Свободу. И только тогда рушатся наши иллюзорные желания всякой красивости

вовне, когда оживёт в нас всё то прекрасное, что мы в себе носим. Все толчки

скорби, потерь, разочарований учат нас понимать, что нет счастья в условных

иллюзиях. Оно живёт только в свободном добровольном труде, не зависящем от

наград и похвал, которые нам за него расточают. В том труде, который мы

внесём в свой обычный рабочий день как труд любви и радости, отдав его

укреплению и улучшению жизни людей, их благу, их счастью. И. обнял меня и

стал рассказывать историю своей жизни. Очнувшись от глубокого обморока, он

увидел себя лежащим в крови среди друзей и родных. Погибло всё, с чем он был

с детства связан; он не знал, куда ему идти, что делать, вся семья его была

убита. Он вспомнил, что у него была старая нянька, жившая в горах, недалеко

от той долины, где стоял дом его родных. Но он не знал, к какой политической

партии она примкнула. Быть может, и она убита так же, как и несколько

семейств этой долины, своими вчерашними единомышленниками, а сегодняшними

врагами.

Но раздумывать было некогда. И. спустился к морю, выкупался, переоделся в

чужое платье, кем-то оброненное или брошенное на берегу, и побрёл, обливаясь

слезами, по уединённой тропе, в другую часть острова к старой няне.

- Я не буду утомлять вас подробностями своей скитальческой жизни, -

продолжал И. - Коротко скажу, что с помощью старушки, с её деньгами я сел на

пароход и поехал в Рим, где у неё был сын, способный ювелирных дел мастер,

как она мне сказала. На пароходе я, вероятно, умер бы от горя и голода, если

бы меня не нашёл уже знакомый вам КонАнанда. В одну из ночей, уже совершенно

изнемогая от лихорадки, в полусознании, я услышал над собой разговор на

итальянском языке, который я хорошо знал от моей няни, родом итальянки.

Молодой звучный и прекрасный голос говорил:

- Что это? Никак здесь лежит мальчуган? Другой, сиплый и грубый, как бы

нехотя цедил слова сквозь зубы:

- Какой это мальчуган? Это целый мужик, смертельно пьяный.

Я не имел сил, хотя всей душой хотел закричать, что я не пьян, что я

умираю от голода и холода и прошу помощи. Я уже приготовился умирать, и

мелькнувшая было и уже исчезавшая надежда на спасенье показалась мне ещё

одним надругательством судьбы надо мной. Тяжело ступающие шаги пошли прочь,

унося с собой воркотню грубого голоса. Я думал, что и другой голос замрёт

вдали, как вдруг нежная сильная рука приподняла мою голову и горестное:

"Ох", вырвалось, как стон.

Глаза я от слабости открыть не мог. Склонившийся надо мной незнакомец

громко что-то закричал своему спутнику. Тот, нехотя, едва волоча ноги, снова

подошёл к нему. Повелительный тон молодого, в котором слышалась непреклонная

воля, мигом привёл ворчуна в другое настроение.

- Одним духом отправляйся за носилками и доктором, старый лентяй. Так-то

ты следил за нашими вещами в трюме, что не видел, как здесь умирает человек.

- Виноват, барин, этот воришка, верно, только что пробрался сюда. Я

проверял ящики, всё было цело.

- Брось бессмысленную болтовню. Какой он воришка? Ведь это слабый

ребёнок! Мигом - носилки и доктора! Или ты снова отведаешь моей палки.

Куда девалась шаркающая походка? "Есть", - выговорил слуга зычным басом и

побежал так, как и я бы не смог, хотя бегал я, здоровый, хорошо.

- Бедный мальчик, - услышал я над собой тот же проникновенный голос. И

как он был нежен, этот голос. Точно ласка матери, проник он мне в сердце, и

жгучие, как огонь, слёзы скатились по моим щекам. - Слышишь ли ты меня,

бедняжка?

Я хотел ответить, но только стон вырвался из моих запекшихся губ, языком

я двинуть не мог; он, точно мёртвое, сухое, шершавое постороннее тело, не

повиновался мне.

- Я спасу тебя, спасу во что бы то ни стало, - продолжал говорить

незнакомец. - Мой дядя - доктор... Но дальше я уже не слышал, я провалился в

бездну. Когда я очнулся, я увидел себя в просторной, светлой комнате. Окна

были открыты, постель была такая мягкая и чистая. Я подумал, что я дома.

Память унесла всё грозное, что я пережил; и я стал ждать, что сейчас войдёт

мама, станет ласково меня бранить за леность. Она имела привычку говорить со

мной по-немецки, хотя была гречанка. Но мать её была немка, и она привыкла к

этому языку как к своему родному.

Я всё ждал её милого: "Лоллион", но она что-то долго не шла. Тогда я

решил её попугать, как иногда проделывал это в раннем детстве, крича во всё

горло, а она делала вид, что страшно испугалась, складывала моляще свои

прелестные руки и преуморительно говорила по-немецки:

- О господин охотник, право, крокодил меня сейчас проглотит. Пожалуйста,

не теряйте времени на крик, убейте его скорее.

Я закричал, как мне показалось, во весь голос; но получился очень слабый

звук, похожий скорее на долгий стон.

- Ну, вот он и очнулся, - сказал позади меня голос. - Мой дядя, вы не

доктор, а чудо-волшебник.

С этими словами к кровати подошли два совершенно незнакомых мне человека.

Один из них, как вы, конечно, сами догадались, был Кон-Ананда, которого вам

и описывать нечего; другой ещё не старик, но гораздо старше. Приветливое

лицо, ласковые карие глаза и какое-то необычайное благородство, манеры, мною

ещё не виденные, сразу объяснили мне, что это человек того высшего света, о

котором пишут в романах, но который недоступен людям среднего класса. Я

понял, что вижу впервые вельможу.

- Ну, дружок, теперь мы можем быть спокойны, что ты будешь совершенно

здоровым человеком, - сказал вельможа по-итальянски. - Не можешь ли ты

объяснить мне, какой сегодня день?

Я смотрел на него, совершенно ничего не понимая. Память ещё не вернулась

ко мне. Он налил в стакан какой-то жидкости, довольно сильно пахнувшей, и

помог мне её выпить. Я посмотрел на лицо Ананды и не узнал, конечно, в нём

моего спасителя. Сон снова меня одолел. Когда я вновь проснулся, мне

показалось, что возле постели сидит женская фигура. Я подумал, что это мама;

но на этот раз я уже помнил о моём первом пробуждении и поэтому совсем не

удивился, когда увидел Ананду. Я не мог ни в чём отдать себе отчёт и

механически заговорил по-немецки: - Я видел только что маму. Зачем же она

ушла?

- Она сильно устала, - ответил он мне. - Если я вам не очень неприятен,

то позвольте мне вас накормить обедом. Хотя предупреждаю, что назвать обедом

то, чем я буду вас кормить, нельзя. Доктор очень строг, и вам позволено есть

только жидкие каши и кисели.

Он помог мне сесть в постели и, как ни осторожно он это делал, я едва не

упал в обморок. Он быстро дал мне глоток вина, и вскоре обед был кончен; но

ему пришлось кормить меня с ложечки.

Такая моя жизнь длилась около месяца. И сколько раз я ни спрашивал о

маме, она всегда или спала, или устала, или поехала за покупками. На мои

вопросы, чья это комната, он всегда отвечал: "Ваша". Как-то раз я спросил,

отчего няня не придёт ко мне. Он ответил, что если я помню её адрес, он

напишет ей, чтобы она приехала.

- Как же я могу не помнить адреса няни? - возмущенно сказал я. - Это всё

равно, как если бы я забыл адрес своей матери.

И я тут же продиктовал ему адрес няни, прося, чтобы завтра же она меня

навестила. Он засмеялся и сказал, что если достанет ковёр-самолёт,

непременно слетает за ней сам. И здесь я опять ничего не понял.

Прошла ещё педеля; меня навещал несколько раз вельможа-доктор и позволил

встать. Это была сущая комедия, когда я с помощью Ананды попробовал первый

раз встать. Роста для своих пятнадцати лет я был очень большого; а за время

болезни я так вырос, что поразил даже доктора.

- Можно ли так быстро расти, дружок? - сказал он мне, смеясь. - Если ты

будешь продолжать в таком же духе, тебя никто, даже няня, не узнает.

На этот раз я всё же отдал себе отчёт, что времени прошло довольно много,

а няни всё нет и мама всё прячется. Я посмотрел на доктора. Но он, как бы не

замечая моего молящего взгляда, помог мне надеть халат, и оба они с Анандой

довели меня до окна, где стояло высокое кресло с подножкой; так что, сидя в

нём, я мог любоваться открывавшимся из окна видом.

Я смотрел неотрывно вперёд, на видневшееся вдали море; смотрел на сад,

спускавшийся к морю, не узнавая ландшафта, и не мог ничего понять. Я спросил

доктора, почему я здесь живу? Ведь мой дом в долине у самого моря, а здесь,

высоко на горе, я никогда не был и не знаю этого места.

Лицо доктора было очень серьёзно, хотя и очень спокойно. Он взял мою

руку, держа её, как считают пульс, но я был уверен, что он только хотел

передать мне часть своей энергии и бодрости.

- Если ты хочешь видеть няню, - тихо сказал он, поглаживая свободной

рукой мои волосы, - я могу её позвать. Но я хотел тебе сказать, мой мальчик,

что ты уже почти мужчина, а няня твоя слаба и стара. Ей, вероятно, придется

сообщить тебе кое-что неприятное. Старайся быть спокойным; думай, как бы

облегчить ей эту трудную минуту. Забудь о своём горе, если оно тебя поразит;

старайся только не допустить себя до слёз, чтобы старушка видела, что она

вырастила мужчину, а не бабу в панталонах.

Он повернулся к двери и сказал по-итальянски кому-то, чтобы привели мою

няню. Затем снова приняв прежнее положение, стал ласково гладить мои волосы,

тихо говоря:

- Всё движется в жизни, мой мальчик. В жизни человека не может быть ни