Предварительные замечания. И.Гофман. Стигма: Заметки об управлении испорченной идентичностью

И.Гофман. Стигма: Заметки об управлении испорченной идентичностью. Часть 1. Стигма и социальная идентичность. Часть 2. Контроль над информацией и социальная идентичность (главы 3-6).

E.Goffman. Stigma: Notes on the Management of Spoiled Identity. . N.Y.: Prentice-Hall, 1963. Chapters 1 and 2 (3-6).

Перевод М.С.Добряковой.

Translated by M.S.Dobryakova.

Предисловие

За последнее десятилетие в литературе по социальной психологии была проделана довольно большая работа по описанию стигмы – ситуации, когда индивид считается неспособным к полноценной социальной жизни.[1] Данная работа время от времени пополнялась полезными примерами историй болезни,[2] а ее общая схема анализа применялась для все новых категорий людей.[3]

В данном очерке[4] я предполагаю выполнить обзор уже имеющихся публикаций, посвященных стигме, причем я хочу обратить особенное внимание на некоторые научно-популярные работы и посмотреть, что они могут привнести в социологию. Предстоит отделить материалы, описывающие именно явление стигмы, а не смежные проблемы, и показать, как их можно разместить в одной концептуальной схеме, а также прояснить связь стигмы с проблемой девиантности. Это позволит мне сформулировать и затем использовать особый ряд понятий, связанных с «социальной информацией»? – информацией об индивиде, сообщаемой непосредственно им самим.

ЧАСТЬ 1. СТИГМА И СОЦИАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ

Греки – по всей видимости, весьма преуспевшие в развитии разного рода визуальных подсказок – придумали термин «стигма» для описания телесных знаков, призванных демонстрировать что-либо необычное или плохое о моральном статусе обозначаемого ими индивида. Эти вырезанные или выжженные на теле знаки говорили о том, что их носитель – раб, преступник или изменник, т.е. человек, запятнавший себя позором, ритуально нечистый, тот, кого следует сторониться, особенно в публичных местах. Позднее, во времена христианства, к термину добавились два новых слоя метафоры: во-первых, сыпь на коже стала восприниматься как свидетельство божьей милости, и, во-вторых, аналогичный статус обрели телесные свидетельства тех или иных физических недостатков – т.е. медицинский факт оказался увязанным с религиозными верованиями. Сейчас этот термин широко используется главным образом в первоначальном буквальном смысле, однако не столько обозначает знак на теле, сколько указывает на постыдный статус индивида как таковой. Изменения затронули также и взгляды на то, какой статус/поступок считать постыдным. Однако до сих пор исследователи не уделяли особенного внимания описанию структурных предпосылок возникновения стигмы и даже не давали определения самого понятия. Таким образом, представляется необходимым прежде всего попытаться вкратце сформулировать самые общие посылки и определения.

Предварительные замечания

Общество устанавливает способы категоризации людей и определяет набор качеств, которые считаются нормальными и естественными для каждой из категорий. Социальная среда устанавливает, какие категории людей в ней возможны. Рутинная практика социального взаимодействия в условиях сложившейся среды позволяет нам обращаться к окружающим нас знакомым людям [anticipated others], не особенно задумываясь об этом. При встрече с незнакомцем первое же впечатление от его внешности позволяет нам отнести

его к той или иной категории и определить его качества – т.е. его «социальную идентичность». Этот термин представляется нам более удачным, чем «социальный статус», поскольку наряду со структурными качествами («видом занятий») он включает и личностные качества (например, «честность»).

Мы опираемся на эти предположения, трансформируя их в нормативные ожидания, в справедливо предъявляемые требования к другим.

Как правило, мы не осознаем, что составили такие требования, равно как не сознаем и самих требований – до тех пор, пока не столкнемся с проблемой их осуществления. Именно в этот момент мы понимаем, что все время формулировали для себя определенные предположения относительно того, каким должен быть данный индивид. Таким образом, наши требования, вероятно, лучше назвать требованиями «по факту совершения» [demands «in effect»], а характер, который мы приписываем индивиду, лучше рассматривать как вменение, осуществляемое в потенциальной ретроспективе, – т.е. как вынесение характеристики «по факту совершения», или как виртуальную социальную идентичность [virtual social identity]. Тогда его категория и черты, которыми, как можно доказать, он обладает в действительности, будут называться его истинной социальной идентичностью [actual social identity].

При встрече с незнакомцем мы можем заметить свидетельства того, что он обладает неким качеством, отличающим его от других людей его категории и являющимся нежелательным для него: если взять крайний случай, то этот человек может быть основательно испорченным, опасным или слабым. Таким образом, в нашем сознании он превращается из цельного обычного человека в неполноценного, обладающего каким-то дефектом (подпорченного) [tainted, discounted]. Подобное качество – это и есть стигма, особенно если речь идет об очень сильном негативном воздействии; порою его называют также недостатком, дефектом, увечьем [failing, shortcoming, handicap]. Оно образует особый тип несоответствия между виртуальной и истинной социальной идентичностью. Обратите внимание, что есть и другие типы несоответствия между виртуальной и истинной социальной идентичностью – например, тот ее тип, что заставляет нас заново классифицировать индивида, перенося его из одной социально ожидаемой [socially anticipated] нами категории в другую, также вполне предсказуемую, или тот, что заставляет нас изменять нашу оценку индивида в лучшую сторону. Заметьте также, что речь идет не о всех нежелательных качествах, а только о тех, которые не соответствуют нашим стереотипным представлениям о том, каким должен быть данный тип индивида.

Таким образом, термин «стигма» будет использоваться для обозначения качества, выдающего какое-то постыдное свойство индивида [an attribute deeply discrediting]; причем характер этого качества определяется не самим качеством, а отношениями по поводу него. Качество, стигматизирующее один тип владельца, может лишь подтвердить обычность другого, и в этом смысле само по себе качество не является ни лестным, ни постыдным [neither creditable, nor discreditable]. Например, некоторые виды работ в Америке вынуждают занимающихся ими людей скрывать, что они не имеют соответствующего университетского образования; другие виды работ, напротив, вынуждают занимающихся ими людей скрывать свое университетское образование, если они не хотят прослыть неудачниками или чужаками. Аналогично, мальчик из среднего класса не станет сожалеть о том, что его видели в библиотеке; тогда как профессиональный преступник пишет:

«Я сейчас вспоминаю, это было не один раз, что я, например, приходил в публичную библиотеку рядом с домом и прежде, чем войти, пару раз оглядывался, чтобы убедиться, что меня никто не видит».[5]

Точно так же, индивид, стремящийся сражаться за свою страну, может скрыть какой-то физический недостаток, чтобы тот не повлек за собой нежелательное для индивида изменение физического статуса; позднее тот же самый индивид, ожесточенный и желающий поскорее покинуть армию, может изо всех сил стремиться попасть в военный госпиталь – и там его статус также окажется под вопросом, если обнаружится, что на самом деле с ним ничего серьезного не случилось.[6] Таким образом, стигма – это особый тип отношения между качеством и стереотипом (хотя я не предлагаю и дальше расширять это определение – отчасти потому, что бывают важные качества, которые практически повсюду в нашем обществе считаются постыдными для владельца).

За термином «стигма» и его синонимами скрывается двойной вопрос: считает ли стигматизированный индивид, что о его необычности уже известно окружающим или что о ней станет известно в момент общения – или же он предполагает, что им о ней неизвестно и они не сразу ее заметят? В первом случае речь идет о состоянии свершившегося позора [the discredited], во втором – о позоре возможном [the discreditable]. Это важное различие, даже несмотря на то, что стигматизированный индивид скорее всего имеет опыт обеих ситуаций. Я начну с рассмотрения ситуации свершившегося позора, затем перейду к возможному позору, но не буду всегда четко разделять эти две ситуации.

Можно назвать три существенно различающихся типа стигмы. Во-первых, есть телесное уродство – разного рода физические отклонения. Во-вторых, есть недостатки индивидуального характера – такие, как слабая воля, неконтролируемые или неестественные страсти, подлые или косные убеждения, бесчестность; о них становится известно, например, из факта умственного расстройства, заключения в тюрьму, отсутствия постоянной занятости, попыток самоубийства, радикальных политических пристрастий, склонности к наркотикам, алкоголю, гомосексуализму. Наконец, есть родовая стигма расы, национальности и религии, которая может передаваться по наследству и охватывать всех членов семьи.[7] Однако во всех этих различных примерах стигмы, включая и тот, что использовали греки, можно обнаружить одни и те же социологические черты: индивид, который мог бы легко участвовать в обычном социальном взаимодействии, обладает некой особенностью, которая навязчиво привлекает к себе внимание и отвращает от него собеседников, – тем самым перекрывая путь и другим качествам этого индивида. У него есть стигма, нежелательное отличие от того, чего мы ожидали [от его категории людей]. Нас и тех, у кого нет негативных отклонений от определенных ожиданий, я буду называть нормальными.

Наше (т.е. нормальное) восприятие человека со стигмой, равно как и наши действия по отношению к нему, хорошо известны, ибо эта реакция являет собой то, что благожелательное социальное действие призвано смягчить и сгладить. Конечно, по определению мы полагаем, что человек со стигмой – не вполне человек [is not quite human]. На основании этого предположения мы применяем различные виды дискриминации, посредством которых существенно – причем порою не задумываясь – уменьшаем его жизненные шансы. Мы конструируем теорию стигмы – идеологию, призванную обосновать его неполноценность и объяснить опасность, которую он представляет, иногда – оправдать враждебность по отношению к нему, которая возникает на основании других его отличий, например, его принадлежности к определенному социальному классу.[8] В нашей повседневной речи мы используем особые термины для обозначения стигмы (такие, как калека, ублюдок, кретин) в качестве образного выражения, причем, как правило, не задумываемся об их исходном значении.[9] Мы склонны приписывать человеку длинный ряд несовершенств на основе какого-то одного исходного несовершенства;[10] мы приписываем также и некоторые желательные для нас, но нежеланные для него свойства, зачастую это свойства суеверного характера – такие, как «шестое чувство» или «особая чуткость восприятия»:[11]

«Одни люди колеблются, прежде чем коснуться слепого и помочь ему сориентироваться, в то время как другие воспринимают отсутствие зрения как состояние общей инвалидности и принимаются кричать слепому, как если бы он был глухим, или пытаются поднять его на руки, как если бы он не мог ходить. Те, кто сталкиваются со слепыми, могут иметь целый ряд представлений, основанных на стереотипе. Например, они могут считать, что в данном случае они получают уникальную оценку, – ибо предполагают, что слепой человек получает информацию по особым каналам, недоступным остальным».[12]

Кроме того, мы можем интерпретировать защитную реакцию индивида на ситуацию как непосредственное проявление его дефекта и затем будем воспринимать и дефект, и реакцию на создаваемую им ситуацию как расплату за что-то, что совершил он сам, его родители или его племя, – отсюда и оправдание нашего поведения по отношению к нему.[13]

Перейдем теперь от анализа с точки зрения нормального человека к анализу того, относительно кого он нормален. Как правило, члены одной социальной категории могут проповедовать жесткое подчинение некоему стандарту поведения, которое – по их мнению и по мнению окружающих – не распространяется на них самих. Например, бизнесмен будет ожидать женственного поведения от женщин и аскетического – от монахов, при этом он не будет считать, что эти стили поведения могут относиться и к нему. Различие здесь состоит в том, что в одном случае норма выполняется, а в другом просто поддерживается. Проблема стигмы возникает не здесь, а лишь когда все участники ситуации ожидают, что определенная категория людей должна не просто поддерживать какую-то норму, но и выполнять ее предписания.

Кроме того, возможна и ситуация, когда индивид не сумеет соответствовать нашим ожиданиям, однако эта неудача практически его не коснется; отчуждение отгораживает его от других людей, собственные представления об идентичности защищают его, в результате он чувствует себя полноценным нормальным человеком и считает, что это мы не вполне нормальны, а не он. Он несет на себе знак стигмы, но, похоже, это не занимает его и не удручает. Вероятность такого восприятия собственной стигмы наглядно описана в рассказах о меннонитах[14], цыганах, закоренелых негодяях или очень ортодоксальных евреях.

Однако в современной Америке подобные раздельные системы почета, видимо, уходят в прошлое. Стигматизированный индивид склонен придерживаться тех же убеждений относительно идентичности, что и мы, – и это главное наблюдение. Его самые глубокие чувства касаются того, кто же он; и в этом отношении он может чувствовать себя «нормальным человеком», таким же, как все, – а, значит, заслуживающим таких же шансов и возможностей.[15] (Вообще-то, как бы мы это ни называли, он основывает свои притязания не на том, что, по его мнению, положено каждому, а на том, что положено каждому из определенной социальной категории – той, к которой он сам однозначно относится, например, на основании своего возраста, пола, профессии и т.д.). Однако он может чувствовать (причем, как правило, довольно верно), что, о чем бы ни заявляли другие, на самом деле они не «принимают» его и не готовы с ним взаимодействовать «на равных».[16] Кроме того, усвоенные им стандарты более широкого общества позволяют ему тонко улавливать то, что другие считают недостатком, и это неизбежно заставляет его признавать, пусть даже только на время, что он действительно не является тем, кем он должен быть на самом деле. Стыд становится основным чувством, он возникает из восприятия индивидом своих собственных качеств как позорных, от которых он был бы рад избавиться.

Непосредственная близость нормальных людей может увеличить разрыв между требованиями к себе и собственной идентичностью, однако ненависть к себе и самоуничижение возможны и когда человек остается наедине с зеркалом:

«Когда я наконец поднялся… и снова научился ходить, однажды я взял маленькое зеркальце и подошел в большому зеркалу посмотреть на себя, я был один. Я не хотел, чтобы кто-нибудь… знал, что я почувствовал, когда я увидел себя в первый раз. Не было ни шума, ни крика; я не закричал от ярости, когда увидел себя. Я просто оцепенел. Тот человек в зеркале не мог быть мной. Внутри я ощущал себя здоровым, обычным, счастливым человеком – совсем не таким, как в зеркале! И все же когда я повернул лицо к зеркалу, на меня смотрели мои глаза, полные стыда… Я не закричал, не издал ни единого звука, я не мог говорить об этом с кем-то еще, и весь страх и паника от моего открытия остались тогда у меня внутри, я очень долго никому о них не рассказывал.[17]

Я старался забыть о том, что видел в зеркале. Этот образ не мог проникнуть вглубь моего сознания и стать частью меня. Мне казалось, он не имеет со мной ничего общего; это лишь маска. Но это не та маска, которую человек надевает по доброй воле, пытаясь ввести окружающих в заблуждение по поводу своей идентичности. Моя маска оказалась на мне не по моей воле, без моего согласия – просто как в сказке, и она ввела в заблуждение меня самого, исказила мое представление о себе. Я смотрел в зеркало, и меня охватывал ужас – я не узнавал себя. На моем месте (месте человека романтически восторженного, как это бывает у баловней судьбы, перед которыми открыты все дороги), я видел незнакомца – маленькую, жалкую, омерзительную фигурку и лицо, мучительно искажавшееся под моим взглядом и багровевшее от стыда. Это была лишь маска, но она была моя, она была со мной на всю жизнь. Она была со мной, со мной, она была настоящая. Каждая такая встреча была для меня ударом. Всякий раз я замирал, цепенел, утрачивал способность восприятия – пока медленно и упорно мое настойчивое воображение не одерживало верх и не вселяло в меня вновь эту цепкую иллюзию о том, что я здоров и красив; тогда я забывал о незначимой для меня реальности – и когда я сталкивался с ней снова, то опять оказывался не готовым к встрече, и она опять ранила меня».[18]

Теперь можно сформулировать основную особенность жизненной ситуации стигматизированного индивида. Это проблема того, что часто – хотя и не вполне ясно – называют «принятием» [acceptance]. Люди, имеющие дело с этим индивидом, не выказывают ему того уважения и почтения, которые предполагают аспекты его социальной идентичности, не зараженные стигмой, и которых он ожидал бы на основании этих аспектов; индивид отзывается на такое неприятие признанием того, что оно обосновано некоторыми его качествами.

Как стигматизированный индивид реагирует на ситуацию? В некоторых случаях он сможет попытаться напрямую исправить то, что ему кажется объективным основанием своего порока, – например, человек с каким-либо физическим изъяном делает пластическую операцию, слепой лечит зрение, безграмотный получает минимальное образование, гомосексуалист проходит курс психотерапии. (Если подобное лечение возможно; результат иногда ведет не к обретению нормального статуса, а к трансформации «я»: из человека с каким-либо изъяном он превращается в человека с историей исправления изъяна.) Здесь следует упомянуть склонность к «виктимизации» [proneness to victimization] – результат ситуации, когда стигматизированный индивид обращается к услугам мошенников, предлагающих исправить дефекты речи, отбелить кожу, увеличить рост, вернуть молодость (например, путем лечения оплодотворенным желтком), излечить при помощи веры, разговора. Идет ли речь о практической методике или мошенничестве, их настойчивый поиск, зачастую скрытый, еще раз подчеркивает крайности, на которые готов пойти стигматизированный индивид, – а такие крайности, в свою очередь, свидетельствует о болезненности ситуации для индивида. В качестве примера можно привести следующее описание:

«Мисс Пек [одна из первых социальных работников с людьми, страдающими расстройствами слуха, в Нью-Йорке] рассказывала, что поначалу изобиловавшие тогда шарлатаны и жаждавшие быстрого обогащения продавцы снадобий, видели в Лиге [людей с проблемами слуха] место удачной охоты, идеально подходящее для продажи магнитных шлемов, волшебных вибраторных аппаратов, искусственных барабанных перепонок, усилителей звука, воздушных фильтров, массажеров, магических масел, бальзамов и прочих средств, гарантированно, без вредных последствий раз и навсегда исцеляющих от неизлечимой глухоты. Объявления о подобных жульнических услугах осаждали глухих на страницах ежедневных газет и даже уважаемых журналов (до 1920-х гг., пока Американская медицинская ассоциация не вмешалась и не провела расследование)».[19]

Стигматизированный индивид может попытаться исправить свой недостаток и косвенным образом, изо всех сил стремясь овладеть видами деятельности, которые – по крайней мере, так считается – увечье делает ему недоступными по физическим причинам. В качестве примера можно привести хромого человека, который учится – впервые или заново – плавать, ездить верхом, играть в теннис, летать на аэроплане, или слепого, который мастерски катается на лыжах или занимается альпинизмом.[20] Конечно, такое мучительное обучение может вести и к столь же мучительному исполнению разученного – как, например, когда в танцевальной зале человек в инвалидной коляске исполняет некое подобие парного танца.[21] Наконец, индивид с каким-то постыдным отличием от других может порвать с тем, что называется реальностью, и упорно пытаться использоваться нетрадиционную интерпретацию особенностей своей социальной идентичности.

Стигматизированный индивид склонен использовать свою стигму для получения «вторичных выгод» [secondary gains] – как оправдание своей неудачи, произошедшей по причинам, не связанным со стигмой:

«Многие годы шрам, заячья губа или неправильной формы нос считаются физическим недостатком [handicap], а их значимость для социальной и эмоциональной адаптации помимо воли оказывается всеобъемлющей. Этот тот «предлог» [hook], которым больной объясняет все проявления своей несостоятельности, всю неудовлетворенность, все промедления, которые принесла ему социальная жизнь, и все связанные с нею неприятные обязанности; эта его особенность нужна ему уже не только как оправдание неучастия в конкуренции с другими людьми, но и как способ избежать социальной ответственности.

Когда этот фактор устраняется путем хирургической операции, индивид лишается той более или менее приемлемой эмоциональной защиты, которую он ему давал, и вскоре обнаруживает – к своему удивлению и беспокойству – что жизнь не всегда гладкая даже для тех, у кого «обычное» лицо без изъянов. Он не готов справиться с этой ситуацией, когда его уже не поддерживает статус «инвалида», и может прибегнуть к более простому, хотя и родственному, способу защиты – избрать модель поведения неврастеника, ипохондрика, позволять себе истерические перепады настроения или пребывание в состоянии крайнего возбуждения».[22]

Он также может трактовать пережитые им неприятные минуты как своего рода замаскированное благословение – особенно в силу того, что считается, будто страдание способно научить человека жизни и пониманию других людей. Например, мать, неизлечимо больная полиомиелитом, пишет:

«Но теперь, когда больница уже давно позади, я могу оценить, чему я научилась. Это было не только страдание – это было обучение посредством страдания. Я знаю, что я теперь лучше понимаю и чувствую других людей, и мои близкие могут рассчитывать на то, что я все сердцем и душой отдамся их проблемам. Этому я никогда бы не научилась на теннисном корте».[23]

Соответственно, этот индивид может по-новому увидеть для себя ограничения нормальных людей. Вот, что рассказывает больной рассеянным склерозом:

«И здоровый ум, и здоровое тело могут быть увечными. Тот факт, что «нормальные» люди могут двигаться, могут видеть, слышать, не означает, что они действительно видят и слышат. Они могут быть совершенно слепы к вещам, способным омрачить их счастие, совершенно глухи к мольбам других; когда я думаю о них, я чувствую себя не более увечным или убогим, чем они. Возможно, каким-то образом я могу помочь им открыть глаза и увидеть всю красоту вокруг нас – такие вещи, как теплое рукопожатие, слова ободрения, весенний ветерок, звучащая музыка, дружеский кивок. Эти люди важны для меня, и мне нравится мысль, что я могу им помочь».[24]

Или слова слепого писателя:

«Это сразу привело бы к мысли о том, что есть немало ситуаций, когда понимаешь, что слепота – отнюдь не самое страшное в жизни, и это совершенно здравая мысль. Так, с этой точки зрения мы можем понять, что такое несовершенство в жизни, как, например, неспособность принять человеческую любовь – которая может практически полностью лишить радости жизни, – гораздо большая трагедия, нежели слепота. Но больной этой болезнью редко вообще понимает, что он болен, так что он не способен испытать жалости к себе по этому поводу».[25]

Или калеки:

«За свою жизнь я узнал много самых разных видов увечья, не только физических, и начал понимать, что слова девочки-калеки, приведенные выше [горькие слова] точно так же могли принадлежать и молодой женщине, которой никогда не нужны были костыли, но которая тем не менее чувствовала себя неполноценной, не такой, как другие, – вследствие некрасивости, неспособности иметь детей, неумения общаться с людьми или какой-нибудь еще причины».[26]

Рассматривавшиеся нами до сих пор реакции нормальных и стигматизированных людей на стигму таковы, что могут иметь место в течение длительных промежутков времени и вне зависимости от текущих контактов между нормальными и стигматизированными.[27] Данная книга, однако, посвящена именно проблеме «смешанных контактов» – моментам, когда стигматизированные люди и нормальные оказываются в одной «социальной ситуации», т.е. испытывают физическое присутствие друг друга, будь то непосредственная беседа или просто одновременное присутствие на каком-либо мероприятии.

Конечно, уже само предвидение возможности такой ситуации может заставить нормальных людей и стигматизированных устроить все так, чтобы ее избежать. Вероятно, это стремление повлечет за собой более серьезные последствия для стигматизированных индивидов, поскольку, как правило, именно от них потребуются какие-то действия:

«До того, как она оказалась обезображенной [ей ампутировали периферическую часть носа], миссис Довер жила с одной из своих замужних дочерей и была независимой, теплой и дружелюбной женщиной, любившей путешествовать, ходить по магазинам и с удовольствием гостившей у родственников. Однако операция на лице совершенно изменила ее образ жизни. В первые два или три года она редко выходила из дома дочери, предпочитая оставаться у себя в комнате или сидеть на заднем дворе. «Я чувствовала себя несчастной, – говорит она, – жизнь закрыла двери передо мной».[28]

Нехватка приветственного подбадривания, обычного в повседневном социальном взаимодействии с другими людьми, может превратить оказавшегося в изоляции человека в мнительного, подавленного, враждебно настроенного, беспокойного и растерянного. В качестве примера можно привести рассказ Салливана:

«Осознание ущербности означает, что человек неспособен вытеснить из своего сознания непреходящее чувство совершенной незащищенности; это означает, что человек испытывает беспокойство или даже нечто более неприятное – если подозрительность хуже беспокойства. Страх, что другие не будут уважать тебя в силу каких-то твоих внешних качеств, означает, что ты всегда чувствуешь свою незащищенность при взаимодействии с другими. Это чувство незащищенности возникает не в силу каких-то загадочных, скрытых от нас причин – как это часто бывает в случае возникновения беспокойства – а в силу того, что этот человек не в состоянии исправить – и он знает об этом. Это означает почти полное разрушение самооценки, поскольку «я» человека не может смягчить или заглушить жесткие слова: «Я неполноценен. Поэтому люди не будут любить меня, и я не могу чувствовать себя с ними в безопасности».[29]

Когда нормальные люди и стигматизированные оказываются в непосредственной близости друг от друга, особенно когда они пытаются поддержать совместную беседу, имеет место одна из наиболее важных для социологии ситуаций: во многих случаях здесь обе стороны должны непосредственно иметь дело с тем, что служит источником возникновения стигмы, и с последствиями ее существования.

Стигматизированный индивид может обнаружить, что чувствует себя не уверенным относительно того, как мы, нормальные, будем идентифицировать и воспринимать его.[30] Приведем наблюдение исследователя физических недостатков:

«Неопределенность статуса инвалида распространяется на целый ряд ситуаций социального взаимодействия помимо сферы занятости. Пока не состоится контакт, слепой, больной, глухой или калека никогда не могут знать наверняка, как к ним отнесется новый знакомый, примет ли он их или отвергнет. В этой ситуации оказывается подросток, негр со светлой кожей, эмигрант во втором поколении, индивид, изменивший свой статус вследствие социальной мобильности, или женщина, которая выполняет работу, считающуюся мужской».[31]

Эта неопределенность возникает не просто вследствие незнания стигматизированным индивидом того, к какой категории он будет отнесен, но и, в случае отнесения его к «хорошей» категории, вследствие осознания им того факта, что в душе люди могут искать для себя оправдания его стигмы:

«Я всегда ощущаю это с прямодушными людьми – что всегда, когда они милы со мной, хорошо ко мне относятся, они всегда в глубине души считают меня преступником, и все. Мне уже слишком поздно становиться кем-то другим, и все равно я остро это ощущаю – что это их единственное возможное ко мне отношение, что они не могут воспринимать меня как-то иначе».[32]

Таким образом, у стигматизированного индивида возникает чувство, что он не знает, что же другие «на самом деле» думают о нем.

Далее, в ходе смешанных контактов стигматизированный индивид может почувствовать, что он «на арене»[33], будучи вынужденным всегда контролировать себя и следить за тем, какое впечатление он производит, – предполагая, что внимание к нему более пристальное и охватывает больше сторон поведения, чем в случае с другими людьми.

Вероятно также, что он будет чувствовать, что привычная схема интерпретации повседневных событий здесь не работает. Ему кажется, что его незначительные успехи расцениваются окружающими как проявления каких-то замечательных, серьезных способностей. Например, профессиональный преступник рассказывает:

« [Он сказал:] “Знаете, просто невозможно поверить, что Вы читаете эти книги, меня это совершенно потрясает. Я-то наверняка полагал, что Вы читаете все эти приключения, все эти книжки ярких обложках. А тут, пожалуйста, – Клод Кокберн, Хью Клер, Симона де Бовуар, Лоуренс Дюррел!”

Он просто не считал это чем-то оскорбительным: наверное, он думал, что правильно делает, честно говоря мне о том, как он заблуждался. Вот какую опеку получает преступник со стороны прямодушных людей. “Только подумайте! – восклицают они, – В чем-то вы ведете себя, как самые обыкновенные люди!” Я не шучу, когда я слышу это, мне хочется их просто придушить».[34]

Или пример, который приводит слепой человек:

«Его самые обычные действия – когда он спокойно прогуливается по улице, кладет на тарелку зеленый горошек, зажигает сигарету, – уже не воспринимаются как обычные. Он становится необычным человеком. Если он выполняет эти действия легко и уверенно, это вызывает такой же восторг, как и восторг при виде фокусника, вытаскивающего кролика из шляпы».[35]

В то же время ему кажется, что незначительные промахи или случайные ошибки могут быть проинтерпретированы как прямое проявление его стигматизированной особости. Например, бывшие душевнобольные порою остерегаются вступать в бурную ссору с супругом/супругой или начальником, поскольку опасаются, что подобное проявление эмоции будет воспринято как признак прошлой болезни. Умственно отсталые люди оказываются в аналогичной ситуации:

«Бывает также, что, когда человек с замедленным умственным развитием сталкивается с какими-то трудностями, последние более или менее автоматически списываются на его «умственную неполноценность», в то время как если в такую же ситуацию попадает человек с «нормальными умственными способностями», это не воспринимается как особый симптом».[36]

Еще один пример приводит одноногая девочка, вспоминая о своем опыте занятий спортом:

«Стоило мне упасть, тут же сбегались встревоженные женщины, кудахча и суетясь как перепуганные курицы. Они делали это с добрыми намерениями, и сейчас я ценю их заботливость, но тогда меня обижало и ужасно смущало их участие. Поскольку они, не задумываясь, считали, что я упала не потому, что в ролики что-то случайно попало – палка или камешек, а потому что это я упала – бедная, беспомощная калека».[37]

«Никто из них не возмущался: «Ее сбросила эта дикая лошадь!», – а, прости Господи, именно это и случилось. Это было как ужасное возвращение в прежние дни, когда я каталась на роликовых коньках. Все сердобольные люди хором причитали тогда: «Ах, бедняжка, она упала!»[38]

Когда промах стигматизированного индивида можно заметить, просто обратив на него внимание (т.е., как правило, посмотрев) – иными словами, когда позор индивида превращается из возможного в свершившийся, – он может почувствовать, что, продолжая оставаться среди нормальных людей, он оказывается совершенно беззащитным против вторжения в его частную сферу[39] – последнее ощущается, пожалуй, наиболее остро, когда на тебя начинают глазеть дети.[40] Дискомфорт от ощущения собственной беззащитности может возрасти в результате разговоров с посторонними людьми, считающими себя вправе завязать с ним разговор и принимающимися интересоваться отвратительными, с его точки зрения, подробностями его существования или предлагать помощь, в которой он не нуждается или которой не хочет».[41] Можно добавить, что есть даже классический сценарий подобных расспросов: «Моя дорогая девочка, откуда у тебя эта болячка?»; «У моего двоюродного дяди была такая болячка, так что я все знаю о Вашей беде»; «Знаете, я всегда говорил, что люди с такой болячкой превосходно ладят со своей семьей и помогают бедным родственникам»; «Скажи, а как же ты купаешься с этой болячкой?». Все эти авансы подразумевают, что стигматизированный индивид – человек, к которому вправе подойти с расспросами любой посторонний, достаточно лишь быть доброжелательно настроенным к людям с такой бедой.

Зная, с чем он может столкнуться, попав в смешанную социальную ситуацию, стигматизированный индивид порою заранее внутренне съеживается и занимает оборонительную позицию. В качестве примера можно привести слова 43-летнего каменщика из исследования немецких безработных во время Депрессии:

«Как же это тяжело и унизительно – зваться безработным. Когда я выхожу на улицу, я опускаю глаза, потому что чувствую себя совершенно ущербным. Когда я иду по улице, мне кажется, что я отличаюсь от обычных людей, что все показывают на меня пальцем. Я инстинктивно избегаю встреч с кем бы то ни было. Мои прежние знакомые и друзья, знавшие меня в лучшие времена, уже не столь сердечны со мной. При встрече они лишь равнодушно приветствуют меня. Они уже не предлагают мне закурить, и мне кажется, их глаза говорят: «Ты этого не стоишь, ты не работаешь».[42]

Или вот как анализирует ситуацию девочка-калека:

«Когда… я начала гулять одна по улицам нашего города… я обнаружила, что всегда, когда я проходила мимо группы из трех-четырех детей и если я при этом оказывалась одна, они принимались свистеть мне вдогонку… Иногда они даже бежали за мной, крича и улюлюкая. Я не знала, что с этим делать, мне казалось, я этого не вынесу…

Какое-то время эти встречи на улице наполняли меня холодным страхом перед всеми незнакомыми детьми…

А однажды я вдруг поняла, что стала настолько запуганной, настолько боялась всех незнакомых детей, что, подобно животным, они чувствовали мой страх, так что даже самые тихие и дружелюбные из них автоматически принимались смеяться надо мной, стоило им увидеть, как я съеживаюсь и трушу».[43]

Иногда в случае подобных смешанных контактов стигматизированный индивид, вместо того, чтобы заранее внутренне сжаться, может попытаться нарочито, грубо бравировать своим состоянием; однако это может привести к тому, что другие в ответ будут вести себя аналогичным образом. Можно добавить, что стигматизированный индивид порою колеблется, выбирая между оборонительной позицией и бравадой, мечется от одной тактики к другой и тем самым демонстрирует один из основных способов, которым обычное взаимодействие лицом к лицу может выйти из-под контроля.