). Характерно, что «вечной матерью природы» Бёме называет христианскую троицу, которая, по его словам, есть «кипящее, подвижное существо и содержит в себе все силы, подобно как природа» («Аврора»). И о сущности добра и зла как о двух сторонах одного потока («О рождении и определении всех существ») Бёме рассуждал совсем не так, как было положено в официальном богословии. И человека он рассматривал как часть природы, как микрокосм в макрокосме, полагая

250

при этом, что человеку не следует искать свою родину где-то в стороне от великой матери природы («Clavis, или Ключ»). Ведь, существуя в боге, он и ад и рай обретает в себе самом. Но подобная мысль освобождала верующего от церковной опеки, равно как зачеркивала учение Лютера о предопределении. Особенно отчетливо эта антицерковная мысль выражена в следующих словах Бёме: «Святой имеет свою церковь в самом себе, изнутри она гласит и поучает; Вавилон же владеет грудой камней, куда входят, чтобы лицемерить и притворяться, покрасоваться в нарядных одеждах, представиться набожными и благочестивыми; каменные храмы — их божество, на них они уповают. В отличие от них святой в любом месте имеет храмы при себе и в себе; ибо и стоит он и идет, и лежит и сидит в своих храмах, в истинной христианской церкви, в храме Христовом: дух святой проповедует ему из всех творений, и на что бы он ни взглянул, все это проповедники господа» («О возрождении»). А так как под «святостью» Бёме разумел не внешнюю обрядность, но жизнь «по правде», он не придавал большого значения конфессиональным ограничениям. Он даже утверждал, что многие «иудеи, турки и язычники, хорошо оправившие светильники свои», раньше нерадивых христиан «войдут в царство небесное» («Аврора»). И писалось все это в стране, отравленной религиозной враждой, накануне опустошительной войны, развернувшейся под конфессиональными лозунгами.

Но, высоко подымая человека-богоносца, превосходящего даже в чем-то ангелов, Бёме видит темные, трагические стороны земной жизни, справедливо, по его словам, именуемой «долиной плача, наполненной скорбью, постоянным убийством, войной, борьбой и раздором» («Аврора»). Миром правят четыре сына дьявола: Гордость, Жадность, Зависть и Гнев. Ведь мир, кичащийся своим великолепием, уже «стоит посреди ада», ибо, покидая любовь, он «предается жадности, лихве и живодерству, и нет больше милосердия в нем. Каждый кричит: были бы у меня только деньги! Сильный высасывает у низкого мозг из костей и выжимает из него пот насилием» («Аврора»). Однако, скорбя о горькой участи обездоленных, Бёме не возвращается к заветам Томаса Мюнцера, призывавшего силой оружия сокрушить твердыни Вавилона. Утешение он ищет в идеальной «духовной природе», являющейся плодом его пылкого воображения. Столь же пылким воображением обладал Бёме и как писатель, рисуя вертоград ангелов, играющих прекрасными «небесными цветочками и сплетающих красивые венки» («Аврора»), либо рассыпая по страницам своих книг яркие сравнения и параболы и какие-то неожиданные и в то же время живые образы, способные тронуть, а то и поразить читателя.

Если Бёме был по преимуществу натурфилософом, развивавшим традиции немецкой натурфилософии предшествующих столетий, то многие представители мистической оппозиции главное внимание уделяли религиозно-нравственным и социальным проблемам.

О «всеобщей реформации», далеко выходящей за пределы религиозных начинаний, мечтал плодовитый писатель, ученый и педагог Иоганн Валентин Андрее (1586—1654), некоторое время связанный с тайным обществом розенкрейцеров, предшественников «вольных каменщиков». Одно из его наиболее значительных произведений на латинском языке — «Описание республики Христианополитанской» (1619). Это утопия. Идеальным государством, расположенным на далеком острове, управляют ученые теологи, заботящиеся о наилучшем общественном устройстве. Здесь уже осуществлены многие полезные нововведения, о которых можно было только мечтать в феодальной Германии. В частности, большое внимание уделяется на острове народному образованию. Как педагог и реформатор школьного дела, Андрее разделял многие передовые идеи «учителя народов» Яна Амоса Коменского, с которым состоял в переписке. Он был уверен, что до тех пор, пока не сокрушено невежество, на земле будут царить «тирания, софистика и лицемерие». Ведь темные силы, главенствующие в жизни, все время «убивают правду» («Менипп», 1617, и «Мифология христианская», 1619). Однако, призывая содействовать победе света над тьмой, Андрее некоторые свои произведения писал в манере крайне туманной и малопонятной, например мистико-аллегорический рассказ «Химическое бракосочетание» (1616), полный запутанной символики.

Выше уже отмечалось, что среди мистиков-вольнодумцев встречались поэты, и нужно сказать, поэты бесспорно одаренные. Наиболее значительным из них являлся Иоганнес Шеффлер (1624—1677) из Бреславля, сперва протестант, затем ревностный католик, выступавший в печати под псевдонимом Ангелус Силезиус (Вестник Силезский). Еще до перехода в католичество он начал по примеру Д. Чепко писать мистические «монодистихи», близкие по своей направленности Мейстеру Экхарту и Якобу Бёме. В 1657 г. стихотворения увидели свет. В 1674 г. появилось второе, расширенное издание книги, получившей название «Херувимский странник». В своих «монодистихах» Ангелус Силезиус подчас далеко отходил от церковных

251

норм в сторону мистического пантеизма. Для него, как и для Бёме, бог — во всем и вся, человек же — инобытие бога:

Бог жив, пока я жив, в себе его храня.
Я без него ничто, но что он без меня?

(Перевод Л. Гинзбурга)

К этому следует добавить, что Ангелусу Силезиусу были близки «еретические» воззрения Дж. Бруно на Вселенную, например его учение о множественности миров, резко расходившееся с библейской традицией. «Ты утверждаешь, что на небосводе есть только одно солнце; я же говорю, что там много тысяч солнц», — пишет поэт.

И в дальнейшем, до самого конца XVII в., мистицизм продолжал играть заметную роль в духовной жизни Германии. Правда, в пиетизме, возникшем в конце XVII в. и широко развернувшемся в XVIII столетии, он почти вовсе утратил свой еретический характер, превратившись в законопослушную «религию сердца», зато у поэта Квирина Кульмана, пророка новой Реформации, он вновь стал дерзкой ересью, стремившейся сокрушить твердыни современного Вавилона. Сын бреславльского ремесленника Квирин Кульман (1651—1689) восторженно отзывался о Якобе Бёме, в творениях которого, по его словам, «правдиво описана сущность всего сущего». Только Кульмана занимала не столько натурфилософия, сколько судьба человечества, изнывающего под бременем деспотизма и конфессиональной розни. Папство называет он «антихристовой головой», а лютеран и реформатов, а также все другие секты — «антихристовыми волками, медведями и львами» («Воскрешенный Бёме»).

Ему уже рисовались величественные очертания приближавшегося «тысячелетнего царства», когда на развалинах ныне существующих государств и церквей возникнет новый, единый, справедливый мир, населенный праведниками, «без каких бы то ни было грехов, без шаек и сект, без войн и раздоров, без нужды и хлопот, болезней и горя, и будут жить люди так, как некогда жили в раю до грехопадения Адама» («Воскрешенный Бёме»). Мысли о новом, идеальном мире развивает Кульман также в утопии «О монархии иезуэлитской» (1682). Эта «монархия» должна прийти на смену четырем царствам, упоминаемым в «Апокалипсисе Иоанна». Монархом является здесь сам Христос. В остальном же в «пятом царстве» господствуют республиканские порядки: есть парламент, состоящий из представителей различных сословий, и новая церковь, осуществляющая заветы «Вечного евангелия», процветают всеобщее образование, передовая наука, социальная справедливость и свобода совести. В обновленном христианстве (религия иезуэлитов) растворятся все существующие религии, в том числе иудейская и магометанская, и тем самым прекратится конфессиональная вражда, разделяющая человечество. С годами взгляды Кульмана приобретали все более радикальный характер, приближаясь к требованиям христианского коммунизма, утверждавшего социальное равенство и отвергавшего частную собственность.

Будучи человеком экзальтированным, жившим в атмосфере мистических видений и пророчеств, Кульман уверил себя в том, что именно ему — «сыну сына божьего», как он себя называл, небеса поручили осуществить великую реформу, утвердив на земле боговдохновенные иезуэлитские порядки. Чтобы обратить турецкого султана в свою веру, он даже ездил в 1678 г. в Константинополь, а в 1689 г. с той же целью прибыл в Москву, но по доносу лютеранского пастора из немецкой слободы был схвачен и сожжен на берегу Москвы-реки как опасный ересиарх и смутьян.

Поэзия Кульмана, темпераментная, своеобычная, сложная, подчас темная («Пятнадцать песен», 1673, и главным образом «Псалтирь охлаждающая» — имеется в виду: охлаждающая адское племя, — или «Псалтирь Кульмана», 1684—1686), тесно связана с его порывами и чаяниями. Считая себя поэтом господним, новым Давидом, поражающим Голиафа, он и стихи свои называл псалмами. Его жизнь неотделима от иезуэлитской эпопеи. Видения и пророчества подкрепляют его заветные идеи. Он то уверен в успехе, то сомневается в себе самом. «Придите люди, придите! — восклицает он. — Загляните в мое сердце: ведь нет у меня иного врага на земле, кроме меня самого». Но, уповая на помощь божью, он ликует и предрекает сильным мира сего близкую гибель: «Тираны, оставьте свой скипетр!.. Слушайте, властители! Кто преследует, сам должен подвергнуться преследованию! Жизнь вам одолжена лишь для покаяния... Угнетенные, радуйтесь! Угнетатели, вопите, вопите! Смертоносный клинок уже занесен над вами!»

Охваченный неистовым порывом, отрекаясь от привычного ветхого мира, Кульман и в своей барочной поэзии идет по непривычным новым тропам, в частности вводя в литературный обиход Германии белый стих и свободные ритмы. Он и сам указывал на то, что «пишет не так, как принято» («Псалтирь»). По словам исследователя, в «Псалтири Кульмана» встречаются «действительно неслыханные» стихи, несомые «стремительным языковым потоком, мощное фортиссимо, разрушение синтаксиса, риторическая экзальтация. Ярмарка головокружительных,

252

пенящихся, яростных выражений, с пространными рапсодическими и дифирамбическими пассажами, с пламенным воодушевлением и вулканическими эмоциями», в чем-то напоминающих звуки фанфар, гул барабанов и маршевые ритмы генделевских ораторий.

252

ПРЕЦИОЗНАЯ ЛИТЕРАТУРА

С середины XVII в. в Германии распространяется барочная прециозная литература, тесно связанная с придворно-аристократическими кругами, а также с теми кругами бюргерства, которые тяготели к культуре господствующего сословия. Поначалу эти бюргерские элементы даже превалировали. Так, немалую роль в развитии прециозной литературы сыграл «Увенчанный пастушеский и цветочный орден», или «Общество пегницких пастухов», основанное в 1644 г. в Нюрнберге сыном местного патриция, плодовитым литератором Георгом Филиппом Харсдёрфером (1607—1658) и пастором Иоганном Клаем (1616—1656). «Пегницких пастухов» уже почти ничто не связывало с бюргерской культурой минувшего века. Но ведь и «вольный город» Нюрнберг утратил в XVII в. значение форпоста независимой бюргерской культуры, выдвинувшей ряд славных имен. Прошли времена А. Дюрера и Г. Сакса. В XVII в. нюрнбергская элита, оказывавшая решающее влияние на духовную жизнь города, стремилась подражать аристократии. К дворянско-патрицианским кругам обращался Харсдёрфер в своем восьмитомном сочинении «Занимательные беседы, предназначенные для дам» (1641—1649), в котором речь шла о том, что надлежит знать женщине, вращающейся в высшем свете. Все «вульгарное» изгонялось из жизни, превращавшейся в жеманную великосветскую игру. Самое название ордена как бы подтверждало, что члены его, выступавшие в условных буколических одеждах, становились участниками салонного маскарада. В стране, разоренной войной, они играли в «золотой век». При этом буколическая простота и наивность превращались в эффектированную изысканность. Поэты прежде всего хотели быть виртуозами, способными поразить читателя, изумить его неистощимостью своей пиитической изобретательности. Эту изобретательность всемерно поощрял Харсдёрфер в своей поэтике «Поэтическая воронка, или Как без помощи латинского языка за шесть часов влить искусство немецкого стихосложения» (1647—1653). Большое внимание уделял он звукописи, замысловатым метафорам, аллегориям и логарифмам, прихотливому сплетению метров, рифм и броских эпитетов. При этом «пегницкие пастухи» желали поразить не только слух, но и глаз читателя, конструируя фигурные стихотворения в виде венка, флейты, башни, бокала и т. п. Подчас их творческая энергия целиком расходовалась на создание до крайности сложных и экстравагантных поэтических форм.

Нюрнбергские поэты и их единомышленники проложили в Германии дорогу влиянию европейской прециозной литературы во главе с маринизмом. Особенно привлекала их пасторальная литература. Они преклонялись перед «Астреей» д’Юрфе и «Верным пастухом» Гварини. «Диану» Монтемайора Харсдёрфер переложил на немецкий язык. Он прямо указывал на законность и даже необходимость самых широких литературных заимствований и подражаний.

Впрочем, не всегда «пегницкие пастухи» воспевали стремительный бег «серебряно-прозрачных» весенних ручьев, сбросивших с себя ледяные «латы», гудение «пчелиного торжища» среди зарослей нарциссов, фиалок, гвоздик, лилий и майорана (Харсдёрфер. «Лето»). Подчас они выходили за пределы идиллических тем, настраивая свою лиру на религиозный лад, откликаясь на злобу дня или затрагивая вопросы философского и этического порядка. Но в этом случае они обычно твердили о быстротечности и непрочности всего земного, уподобляя здешний мир бушующему морю, бесчестному судье, хлеву, наполненному глупым скотом, царству, управляемому безумием, и т. п. (Харсдёрфер. «Что представляет собой этот злой мир?»)

Наряду с прециозной поэзией появляется в середине XVII в. немецкий прециозный роман. Его первенцем можно считать «Адриатическую Роземунду» (1645) Филиппа Цезена (1619—1689), сына лютеранского пастора, возведенного в 1653 г. в дворянское звание. Правда, названный роман несколько отличен от более поздних прециозных романов, в частности от более поздних романов самого Цезена. Он лишен сложной интриги. Действие развертывается в Голландии и Франции в годы Тридцатилетней войны. Это рассказ о нежной любви, которая разбивается о конфессиональную нетерпимость. Реальный мир то здесь, то там дает знать о себе. Автор, например, горячо осуждает «беспощадность проклятой войны, которая довела до гибели» множество людей. Он заставляет героя романа благородного Маркхольда не только скорбеть о великом разорении Германии, но и обвинять в этом князей, разжигающих из эгоистических побуждений пламя военного пожара.

В то же время под пером прециозного автора окружающий мир утрачивает свою грубую повседневную конкретность, превращаясь в некое

253

вымышленное зачарованное царство. В этом царстве любовь становится до крайностей возвышенной, трепетной, велеречивой, заставляющей влюбленных все время вздыхать, бледнеть, стонать, терять сознание, проводить ночи без сна, сочинять изящные послания в стихах и прозе. В романе великолепны не только женщины, но и то, что их непосредственно окружает: убранство комнат, увеселительный сад, роскошный фонтан, нарядный грот и т. д. Подобно другим прециозным писателям, Цезен любит водружать пышные декорации. На фоне таких декораций разыгрываются в романе пасторальные сцены. В ожидании своего возлюбленного несравненная Роземунда становится пастушкой. На ней легкое платье из блекло-голубого атласа на шелковой подкладке, каковое, по словам Цезена, «обычно носят пастушки». Пастушеская хижина ее вся украшена роскошными коврами блекло-голубого цвета, повсюду виднеются самые изысканные предметы.

В дальнейшем немецкий прециозный роман, окончательно отказавшись от изображения современной жизни, обратился либо ко временам древних римлян и германцев (Андреас Генрих Буххольц, 1607—1671, и др.), либо к восточной экзотике (Генрих Ансельм фон Циглер. «Азиатская Баниза», 1689). Он становился все более многословным, громоздким, многолюдным. Например, в романе Буххольца «Удивительная история великого князя германского Геркулеса» (1659—1660) выступают четыреста пятьдесят действующих лиц. Более сложной становится интрига. Одно занимательное событие набегает на другое. Все более пышными и громоздкими делаются декорации. Словесные орнаменты складываются в причудливые узоры. Авторы стремятся превзойти друг друга в виртуозной обрисовке красочных деталей. Все поражающее, эффектное находит у них самый теплый прием. В «Африканской Софонисбе» (1647) и «Ассенате» (1670) Цезена мелькают убийства, переодевания, погони, землетрясения, разбойники, плавающие люльки, оракулы, пожар Рима, буря на море, кубки с ядом, гробницы и руины, египетские пирамиды, мемфисские пещеры, лабиринт и т. п. И главное — драгоценные камни, ткани, предметы, металлы, как из рога изобилия низвергающиеся со страниц романа. Влиянием «Амадиса», которого переводили на немецкий язык еще в конце XVI в., а также Ла Кальпренеда и М. де Скюдери отмечено развитие немецкого галантно-героического романа, вскоре превратившегося, по словам поэта Зигмунда Биркена (1626—1681), одного из наиболее влиятельных «пегницких пастухов», в «подлинные школы двора и знати». Иногда эти романы не что иное, как местные придворные хроники, вставленные в раму исторического или экзотического повествования, например романы герцога Антона Ульриха Брауншвейгского (1633—1714) «Светлейшая сириянка Арамена» (1669—1673) и «Октавия, римская история» (1677—1707), «выросшие», по словам автора, «при дворе, а не среди школьной пыли», «не загрязненные связью с обществом черни, повествующие весьма учтиво, истинно княжески о княжеских деяниях».

Черты национальной самобытности в наибольшей степени присущи галантно-героическим романам на древнегерманские темы, из которых заметно выделяется пространный роман Даниэля Каспера фон Лоэнштейна (1635—1683) «Великодушный полководец Арминий, или Герман, доблестный защитник германской свободы, со своей светлейшей Туснельдой, в остроумном повествовании о делах государства, любви и доблести, изображенный, отечеству на пользу, немецкому же дворянству во славу и подражание» (1689—1690). Как явствует из витиеватого заглавия, в романе речь идет не только о любви и доблести, но и о «германской свободе», которую отстаивает князь херусков Герман, нанесший в 9 г. н. э. жестокое поражение римским легионам в Тевтобургском лесу. Симпатии автора всецело на стороне древнегерманских витязей, поднявшихся на борьбу с иноземной тиранией. Простые, суровые нравы германцев противопоставляются изнеженности и нравственной испорченности римской знати. Правда, историзм романа зачастую является чистейшей бутафорией, а мировоззрение ученого автора ограничено взглядами господствующего сословия. При всем том у романа есть свои достоинства. Написанный в период глубокого национального упадка, он стремился поднять национальное сознание немцев, подорванное политическим партикуляризмом. Только, конечно, воздавая должное патриотизму древних германцев, Лоэнштейн их чрезмерно идеализировал. Заметна также в его романе, характерная для конца XVII в., рационалистическая тенденция, проявляющаяся, например, в полемических выпадах против веры в чудеса или в прославлении разума, который, по словам автора, является величайшим «сокровищем человека», делающим его «равным богам».