Издательство с.-петербургского университета 2000 1 страница

ОСНОВЫ ТЕОРИИ ПОЗНАНИЯ

Учебное пособие

Под редакцией д-ра филос. наук Б.И.Липского

ИЗДАТЕЛЬСТВО С.-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА 2000

ВЕК 87 О-75

Авторы:

Введение — Б. И. Липский; гл. I — С. С. Гусев; гл. II — Ю. М. Шилков; гл. Ш § 1, 2 — Б. И. Липский; § 3 — Б. И. Липский, Б. В. Марков; гл. IV — Г. Л. Тульчинский; гл. V — Б. В. Марков

Рецензенты:

д-р филос. наук В. А. Карпунин (Академический ин-т живописи, скульптуры и "архитектуры им. "И'.'Е. Репина); д-р филос.наук Я. А. Слинин (СП6ГУ)

Печатается по постановлению Редакционно-издателъского совета С.-Петербургского государственного университета

Основы теории познания: Учеб. пособие /Под О-75 ред. Б. И. Липского. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2000 — 336 с.

ISBN 5-288-01845-6

В учебном пособии представлены фундаментальные вопросы теории познания, связанные со статусом гносеологии в условиях интенсивного развития как гуманитарного знания в целом, так и специальных наук, исследующих познавательную деятельность человека. Рассматриваются проблемы взаимоотношения теории познания, онтологии и мировоззрения, логико-психологические основы познания, структура познавательных отношений и цель познания, главные познавательные стратегии, место и роль познания в человеческой жизни.

Для студентов и аспирантов высших учебных заведений и всех интересующихся вопросами истории и теории познания.

Тем. план 1999 г., № θ

ББК 87

ISBN 5-288-01845-6

С. С. Гусев, Б. И. Липский, Б. В. Марков и др., 2000 Издательство С.-Петербургского университета, 2000

ВВЕДЕНИЕ

Человек не природное существо. Предметы и способы его деятельности не заданы человеку самой природой. Его действия не предопределяются и не подкрепляются непосредственной естественно-биологической стимуляцией. В отличие от животного он не имеет генетически заданного набора инстинктивных форм поведения в той культурной среде, в которой он начинает свою жизнь. У него нет предопределенного ответа на вопрос о том, что делать ему с тем или иным предметом. Поэтому он беспомощен перед предметом, пока не получит «знания» о нем.

Теория познания неотделима от теории жизни, поскольку без определения места и роли знания в общем развитии жизни невозможно объяснить ни как, ни «для чего» образовалось мышление, ни каким образом оно помогает бесконечно усложнять способы нашей деятельности, постоянно выводя нас за пределы биологической предопределенности. Знание, опираясь на которое мы оперируем с внешним объектом, становится содержанием нашего сознания, а потому выступает как часть нас самих, как неотъемлемая принадлежность нашего Я. Не только знание живет в нас, мы сами начинаем жить в нашем знании, используя его как «продолжение» наших естественных воспринимающих и рабочих органов. Благодаря знанию мы обретаем способность осуществлять формы жизнедеятельности, далеко выходящие за пределы физиологических и генетических «программ».

Начиная с античности, проблемы познания становятся предметом пристального внимания. Античные философы различают два рода познания: теоретическое, направленное на постижение истинной сущности вещи, какова она есть сама по себе, и практическое, ориентированное на изменение, преобразование вещи, что, в свою очередь, предполагает ее постижение в отношении к другим вещам. При этом знание первого рода, состоящее в созерцании божественной гармонии Космоса, предпочитается практическому знанию, направленному на решение бытовых, повседневных задач.

Гуманистические интенции эпохи Возрождения предопределяют формирование иных познавательных установок. Френсис Бэкон полагал, что главная ценность знания состоит не в созерцании истины, а «изобретениях и открытиях», целью которых является, прежде всего, практическая польза, умножение власти человека над природой. Господствующей тенденцией становится оценка знания по результату его практического применения: что в действии наиболее полезно, то в знании наиболее истинно. Теоретическое знание рассматривается уже не как самоцель, а как своеобразный набор «лекал», необходимых для составления наиболее эффективных технических «проектов». Рассмотрение познаваемого с точки зрения его предполагаемого технического использования создает новую перспективу, в которой центр внимания переносится с сущности объекта на его причину, точнее, на определение причины, через которую выявляется сущность.

Отождествление знания сущности со знанием причины порождает сначала малозаметную, но впоследствии обнаруживающуюся все более явно тенденцию к признанию того, что человек способен по-настоящему знать лишь то, ближайшей причиной чего был он сам, т.е. то, что он сам же и сделал. Но если познание замыкается в сфере создаваемого, а сам его объект понимается как некая теоретическая «конструкция», то все существующее «само по себе» безотносительно к нашей теоретической и практической деятельности оказывается непознаваемым. Именно это и утверждается в известном положении Канта о непознаваемости «вещи в себе», как она существует до и независимо от нашего познавательного контакта с ней.

Но ведь само познавательное отношение не является исходным, первичным отношением человека к миру. Так, Киркегор высказывает мысль о том, что сам наш познавательный интерес возникает лишь в контексте более широкого, более фундаментального отношения человека к тому, что прямо связано с ним самим, с его жизненным миром, с его бытием как человека определенной культуры. Познавательное отношение к миру всегда опосредовано конкретной культурной ситуацией. Но сама эта культурная ситуация никак не может стать предметом познания, поскольку она дала непосредственно только в форме чистой субъективности, т. е. в форме сознания, каким оно стало под влиянием событий предшествующей истории.

В результате очередного «поворота» в центре нашего внимания оказывается уже не объективный мир, а содержание человеческой субъективности. Но это содержание не может стать предметом познания в традиционном смысле этого слова. Ведь события предшествующей истории не порождают субъективность как причина — следствие, а в лучшем случае лишь стимулируют ее собственную самодеятельность. Поэтому субъективность невозможно познать, ее можно только понять, ответив на вопрос, какова она, а не почему она стала такой. Так открывается новая перспектива, в которой на передний план выходит стратегия понимания, т. е. такого познавательного отношения субъекта к миру объектов, которое предполагает изначально заключенную в них вполне определенную субъективность их создателей.

Стратегия понимания формируется, прежде всего, в сфере истории, однако значение ее выходит далеко за пределы не только гуманитарных исследований, но и научного познания вообще, поскольку именно понимание составляет основу любого, в том числе и неспециализированного знания. Понимание, в самом широком смысле, представляет собой структурно-смысловое расчленение опыта, которое опирается не на формальные правила, а на многообразие непосредственного культурного и жизненного опыта человека, выражающегося в традиционных формах деятельности и общения людей, в привычных системах ценностных ориентации, в языке и др.

Таким образом, формирование новой познавательной стратегии оказывается связанным с реабилитацией неспециализированного знания, того самого «здравого смысла», который в новоевропейской гносеологической традиции постоянно третировался как нечто вульгарное, самоочевидное и поверхностное.

Действительно, определения здравого смысла не образуют четко выраженной концептуальной структуры. Но вместе с тем нечеткость его построений позволяет в максимальной степени использовать богатство и гибкость естественного языка, что придает здравому смыслу широту, недоступную специализированному знанию, опирающемуся преимущественно на искусственные, формализованные языки. И если достоинствами специализированного знания являются точность и глубина, то к несомненным достоинствам опирающегося на здравый смысл обыденного знания следует отнести универсальность, которая обеспечивает его применимость в самых разнообразных жизненных ситуациях.

Человеческое познание существует не в изоляции от жизненного мира человека. Оно есть не что иное, как способность активно строить и перестраивать структуры деятельности сообразно, с одной стороны, с целевыми и ценностными установками человека, а с другой - соответственно реальному стечению обстоятельств. Мысль есть плоть от плоти (точнее, дух от плоти) реального мира. Познающее мышление возникает в мире, обусловлено им, скроено по его мерке и лишь благодаря этому само становится способным осуществлять функции идеальной меры в теоретическом осмыслении и практическом освоении мира.

Вот в основном тот круг вопросов, которые рассматриваются в данном учебном пособии. Авторы не ставили перед собой задачу ни подробного анализа какой-то одной гносеологической концепции, ни полномасштабного обзора всех существующих теорий. В работе представлены лишь основные идеи наиболее важных познавательных стратегий, развивавшихся в общем русле европейской философской традиции.

Глава I ФЕНОМЕН ЗНАНИЯ

§ 1, ОБЫДЕННОЕ И НАУЧНОЕ ПОЗНАНИЕ

Для большинства людей познание отождествляется с научно-исследовательской деятельностью, связано обязательно со сложными приборами и хитроумными экспериментами. На самом деле люди могут приобретать знания об окружающей действительности, даже не подозревая о существовании особого вида социальной деятельности, получившего название «познание».

Не случайно при детальном рассмотрении этого вида человеческой активности приходится использовать уточняющие определения и говорить о «научном», «художественном» и других специализированных формах познания. Но существующие параллельно друг с другом, иногда пересекающиеся и вступающие в весьма сложные взаимоотношения, эти формы возникают на некой общей основе, которая обеспечивает наиболее фундаментальную и в то же время наименее осознаваемую систему представлений человека о характере и свойствах того мира, с которым ему приходится иметь дело каждый день.

Такой основой является обыденное познание. Его особенность — в том, что этот вид познания не существует в виде самостоятельной сущности, будучи одним из аспектов повседневной практической деятельности людей, направленной на удовлетворение их природных и социокультурных потребностей. Решая утилитарные задачи, связанные с производством и воспроизводством собственной жизни, люди неявно для

себя (хотя со временем это может осознаваться) получают и накапливают сведения о природной среде, социальном окружении и своем умении взаимодействовать и с тем и с другим.

Само по себе познавательное отношение человека к действительности не является врожденным. Хотя биологи и выделяют в поведении животных нечто вроде познавательного инстинкта, однако человеческая активность всегда целенаправленна и предполагает явное противопоставление индивида и тех фрагментов реальности, на которые направлено его внимание. Такое отношение складывается не сразу, и лишь осознав себя в качестве одного из источников возмущений, воздействующих на природу, человек начинает задумываться над тем, как наиболее эффективно достигать своих целей. А это, в свою очередь, требует сознательного, избирательно-целенаправленного изучения среды, выделения в ней полезных и вредных (опасных) свойств и т. д.

Подобная потребность формировалась на протяжении многих тысячелетий существования человека. Длительное время создание поведенческих программ, определяющих повседневную жизнь каждого члена сообщества (древние люди во многих поколениях являлись носителями коллективного сознания, в котором не существовало четко выделенного представления об индивидуальности), имело полуинстинктивный характер. Но постепенный переход от потребления «готовых предметов среды» к производству необходимых людям вещей привел к необходимости создавать какие-то образы мира, с помощью которых можно было бы направленно корректировать совместные действия.

Первые варианты таких образных систем, сначала дополнявших, а затем и вытеснявших чисто инстинктивное отношение к собственному бытию, составили содержание особого типа сознания, получившего впоследствии название «мифологический». Это — древнейшая форма мировоззрения, на основе которой древний человек организовывал свою социальную жизнь. Определяя и регулируя эту жизнь на протяжении огромного ряда поколений, мифологическое сознание продолжает влиять и на последующие фазы общественного бытия.

Миф как некоторое описание действительности, выражающее в концентрированной форме накопленный данным сообществом опыт поведения в окружающей среде (а потому имеющий для всех членов этого сообщества одинаковую обязательность), определял и одинаковые мировосприятие и мироощущение. Тем самым закладывались основы того отношения к миру и своим действиям в нем, которое потом стало обыденным сознанием людей, сформировавшим обыденное, т. е. неспециализированное, нецеленаправленное познание этого мира. Причем познавательная деятельность складывалась во многом как продолжение и развитие тенденций, определявших и функционирование мифологического сознания.

Множество исследователей, занимающихся анализом мифологии, подчеркивают, прежде всего, особенности той «логики», которая определяет отношение носителей мифа ко всему, с чем им приходится сталкиваться в процессе своей жизнедеятельности. Такие особенности обусловлены как раз нечетким разделением человека и мира, отсутствием дифференциации между рациональной сферой мышления, в которой формировались соответствующие образы мира, и эмоционально-чувственной, из которой черпался материал для создания таких образов.

Перенося на мир, на природные объекты собственные черты, приписывая им свои желания и потребности, древние люди и в себе обнаруживали проявления стихийных космических сил, что способствовало своеобразному отождествлению человека и природного окружения. Нерасчлененность архаичного сознания проявлялась в смешении субъекта и объекта, объекта и его признаков, признаков существенных и второстепенных, предмета и знака, предмета и его имени и т. д.

Но и обыденное познание во многом сохраняет подобную ориентацию. В знаниях, формирующихся на этом уровне, сходные характеристики действительности часто воспринимаются как тождественные, обобщения могут строиться на основе сходства вторичных, несущественных признаков (это проявляется, например, в различного рода приметах — погодных, поведенческих и пр., — выполнявших в древности

функцию регуляторов человеческих действий, а иногда и до сих пор сохраняющих это свое значение).

Такое совпадение во многом обусловлено тем, что и мифологическое, и обыденное сознание ориентированы на непосредственно наглядное выражение своего содержания. Познавательная деятельность как архаичных сообществ, так и современного человека (в той его части, которая связана с повседневными утилитарными целями) всегда тяготеет к максимальной конкретности в постановке задач, подборе необходимых средств для их решения и оценке полученных результатов. И такая конкретность определяет способ восприятия объектов, с которыми практически действующие люди имеют дело.

Поскольку обыденное познание представляет собой один из аспектов предметно-практического воздействия на природную среду, постольку мера понимания человеком своего отношения к миру во многом определяется тем, насколько удается преодолеть сопротивление этой среды. Разрывая в процессе взаимодействия с предметами, вовлеченными в человеческую деятельность, естественные связи и отношения, существующие в природном мире, люди постоянно накапливали знания о том, как действовать наиболее эффективным образом.

Прежде всего, это относилось к превращению готовых предметов среды в средство достижения человеческих целей. Преобразуя исходный естественный материал в орудия труда, древний человек получал возможность наглядно, овеществленно увидеть присущие ему способности воздействовать на все, с чем ему приходится иметь дело. Созданные орудия труда в дальнейшем непосредственно определяли технологию как своего изготовления, так и использования. А поскольку деятельностные акты, связанные с производством орудий труда, занимали важнейшее место в поведенческих программах архаичных сообществ, постольку освоение такой технологии существенно определяло и осознание членами этих сообществ своих действий в мире и отношение к нему.

С этой точки зрения орудия труда играли двойственную роль. Они оказывались тем барьером, который препятствовал прямому контакту человека с природной средой. С другой стороны, именно орудийные средства человеческой практики давали возможность осуществлять саму эту практику. Через них люди могли воздействовать на природу, осуществляя в ней те изменения, которые, как им казалось, обеспечивали наиболее эффективное обеспечение человеческих потребностей.

Это обстоятельство и привело, в конечном счете, к осмысленному противопоставлению субъекта и объекта как различных элементов единого деятельностного акта. Но это же обусловило и оформление сознательно-познавательного отношения людей к своему окружению. Раз природная среда является материалом и целью человеческих действий, то человек должен познавать ее важнейшие свойства и особенности для того, чтобы иметь возможность оценить степень успешности своих усилий.

Кроме того, существующие потребности порождали такие задачи, решение которых требовало длительных усилий большого количества людей. В случае значительного интервала между целью и продвижением к ней возникала необходимость в соответствующей корректировке поведения, когда оказывалось, что предпринятые действия удаляют от этой цели, являются ошибочными.

Сами потребности подобного рода не были прямо обусловлены непосредственной «технологией» производственной деятельности, но без их учета она становилась чрезмерно сложной, а иногда просто невозможной. Поэтому обыденное познание, не выходя за рамки утилитарно-практических интересов человека, тем не менее, становилось существенно важным элементом его активности, приобретало относительную самостоятельность.

Специфику обыденного познания определяет и то обстоятельство, что оно всегда ориентировано на сохранение уже апробированных методов действия, ставших традиционными, поскольку они оказывались неизменно эффективными на протяжении многих предшествующих поколений. Новые способы воздействия на мир на самом деле появляются быстрее, чем происходит их интеллектуальное фиксирование.

Действие опережает осмысление этого действия. Это происходит даже в тех случаях, когда люди осуществляют заранее заготовленные технологические рецепты.

В самом деле, как бы тщательно ни воспроизводил тот или иной конкретный индивид предписания, имеющиеся в его распоряжении, какие-то (пусть мельчайшие) отклонения

всегда возникают. При достаточно массовом и достаточно длительном использовании такого рода предписаний отклонения могут суммироваться, нарастать, что и приводит рано или поздно к неожиданным результатам. И чрезвычайно важно уметь увидеть подобные отклонения, оценить их значимость и либо включить в новые технологические рецепты, либо изменить существующие предписания таким образом, чтобы избежать ненужных или опасных результатов.

Конечно, обыденное познание осуществляет решение этих задач в основном неявным образом. В процессе повседневной практики люди нацелены главным образом на ожидаемый результат, их действия в достаточной мере автоматизированы и неосознанны. Но и неосознаваемые знания, возникающие в такой деятельности, могут фиксироваться в нервной системе человека, создавая основу будущего осознания новых результатов.

В рамках обыденного познания регулятором упорядоченности и эффективности формирующихся знаний становится так называемый «здравый смысл». Этим термином обычно обозначают стихийно сложившуюся в процессе коллективной деятельности и не оформленную явным образом совокупность представлений определенной группы людей о сущности вещей и явлений, с которыми они взаимодействуют, и о наиболее оптимальных способах своих действий. Здравый смысл всегда отражает конкретный опыт и потому может изменяться вместе с изменением условий, в которых существует то или иное общество. Тем не менее, в отличие от простых предрассудков, он менее подвержен воздействию случайных обстоятельств и выражен в рациональных формах (рецептах, запретах и т. д.), хотя и не систематизирован и не связан с явным и надежным обоснованием. В роли его обоснования выступают чаще всего ссылки на традицию.

Этим обусловлена одна из наиболее характерных особенностей обыденного познания — отсутствие интереса к отдаленному будущему. Конкретность практических задач ограничивает знания, возникающие в процессе их решения, поскольку обыденная практика ориентирована на получение уже известных заранее результатов, хотя на самом деле, как уже отмечалось, ожидания могут быть ошибочными. В этом же и причины недостаточной эффективности здравого смысла как регулятора человеческого поведения при резких изменениях условий жизни. Ведь любая деятельность ориентирована на результат, который может возникнуть лишь в некотором будущем. И чем выше уровень развития общества, чем мощнее используемые им средства и способен, тем больше отдаленных и не всегда предвидимых последствий эта деятельность может вызвать. А здравый смысл по своей природе обращен в прошлое. Накопленный опыт, как известно, сохраняет те деятельностные программы, которые когда-то оказались успешными. Но с течением времени их адекватность реально существующим обстоятельствам превращается в иллюзию. И это тем более опасно, что подобная иллюзорность долгое время не осознается. В этом случае неожиданные результаты человеческих действий становятся источником возможных опасностей и угрожают самому существованию человечества.

Постепенное осознание этого обстоятельства создало предпосылки для возникновения качественно иной формы познания — науки. Новое всегда возникает в рамках уже существующего, преобразуя его, в чем-то разрушая, в чем-то подчиняя себе. Наука также складывалась на основе обыденного познания и испытывала поначалу влияние традиционных, давно сложившихся норм и регулятивов, определявших процессы возникновения и функционирования обыденных знаний. Поэтому, прежде чем рассмотреть особенности научно-исследовательского поиска, связанного с новым уровнем общественной практики в целом, необходимо в обобщенной форме представить наиболее характерные черты обыденного познания.

Прежде всего, эта форма познавательной деятельности не имеет самостоятельного существования, представляя собой

одну из сторон повседневного практического взаимодействия людей с непосредственно данной средой. Поэтому объекты, знания о которых формируются в рамках обыденного познания, есть фрагменты этой среды и включаются во взаимодействие с человеком в своем естественном виде. Хотя они и преобразуются в процессе такого взаимодействия, однако их сущностная природа остается той же, какой она была и вне контекста человеческой активности.

Кроме того, повседневная практика всегда связана с достижением результатов уже известных, ожидаемых. Следовательно, новое знание, производимое в рамках обыденного познания, появляется как некоторое отклонение и не сразу может фиксироваться. Обыденное познание включает в сферу своего внимания объекты, уже освоенные традиционными производственными средствами. В результате новизна обыденного знания обусловлена не тем, что непосредственным образом обнаруживаются какие-то, ранее неизвестные, свойства предметов или сами предметы, не охваченные существующими поведенческими программами, распространенными в данном обществе. Новое знание появляется, скорее, в результате постепенного совершенствования привычных деятельностных навыков и приемов.

Причем сама по себе задача разработки новых способов взаимодействия с окружающим миром в обыденном познании чаще всего просто не возникает. Поэтому и наработанные навыки используются «автоматизировано». Никто специально не анализирует их особенности и не старается найти максимально эффективную форму привычных действий. Тем не менее, именно в силу массовости использования имеющихся приемов, в силу того, что разные индивиды приспосабливают их к особенностям своего личностного воздействия на предметы среды — эти навыки и способы постепенно изменяются и, в конце концов, их усовершенствование осознается и превращается в новый канон, который становится обязательным для следующих поколений.

Отсутствие в обыденном познании специальной проблемы метода исследований обусловливает несистематизированность как процесса становления знаний, так и их организации.

Представления о свойствах объектов, с которыми имеет дело повседневная практика, рецепты воздействия на эти объекты обычно выражены неявно, в виде ссылок на прошлый опыт. «Надо делать так, потому что всегда раньше делали так и получали нужный результат». Это одна из самых распространенных форм передачи обыденных знаний.

Следует отметить и то, что огромный массив обыденных знаний нередко вообще скрыт от самого носителя этих знаний. Человек осуществляет какие-то действия, не только не задумываясь над тем, как он это делает, но может даже не подозревать, что он делает это. Автоматизм и неосознанность практических приемов и навыков порождают деятельностную ориентацию не на выявление общих законов, определяющих функционирование предметов и явлений окружающего мира, а на чисто внешние их характеристики, во многом обусловленные конкретными условиями сиюминутной деятельности. Это обстоятельство также обусловливает несистематизированность средств, используемых обыденным познанием, и фрагментарность его результатов.

С этим связана еще одна особенность данной формы познания — неспециализированность языка, на котором оформляется обыденное знание. Поскольку повседневная практическая деятельность протекает в сфере тех поведенческих программ, которые осваиваются и выражаются с помощью естественного разговорного языка данного общества, постольку и стереотипы действий и рационально-интеллектуальные средства организации и передачи знаний используют тот же уровень языка. Если и возникают какие-то формы, предполагающие языковую обособленность группы, то они либо носят характер жаргонных выражений, либо обусловлены включенностью в них профессиональных названий инструментов, технологических особенностей их использования и т. д. Так, например, шахтеры традиционно произносят слово «добыча» с ударением на первом слоге, а моряки делают ударение на втором, говоря «компас».

Использование естественного языка в рамках обыденного познания, с одной стороны, позволяет включать в повседневную практику и соответствующие ей формы познавательной

деятельности широкий круг людей, не связывая их специальным образованием. Но, с другой стороны, неопределенность естественного языка порождает множество затруднений при передаче имеющихся навыков и знаний, ориентирует на обязательный показ некоторых приемов деятельности и подражание ученика учителю, что существенно затрудняет рациональное освоение и осмысление знаний обыденного слоя.

Кроме того, естественные языки, как известно, не могут гарантировать высокий уровень точности производимой и используемой информации, а потому довольно часто оказываются причиной различного рода ошибок. В результате рано или поздно начинает осознаваться ограниченность и малоэффективность такой формы, как обыденное познание. Постепенно все более четкой становится потребность в более надежных средствах выявления важнейших особенностей окружающего мира и создания успешных программ человеческого взаимодействия с ним.

Таким средством и стала наука. Ее оформление связано с отделением отношений между вещами от взаимодействия людей с этими вещами. В практической деятельности на первое место в интеллектуальных схемах, с помощью которых люди отражали свое воздействие на окружающую предметную среду, стали выдвигаться инструментальные факторы. То обстоятельство, что любой деятельностный акт орудийно обусловлен, породило представления о том, что причина преобразований предмета труда заключается в действии на него тех средств, которые человек использует как орудия труда.

Таким образом, сам действующий человек как бы выносился «за скобки» и переставал восприниматься сознанием при построении рациональных схем, выражающих накапливаемый опыт взаимодействия индивида и объекта. Поэтому познавательный поиск все более начинал смещаться в сторону описания «объективных законов» бытия мира как он есть «сам по себе». Изучение основных свойств и особенностей предметов, с которыми люди имели дело, позволяло строить прогнозы относительно возможных результатов воздействия на эти предметы. И чем более общие характеристики

удавалось выявить, тем более удаленные во времени результаты можно было предвидеть.

Однако такой подход требовал создания специальных способов и средств представления изучаемых объектов в системах производимого знания. Естественный язык и неосознаваемые рецептурные схемы больше не могли соответствовать новым познавательным целям. Объекты, с которыми имел дело исследователь, отличались от предметов практического интереса людей тем, что они включались в структуру знаний через указание на те их признаки, которые считались существенно важными с точки зрения распространенных в обществе деятельностных схем. Таким образом, наглядный образ объекта постепенно замещался его абстрактной «копией».