Философия и нравственность

(добро и зло, агатологическая мудрость, знание добра и зла)

Иегова и Зевс. «Тора» и «Труды и Дни».Это то самое знание, ко­торое было запрещено Иеговой Адаму и Еве в раю, однако, как изве­стно, любознательная «первоженщина» нарушила этот запрет и со­блазнила на это нарушение и «первомужчину», за что «перволюди» были изгнаны из рая и осуждены. В этом отношении Иегова сильно уступает Зевсу (Юпитеру), который дал людям знание правды, в дан­ном случае знание именно добра и зла: «Звери, крылатые птицы и рыбы, пощады не зная, / Пусть поедают друг друга: сердца их не ведают правды, / Людям же правду Кронид даровал, — высочайшее благо».

Юлиан.Римский император-философ (второй и последний из импе­раторов-философов после Марка Аврелия) Юлиан (360-363 гг. прав­ления), прозванный христианской церковью «отступником», посколь­ку он хотел восстановить язычество в уже христианизированной Рим­ской империи, писал в сочинении «Против христиан», что Иегова вспыльчив, гневлив и завистлив. Своему же созданию — человеку — Иегова отказал в знании добра и зла, не говоря уже о бессмертии. Но «может ли быть что-либо неразумнее человека, не умеющего разли­чить добро и зло?» — задает Юлиан свой риторический вопрос. Ведь ясно, что не зная, что такое добро и что такое зло, человек не сможет избежать зла и не будет стремиться к добру! Таким образом, «не знать, что созданная как помощница (Ева. — А. Ч.) станет причиной гибели (Адама. — А. Ч.), и запретить познание добра и зла, каковое, по моему мнению, есть величайшее достояние человеческого разума, да еще за­вистливо опасаться, как бы человек не вкусил от древа жизни и из смертного стал бы бессмертным, — все это присуще лишь недобро­желателю и завистнику».

Агатологическая мудрость судит в соответствии с тем, что она почи­тает как добро (благо) и как те или иные виды добра (ценности) и осуждает как зло вообще, так и его виды (антиценности). Агатологи­ческая мудрость в какой-то степени повторяет биотическую, житейс­кую, мудрость, но она более принципиальна, так как переход к ней от житейской мудрости опосредован предполагаемым знанием первопри­чин и первооснов всего сущего, которые в минимуме наделяются ка­чествами добра и зла, а в максимуме подменяются добром и злом как таковыми, так что вся мировая история выступает как трагическая борьба добра и зла, принимающих разнообразные, как личные, так и безличные формы.

При этом добро и зло могут представляться:

1) равномощными, изначальными и самостоятельными противоборству­ющими силами, например, в зороастризме с его богами Ахура-мазда (Ормузд) — добро и свет и Анхра-Майнью (Ариман) — зло и тьма, и в продолжении зороастризма - манихействе и богомильстве;

2) зло не самостоятельно, оно всего лишь отсутствие или недостача дол­жного быть добра (так у Платона, у Августина и вообще в христианстве, где Сатана (Люцифер, Демон) — падший ангелили же, напротив, добро не самостоятельно как отсутствие должного быть зла, так что надо не возмущаться злу, а радоваться добру как чему-то чудесному, когда на исходном черном квадрате вдруг и ненадолго по­являются светлые точки и линии, образующие на мгновение причудли­вые узоры и быстро исчезающие.

Напомним, что Владимир Даль определяет в своем словаре мудрость как «соединение истины и блага», как «слияние любви и истины», как «высшее состояние умственного и нравственного совершенства». Что касается «любви и истины», то и у А.С.Пушкина мы находим нечто по­хожее: «Нет истины, где нет любви». Однако и у Даля, и у Пушкина это невразумительно. Благо тоже — не всякое благо, а только истинное, настоящее. Это бесспорно: неистинное благо — не благо, а зло, причем более опасное, чем откровенное зло, ибо оно замаскировано под благо. Существует несколько способов маскировки зла под благо. Один из них состоит в учении о том, что благо и зло подобны северному и южному полюсам, как географическому, так и магнитному, т.е. одно не может существовать без другого: не будет зла — не будет и блага.

При этом доходят до утверждения, что добро и зло — то же самое, суть одно, потому что в человеческом мире путь к добру лежит через зло (напри­мер, медицинское лечение иногда мучительно), а в сверхчеловеческом мире то, в чем люди видят зло, — благо: «для бога все прекрасно, хоро­шо и справедливо, а люди одно принимают за несправедливое, а другое — за справедливое» (Гераклит). Аналогично и Григорий Савич Ско­ворода (1722-1794) сперва учил о таинственной сопряженности добра и зла («для того нам внушается тьма, чтобы открылся свет»), а позднее пришел к мысли, что зло и добро непримиримы лишь в эмпирическом мире, тогда как в сущности добро и зло тождественны: «Сии две поло­вины составляют едино; Господь сотворил смерть и жизнь, добро и зло, нищету и богатство и слепил их воедино».

Древнегреческие стоики создали целое учение об относительности и даже иллюзорности мирового зла, которое, даже если оно реально су­ществует, служит благу: не будь зла — не было бы и добра; то, что в частях мира — зло, в мире как целом — добро; зло необходимо для того, чтобы люди, преодолевая его, закалились в добродетели; зло от слепой физической необходимости, противостоящей воле бога, — здесь уже допускается, что бог не всемогущ, что не могло быть принято хри­стианством с его учением об абсолютном всемогуществе Бога. Такое представление о зле как в сущности добре стало ходячим местом в общественном сознании, поэтому в широкой печати мы читаем: «В свое время умные люди придумали некую философскую теорию — дескать добро само создало зло, чтобы, борясь с ним, самоутверждаться. Да и вообще, кто поймет, что добро — добро, если на свете не будет контра­стного зла».

Однако существуют и другие точки зрения на добро и зло. «Трудно ска­зать, что просветило Сиддхартху Гаутаму под легендарным деревом. По всей вероятности, он обрел там то, что счел за основной нравственный закон жизни. Смысл его в том, что зло и добро — абсолютные антиподы, так что зло порождает только одно лишь зло, а добра породить не может. Возможно, что это можно прочитать в тех строках «Дхаммапады» (час­ти канона), в которых говорится: «Никогда в этом мире ненависть не пре­кращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она». Это учение Будды в чем-то аналогично зороастризму, тогда как европей­ские учения снимают абсолютную противоположность добра и зла и до­пускают компромисс: зло — инобытие добра, а добро — инобытие зла.

Другой способ маскировки зла под добро — эстетизация зла. Жозеф Эр­нест Ренан (1823-1892) утверждал, что «красота есть дар божий, так же, как и добродетель. Она стоит добродетели...». Гюстав Флобер в своем почти что предсмертном письме Мопассану от 19 февраля 1880 г. заяв­ляет: «...следовало бы окончательно договориться относительно вопро­са: «Мораль в искусстве». Что прекрасно, то и морально...». Стала хо­дячей формула: «Красота спасет мир», которую приписывают самому Ф. Достоевскому, но у Достоевского князь Мышкин, разглядывая фотогра­фический портрет Настасьи Филипповны и воскликнув: «Удивительно хо­роша!», через некоторое время задает вопрос: «Добра ли она?». Впро­чем ученый из перуанского университета «Ла Молина» утверждает, что не красота, а обыкновенный таракан спасет мир. Во всяком случае мир бедных. Ведь некоторые насекомые содержат в себе от 60 до 70 процен­тов протеина.

Лев Толстой, воздавая должное таланту Ги де Мопассана (талант — дар внимания, открывающий в предметах и явлениях то, что не видно другим), писал, что все же, «будучи лишен первого, едва ли не главного условия достоинства художественного произведения, правильного нрав­ственного отношения к тому, что он изображал, то есть знания различия между добром и злом, он любил и изображал то, чего не надо было любить и изображать, и не любил и не изображал того, что надо было любить и изображать». Заканчивая эту тему, можем сказать, что «мы думаем, что эстетизация зла — самый легкий, а потому и самый опас­ный прием при растлении человеческих душ. Спасти мир может только добрая, а не всякая красота!»

Существует и концепция, согласно которой добро и зло переходят друг в друга через свои максимумы. Она проникает и в обыденное сознание. Так, например, в прозвучавшей 29 декабря 1996 г. телепе­редаче на сказочную тему неожиданно прозвучали слова: «Избыток зла уничтожает зло». Итак, неистинное благо — не благо. Полагать, что неистинное благо есть благо, не мудро. Что же до истины, то не совсем верно, что истина — не всякое знание, а лишь благое знание. Знание — всегда благо. Другое дело, как его используют. Если это, конечно, истинное знание. А другим знание быть не может. Выраже­ние «ложное знание» нелепо. И Пифагор, по-видимому, не прав, ду­мая, что если не для всех, то для большинства лучше не знать, чем знать, ибо не у всех есть достаточная сила духа, чтобы вынести ис­тину.

Пифагор: Что же до истины, то я думаю, что истина часто бывает социально опасна. Все не должны знать всё! Гиппас: Нет, Пифагор!. Позволь с тобой не согласиться. Умолчание -то же ложь. Пусть и пассивная. Народ должен знать всю правду, Он сумеет переварить всякую истину, как бы горька она ни была.

Конечно, многие охотно идут на утешающий обман. Но не мудрецы и не любомудры. Поэтому Дике (Dikh — богиня правосудия и возмез­дия) говорит юному правдоискателю Пармениду: «все должен знать ты: истины круглой моей неустрашимое сердце и не присущие ей ту­манные мнения смертных». Что же до нравственного совершенства и совершенствования как пути (дао) к этому совершенству, то оно предполагает в минимуме непричинение зла другим и себе, а в макси­муме — причинение добра другим и себе.

Неправильно думать, что можно быть нравственным или безнравствен­ным только по отношению к другому, что можно, например, говорить о нравственности Робинзона Крузо лишь с момента появления у него спа­сенного им дикаря Пятницы. Каждый человек — и он сам, и другой, пред­ставляет собой некое множество (хотя бы тело и душу, ублажая тело —губишь душу), в том числе и множество будущих «я», по отношению к которым человек как теперешнее «я» часто бывает особенно безнрав­ствен, отдаваясь сегодняшним маленьким удовольствиям, оборачиваю­щимся со временем большим злом. И такой человек, причиняя себе зло, причиняет его и другим. За примерами ходить недалеко: пьющий и спаи­вающий, курящий и угощающий сигаретами, «добрый» наркоман, деля­щийся наркотиками с «ближним»... Поэтому нравственное предписание: «Не желай и не делай другому того, чего не желаешь себе», а тем более «Желай и делай другому то, что желаешь себе» лукаво, ведь люди часто, желая себе добра, причиняют себе зло. Неверно думать, что возможны нравственные отношения внутри семьи, внутри какого-либо коллектива, внутри социального класса, внутри народа, внутри государства при без­нравственном отношении семьи к другим семьям, коллектива к другим коллективам, класса к другим классам (впрочем, это неизбежно), народа к другим народам, государства к другим государствам, более того, чело­века как биологического вида к другим видам живых существ, к природе. Вообще направленная вовне безнравственность бумерангом возвраща­ется обратно и отравляет отношения внутри .семьи, внутри коллектива, внутри класса, внутри народа, внутри государства, внутри человечества.

Впрочем, говорить о добре и зле как таковых довольно беспредметно. Если не бояться парадокса, то можно сказать, что в добре абстрактном, в добре как таковом добра-то и нет:

У чисел нет числа.

Нет доброты в добре.

Добро как таковое

Безразмерно.

А там, где меры нет,

Там нет добра и зла,

Там все неясно, зыбко,

Эфемерно...

Говоря о добре и зле более конкретно, отметим, что агатологическая мудрость, служа нравственному совершенствованию человека (совер­шенствованием машин, механизмов, вообще вещей занимается тех­ническая мудрость), определяет, каковы пороки и добродетели, как они связаны друг с другом (у Аристотеля добродетели поведения — середины между двумя крайностями-пороками: так, мужество — се­редина между трусостью и безрассудной отвагой, это порок), каковы пути и способы преодоления в себе первых и приобретения вторых, а также каковы высшие ценности и заведомо недостижимые, однако регулирующие и направляющие нашу жизненную деятельность и ак­тивность идеалы. Приведем некоторые примеры. Святой Иоанн Кас-сиан Римлянин (ок. 350-435), ученик Иоанна Златоуста и современ­ник Августина, насчитал восемь порочных страстей: чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость, за­быв о таком пороке, как лень, и во имя победы души над телом, духа над плотью и плотскими низкодушевными страстями нарушил вся­кую меру во имя монашеского аскетизма. Конечно, ненависть к плотскому человеку в христианстве удивительна, ведь материя и плоть — творения Бога, а сын Бога Иисус Христос, согласно ортодоксаль­ному христианству, и в самом деле, а не иллюзорно, воплотился, так что он и Бог, и человек (правда, монофизиты, сторонники единой, бо­жественной природы Христа, так не думают). Возможно, что прав Джеймс Норт, который, опираясь на некоторые авторитеты, говорит в своей «Истории церкви» в главе «Зарождение монашества», что здесь не обошлось без влияния гностицизма, осужденного ортодоксальны­ми христианскими теологами, потом не менее отыгравшегося в ин­ституте монашества: «Гностицизм учил, что плоть — это зло, созда­ние низшего божества. Монашество приняло точку зрения, согласно которой все плотские желания — зло. Ранние христианские обеты бед­ности (отречение от мира) и безбрачия (отречение от сексуальных и других плотских желаний), по сути представляли взгляды на жизнь пос­ледователей гностицизма. К ним можно добавить три «разрешенных» желания: стремление одержать духовную победу над физическим су­ществованием; вести затворнический образ жизни; проводить много времени в молитве и постах. Эти пять сторон, взятые вместе, соста­вили основное содержание раннего монашества». Такова монашес­кая система ценностей.

Существуют и иные системы. В своей «Политике» Аристотель го­ворил с позиции конфуцианского «низкого человека», «сяо жень»: «трудно выразить словами, сколько наслаждения в сознании того, что нечто принадлежит тебе...». Однако в своей «Этике» тот же Арис­тотель прославлял как мудрецов Анаксагора, Фалеса и им подобных за то, что «своя собственная польза им неведома». Такие люди, го­воря в терминах конфуцианства, — «цзюнь-цзы». Их мало. Большин­ство же людей — «сяо жэни». Они нравственно испорченны. Поэто­му Аристотель счел нереальным утопический проект Платона: хотя «все рассуждения Сократа (у Платона. — А. Ч.) остроумны, отли­чаются тонкостью, заставляют задумываться, однако они вряд ли «совершенно правильны», а тем самым «заведомо неисполнимы». А эти «рассуждения» — не что иное, как социальный, тоталитарно-коммунистический проект «прекрасного града», изложенный в «Го­сударстве» Платона, — истоке всех европейских коммунистических утопий.

Итак, частная собственность или человек, хотя бы и собственник? Что выше? А может быть то, что выше человека? По мысли Сергея Булгакова, определяющей силой в духовной жизни человека является его религия, — не только в узком, но и в широком смысле слова, т.е. те высшие и последние ценности, которые признает человек над собой и выше себя, и то практическое отношение, в которое он становится к этим ценностям⁶⁵.

Агатологическая мудрость есть знание (или по меньшей мере пре­тензия на знание) добра и зла. Иногда всю мудрость и всю филосо­фию как любовь и стремление к мудрости сводят к такому знанию, к знанию добра и зла, причем не самодовлеющему, не знанию ради знания, а имеющему своей целью победу добра над злом если не во всем мире, то хотя бы в собственной душе, победу в ней добродете­лей над пороками. Добродетели и пороки — конкретизации добра и зла, с которыми только и можно иметь дело, тогда как добро и зло как таковые для реальной жизни — пустые абстракции. Такое пони­мание мудрости особенно ярко выражено у Луция Сенеки, который, как мы видели, не признавал техническую мудрость в качестве муд­рости. Но не только.

Он не видел мудрость и в науках, в так называ­емых «свободных искусствах» (т.е. в искусствах, достойных сво­бодного человека, в то время как «ручные ремесла» его недостой­ны), которые в лучшем случае подготавливают души к восприятию добродетели, но непосредственно добродетели не учат, загромождая к тому же душу всяким хламом, потому что равнодушны к проблеме добра и зла, тогда как «лишь одно делает душу совершенной: незыб­лемое знание добра и зла».

В этом знании и состоит истинная муд­рость, в этом — собственный предмет философии как любви к такой мудрости, в этом — та вотчина философа, куда никакая другая наука не вторгается («ведь никакая другая наука добра и зла не исследу­ет»), а тем самым ничего не дает для воспитания в ней таких добро­детелей, как храбрость, верность, воздержанность, человеколюбие, простота, скромность, милосердие. «Грамматик хлопочет только о нашем уменье говорить», но «пролагается ли дорога к добродетели объяснением слогов, тщательностью в выборе слов, запоминанием драм, правил стихосложения, разновидностей строк?» Нет, грамма­тика не избавляет нас от боязни, не искореняет алчность, не обузды­вает похоть! Историки доискиваются, где блуждал, возвращаясь на родину с войны Одиссей, а не могут положить конец собственным заблуждениям. Музыка учит тому, «как согласуются между собой вы­сокие и низкие голоса, как возникает стройность, хотя струны изда­ют разные звуки», но она не способствует тому, «чтобы в душе было согласие и... помыслы не расходились между собою». Геометрия, все измеряя, не может измерить человеческую душу; она знает, какая из линий прямая, но «для чего тебе это, если в жизни ты не знаешь пря­мого пути?»

В философии также много лишнего. Ее чрезмерные тонкости враждебны истине. Протагор, Навсифан, Парменид, Зенон превращают природу в пу­стую или обманчивую тень, «они не идут впереди со светочем, направляя мой взгляд, — пишет Сенека, — к истине, — они мне выкалывают гла­за». Другие «философы опустились до разделения слогов, до изучения свойств союзов и предлогов», стали завидовать грамматикам и геомет­рам — и «все, что было лишнего в их науках, они принесли в свою». Согласно Протагору, (1) о каждой вещи, поскольку она способна превра­щаться в противоположное себе, можно сразу утверждать противополож­ное, и (2) само утверждение (1) не более истинно, чем ему противополож­ное, т.е. что о каждой вещи, поскольку она способна превращаться в про­тивоположное себе, нельзя утверждать противоположное. Навсифан (ученик скептика Пиррона и учитель Эпикура) учил, что всё, что существует (кажется существующим), существует в такой же мере, как и не существует (кажется несуществующим). Заметим, что философия небытияучит, что «всё, что существует, в большей мере не существует, чем существует» (мягкая форма). В жес­ткой форме: «всё, что существует, не существует (в подлинном смыс­ле)». По Пармениду существует только единое, многое же не суще­ствует. А у Зенона и единое не существует. Многообразные скептики (пирроновцы, мегарцы, эритрейцы, средние и новые академики) ут­верждают, что мы ничего не знаем, не замечая, что тогда и это утверж­дение, что «мы ничего не знаем», — также не может претендовать на то, чтобы быть знанием.

Все эти ремесла, искусства и философии не делают человека свободным: «есть только одно подлинное свободное искусство — то, что дает свобо­ду: мудрость...», которая не учит грамоте (мудрым может быть и безгра­мотный) и стихосложению, но делает человека «человеком добра», нала­гает запрет на страх, алчность и похоть, учит любить родину, жену, отца. Не следует стремиться к многознанию, ведь невоздержанность проявля­ется не только в материальных излишествах, но и в стремлении знать больше, чем следует. Заучив лишнее, люди не способны выучить необхо­димое. Но мудрость не только в знании, но и в деятельности: «мудрость преподает на деле, а не на словах». Будучи знанием добра и зла, специа­лизируясь на этом знании, агатологическая мудрость судит другие муд­рости, особенно техническую мудрость, которая сама по себе к добру и злу безразлична. Каким злом обернулась, например, пересадка органов!

Против подобного зла предупреждал еще Аристотель, советуя относить­ся с большей осторожностью к нашей изобретательности, которая хоро­ша и похвальна только тогда, когда хороша цель (ведь изобретательность состоит в добывании подходящих средств для известной цели).

«Суще­ствует способность под названием «изобретательность» (demotes — страшная сила, мощь; власть; искусство, мастерство, красноречие). Свойство ее состоит в способности делать то, что направлено к предло­женной цели и достигает ее. Поэтому, если цель прекрасна, такая способ-

ность похвальна, а если дурна, — то это изворотливость (panurgia - хит­рость, коварство, дурной поступок, плутни). Недаром даже рассудитель­ных мы называем изобретательными и изворотливыми».

Агатологическая мудрость, как и всякая истинная мудрость, есть зна­ние, высшее знание, знание добра и зла, к чему другие знания, особен­но прикладные и технико-технологические, глубоко равнодушны. На­уки делают людей ученее, но не лучше.Лишь мудрость делает людей лучше. В этом смысле, если так уж хочется, возможно противо­поставление мудрости и знания. Но это противопоставление может быть только относительным. Научные знания и мудрость как знание добра и зла тесно связаны: знания без мудрости опасны, мудрость без знаний мнима и беспомощна. К сожалению, в нашем мире знаний все больше, а мудрости все меньше. К тому же человечество преисполнено неис­тинными и неподлинными, фальшивыми ценностями, как материальны­ми, так и духовными, что, впрочем, неудивительно. Странно было бы, если бы этого не было. Это противоречило бы основному закону част­ной и общественной жизни — закону подмены.

Фальшивомонетчики — самые невинные из халтурщиков.

Те только деньги подделывают,

А эти — самые высшие ценности:

Патриотизм и человеколюбие,

Истину и демократию,

Стихи и историю,

Любовь и хлеб...

(Артемий Михайлов. Халтурщики.)

ФИЛОСОФИЯ И НАУКА

Знание и наука

В.Г. Теннеман: «Наукой называется система однородных понятий, со­единенных между собой известными принципами»⁷⁰. Наука — высшая форма знания — целенаправленная умственная дея­тельность, разграничивающая по определенному методу в кажущемся хаосе явлений существенное и несущественное и приносящая опре­деленную, изложенную в систематическом порядке, совокупность знаний о существенном, главное из которых — знание причин, знание, позволяющее управлять являющимися в чувственном восприятии след­ствиями.

Быть учёным — значит знать

То, чем можно пренебречь.

Тот, кто это знает,— знать!

Надо эту знать беречь.

Науки как таковой нет — есть науки, то есть каждая из наук исследу­ет какую-либо часть сущего, имеет свой предмет, отличный от пред­мета другой науки. Науки обо всем нет. Науки делятся на предмет­ные и вспомогательные (служебные), на настоящие и фиктивные. Например, астрономия — настоящая наука. Астрология, которая к великому изумлению всякого нормально образованного человека вдруг реанимировалась, — фиктивная наука, псевдонаука. Осознать это просто — надо только захотеть. Например, астрология утверждает, что все родившиеся под одним знаком зодиака в сущнос­ти одинаковы.

Но что общего у «овна» Иммануила Канта с его, в частности, учением о том, что один человек не должен превращать другого в средство для осуществления своих целей (хотя это только и делается: «... но человека человек послал к анчару властным взгля­дом...»), и другим «овном» — Адольфом Гитлером, который, как вся­кий тоталитарист, ни во что не ставил человеческую жизнь, видя в ней только средство осуществления своих безрассудных планов. Но всё дело в том, что люди любят обманываться. Ведь астрология при всей её искусственной сложности, даёт не просто ложную, но и упрощен­ную картину мира. Кроме того она занимательна и льстит человечес­кой гордыне. Оказывается, что человек якобы вписан не только в до­мовую книгу по месту жительства, но и в сам космос, что в его судьбе замешаны звезды.

Что касается предметных и служебных наук, то предметные науки изу­чают, как мы уже сказали, какую-либо часть сущего. Та же астроно­мия изучает «небесные тела» — звезды (астра — звезда). Но это название устарело. Астрономия — не только наука о звездах, но и о туманностях и о многом другом. Её надо было бы переименовать в космологию. Примером служебной науки может быть статистика, за­дача которой — исследование статистических закономерностей в пред­метных областях других наук.

Науки образуют иерархию от менее общих к более общим. Частью ас­трономии (космологии) является космогония как учение о происхожде­нии космоса и всего того, что «на небе». Но эта иерархия не доходит до монархии, она заканчивается олигархией. Это и означает, что науки нет — есть науки.

Принято различать (хотя и довольно условно) эмпирическую и теорети­ческую науку, или эмпирический и теоретический уровни науки. Эмпи­рический уровень — уровень наблюдения и эксперимента. Теоретичес­кий — уровень понятия, принципа, интеллектуальной модели. Некоторые

науки (математика, логика) не имеют эмпирического уровня — они чисто теоретические. Что важнее — эмпирическое или теоретическое знание? То и другое одинаково важно. Немного нам уже известный Фрэнсис Бэкон образно представил три типа ученых. Чистого эмпирика он сравнил с муравьем, который тащит всё подряд. Здесь Ф.Бэкон зря обидел муравья. Он вовсе не тащит всё подряд. Более удачно срав­нение чистого теоретика с пауком, который из себя выпускает нить и плетет паутину; применительно к теоретику это означает, что этот тип ученого третирует факты — конечно, при этом легко насочи­нять всякой всячины, далекой от реальности, но на первый взгляд интересной. Идеал Ф.Бэкона (как и Наполеона) — пчела, которая не просто собирает нектар, но и перерабатывает его в мед. Так и на­стоящий ученый перерабатывает факты в мед науки. Поэтому в на­уке необходимы и эмпирия, и теория. Человек науки — человек и наблюдающий, и мыслящий.Наблюдательность необходима во всякой предметной науке. Наблюдение дает опыт. Размышление дает понимание опыта. «О тайном догадывайся по явному!» (Солон).