Герметическая идея Совершенной Природы

Понятием «синкретизм» нередко злоупотребляют. Чаще всего этим словом пользуются в качестве аргумента, препятствующего смелым попыткам перенесения в настоящее тех доктрин, которые принято считать достоянием «безвозвратно минувшего прошлого». Но здесь не помешало бы вспомнить, что нет понятия более зыбкого, чем «прошлое»; фактически оно зависит от произвольных установок, которые сами по себе тоже могут устареть, сменившись другими, возвращающими это прошлое будущему. Такова, в двух словах, вся многовековая история гностики. Предпринятая Сохраварди в XII веке проповедь «восточной теософии» (хикмат аль-Ишрак) не избежала подобных оценок, столь же предвзятых, сколь и незаслуженных, со стороны тех, чьи представления о ней были беглыми и поверхностными. Фактически в этой теософии, как и во всякой другой попытке личностной систематизации, можно обнаружить совокупность различных элементов: они относятся к герметизму, зороастрийству, неоплатонизму и мусульманскому суфизму. Но построение из этих материалов новой структуры определяется наличием некой внутренней интуиции, столь же самобытной, сколь и неизменной. Эта внутренняя интуиция выражается в известном числе Ликов; наиболее примечателен среди них герметический лик Совершенной Природы (аль-тиба’ аль-тамм). Немаловажная деталь: именно благодаря герметической традиции арабского языка мы можем установить соответствующий контекст данного понятия. Эта традиция подсказывает нам, что Совершенная Природа есть небесный паредр, световой Вожатый мудреца. Чтобы понять роль и обличье этого Вожатого, нужно вообразить себе соответствующую антропологическую систему, в центре которой находится световой человек, узник Тьмы, пытающийся вырваться из неё. Любая система идей, любой непосредственный опыт, сердцевиной которых он является, основаны стало быть, на этом понятии светового человека и пережитой им космической мистерии. Только так можно понять, каким образом складывается двоица диалогического единства, чета светового человека и его Вожатого, о которой свидетельствует герметическая традиция арабского языка вплоть до Сохраварди.

Присутствие идеи «светового человека» прослеживается и в суфизме Наджма Кобра, о чём говорят такие арабские выражения, как шаха мин нур и шахс нурани, являющиеся эквивалентами греческого термина . Термин этот фигурирует в герметических документах, дошедших до нас благодаря Зосиме Панополийскому (III в.), знаменитому алхимику, в учении которого реальные химические операции рассматриваются как архетипы или символы незримых процессов, духовных трансмутаций4 . Это учение опирается в равной мере как на христианский гностицизм, представленный «Книгами иудеев», так и герметизирующий платонизм с его «Священными книгами Гермеса». Эти сочинения роднит между собой некая антропология, нижеследующим образом проистекающая из идеи светового человека: есть земной Адам, человек внешний и плотский ( ), находящийся в подчинении у Элементов, зависящий от планетарных влияний и от Судьбы; в четырёх буквах, составляющих его имя, «зашифрованы» четыре стороны земного горизонта5 . И есть человек световой ( ), человек сокровенный и духовный; это полюс, противоположный человеку телесному, phos. Здесь налицо омонимия, утверждающая в самом языке существование светового человека: — свет и — человек, индивид как таковой (духовный герой, соответствующий в этом смысле персидскому джаван марду. Адам — прообраз плотских людей; Phos (чьё личное собственное имя было известно лишь загадочному Никотею) — архетип не человеческого рода вообще, а людей света: .

Phos, безгрешный и безмятежный, обитал в Раю ещё до начала времён; архонты хитростью уговорили его облечься телесным Адамом. Этого Адама, как явствует из толкований Зосимы, эллины именовали Эпиметеем; его брат, Прометей — Phos посоветовал ему не принимать даров Зевса, то-есть уз, подчиняющих его Судьбе, силам мира сего. Прометей есть человек, ориентированный в сторону востока и света, поскольку он следует за своим световым вожатым. И не в силах внять ему те, кто наделён только телесным слухом, ибо они зависят от власти Судьбы и наущений толпы; к уговорам и советам светового человека прислушиваются лишь обладатели слуха духовного, под которым разумеются световые чувства и органы. Таким образом, мы уже здесь можем усмотреть намёк на духовную физиологию человека и его тонкие органы.

Что же касается уточнений, касающихся светового вожатого, то их можно отыскать как у самого Зосимы, так и у ссылавшихся на него гностиков. Устами этого светового человека говорит, например Мария Магдалина, когда во время инициатических бесед Воскресшего с учениками она берёт на себя роль, отводимую ей в книге Пистис София, этом Новом Завете религии светового человека: «Сила, изошедшая от Спасителя и ставшая теперь световым человеком, внутри нас... Господь мой! Не только у светового человека во мне есть уши, но и душа моя услышала и уразумела слова, Тобою реченные... Световой человек во мне вёл меня; он возликовал и возбурлил во мне, как бы желая выйти из меня и перейти в Тебя»6. Cходным образом Зосима противопоставляет Прометея-Фоса и его светового вожатого, «сына Божия», земному Адаму и его проводнику, Антимиму, «поддельщику», о чём говорится в той же Пистис Софии: «Это я, — возглашает Воскресший, — даровал вам сокрытую в вас силу, изошедшую от двенадцати спасителей Сокровища Света».

В силу той же перемены ролей и двойственности, которые в суфизме делают «небесного Свидетеля» то Созерцаемым, то Созерцателем, световой человек может представать одновременно вожатым и ведомым; эта communicatio idiomatum доказывает нам, что дву-единство, единство диалогическое, не может быть союзом Фоса и плотского Адама, идущего во след иному вожатому. Свет не сопрягается с диавольской Тьмой; она есть узилище для Фоса, который старается разъединиться с нею, чтобы она вернулась в свою изначальную негативность. Сизигия света — это Прометей-Фос, чьим вожатым является «сын Божий». С помощью данного определения можно также уточнить и ту структуру, которая служила поводом для различных недоразумений. Под «силой внутри нас», внутри каждого из нас, нельзя понимать коллективного вожатого, коллективных проявлений и соотношений для каждой из душ света. И уж тем более этой силой не может быть ни макрокосм, ни Вселенский человек (инсан колли), исполняющий роль небесного дубликата каждого микрокосма. Безмерная ценность духовной личности делает немыслимым её спасение посредством растворения в какой бы то ни было общности, даже мистической. Необходимо также отметить, что речь здесь идёт об аналогии соотношений, предполагающих четыре термина, что было замечательно выражено ангелологией валентинианского гнозиса: Ангелы Христовы суть сам Христос, поскольку каждый Ангел есть Христос по отношению к личностному существованию. Тем, чем Христос является для всей совокупности душ Света, каждый Ангел является для каждой души. И сколько бы раз ни возникали такие диады, столько же раз воспроизводится и соотношение, составляющее световую Плерому 7. Это основополагающее соотношение встречается и в манихействе, и в «восточной теософии» Сохраварди, позволяя нам осмыслить связь между Совершенной Природой мистика и ангелом-архетипом человечества (отождествляемым со святым Духом, Ангелом Джебраилом коранического Откровения, и действенным Разумом философов, близких к Авиценне). То, чем Этот Лик является для совокупности световых душ, изошедших от него самого. Каждая Совершенная Природа является для каждой души. Именно к такому пониманию этого соотношения подводят нас герметические тексты на арабском языке, касающиеся Совершенной Природы.

Самым значительным из этих текстов, известным в наши дни является приписываемый Маджрити текст под названием Гайат аль-Хаким («Цель мудреца»), написанный скорее всего, в XI веке. Хотя в основу его легли материалы куда более древние, поскольку в них детально описываются верования и обряды сабеев Харрана8, Совершенная Природа рассматривается там как «Ангел философа», его посвятительница и наставница, а в конечном счёте — как сокровенная цель всей философии, наивысшая фигура личной философии мудреца. Всё описание проникнуто основной мыслью: Совершенная Природа может «персонально» явиться лишь тому, чья природа тоже совершенна, то-есть световому человеку; их соотношение — это unus-ambo, где каждая из обеих составляющих исполняет одновременно роли «я» и «ты», — отражения и зеркала: моё отражение смотрит на меня моими собственными глазами; я вижу его глазами отражения.

«Пусть первейшим твоим делом по отношению к самому себе 9 будет вдумчивая медитация над твоей духовной сутью (руханийато-ка, «твоим ангелом»), которая тобою руководит и сообразуется с твоей звездой, то-есть с твоей Совершенной Природой, той самой, которую мудрейший Гермес поминает в своей книге, говоря: когда микрокосм, сиречь человек, становится совершенным по природе своей, душа его уподобляется тогда утверждённому в Небесах солнцу, чьи лучи озаряют все горизонты. Подобно ему, Совершенная природа восходит в душе; её лучи пробуждают и просветляют способности тонких органов мудрости; они притягивают их к себе и возвышают, точно так же, как лучи солнца влекут к себе энергии земного мира, заставляя их воспарить в атмосферу». Между Совершенной Природой и её душой устанавливается тогда связь, которую Сохраварди в одном из своих гимнов, обращённых к собственной Совершенной Природе определяет как соотношение между Порождающим и порождённым, когда Порождённый является Порождающим. «Мудрец Сократ изрёк: Природу Совершенную именуют солнцем философа, изначальным корнем его существа и в то же время ветвью, из него исшедшей. Гермеса вопрошали: Как постичь мудрость? Как низвести её в наш дольний мир? — С помощью Совершенной Природы, — отвечал он. Спросили у него: Каков корень мудрости? — Совершенная природа. — Каков ключ мудрости? — Совершенная природа. — Что же такое сама эта Совершенная Природа? — Это небесная сущность, Ангел философа, неразделимая с его звездой, которая им правит, сущность, отпирающая ему засовы мудрости, изъясняющая неизъяснимое, открывающая праведное как во сне, так и наяву10. «Солнцем философа» называет её Гермес, а у Наджма Кобра гомологом Совершенной Природы является «Небесный Свидетель», личный сверхчувственный наставник, описываемый как Солнце таинства, Солнце сердца и т.д.; Экстатическое повествование Сохраварди показывает нам когда и как восходит это солнце, несоприродное земному востоку и западу. Совершенная Природа — тайна столь сокровенная, что, согласно нашему тексту, она была единственным понятием мистической теософии, которое Мудрецы — устно или письменно — раскрывали только своим ученикам.

Поэтому каждый рассказ, описывающий постижение Совершенной Природы, обретал форму инициатического действа, разыгрываемого во сне или наяву. Она постигается в неком центре, то-есть в пространстве, исполненном Тьмы, которое только что озарилось чистым внутренним светом. Именно так в том же произведении звучит рассказ Гермеса: «Задумав предать свету знание тайны и степеней Творения, я очутился в сводчатом подземелье, где царил мрак и гуляли сквозняки. Я ничего не видел по причине темноты и был не в силах поддерживать пламя светильника по причине буйных сквозняков. И тогда во сне моём мне явилась некая персона невиданной красоты11. И сказала мне она: Возьми свой светильник и заключи его в скляницу, дабы уберечь от сквозняков, и тогда он воссияет, как бы они ни лютовали. Спустись затем в подземную камору, вырой в её центре яму и извлеки оттуда некий теургический Образ, исполненный по всем правилам Искусства. И когда ты извлечёшь этот Образ, сквозняки перестанут бушевать в этой подземной каморе. И выкопай тогда ещё четыре ямы по четырём её углам и предай свету знание тайны творения, первопричин Природы, первоначал и степеней всего сущего. — И тогда я спросил: Кто же ты такая? — И она мне ответила: Я твоя Совершенная Природа. И когда ты захочешь меня увидеть, позови меня по имени»12.

Тот же самый рассказ слово в слово приводится Аполлонием Тианским (Балинас по=арабски) в приписываемом ему сочинении. Личное инициатическое испытание описывается там как встреча Фоса, светового человека, с Тьмой, которая из первоизданной тайны преображается в светоносную Ночь. Его мучительный порыв к центру, Полюсу и «Тьме на подступах к полюсу» увенчивается появлением светового Вожатого, Совершенной Природы. Она подсказывает ему шаг, благодоря которому в этой Ночи должен воссиять свет: для этого нужно извлечь Образ, скрывающий в себе изначальное откровение Абскондитума. Заключив светильник в скляницу13, как велит ему Совершенная Природа, посвящённый проникает в подземную камору и встречает там некоего шейха, в котором узнаёт Гермеса и самого себя. Шейх восседает на престоле, держа в руках изумрудную скрижаль с арабской надписью, которая в латинском варианте звучала бы так: «Hoc est secretum mundi et scientia Artis naturae»14. Сизигия человека света и его светового Вожатого устанавливается тогда, когда фос превращается в светоносца ( ), ибо именно ему и посредством него Совершенная Природа, его Вожатый, раскрывает тайну, которой является она сама: тайну света божественной и непостижимой Ночи.

Отныне их сизигический союз становится столь тесным, что одна и та же роль исполняется в нём — последовательно или даже одновременно — и Гермесом, и его Совершенной Природой. Эта мысль проводится в текстах Сохраварди, где фигурирует Совершенная Природа, особенно в упомянутом выше гимне, исполненном страстного лиризма, а также в близким им по духу «сабеянских» литургиях. Гермес — это пророк Совершенной Природы; приобщая его к мудрости, она посвящает его в свой культ, объясняя ему, каким образом следует к ней взывать, чтобы она ему явилась (это своего рода герметический зикр); Гермес преподал этот личный культ Мудрецам, предписав им отправлять между собой по меньшей мере дважды в год эту персональную литургию их Совершенной Природы. Что же касается обращённой к Гермесу сабеянской литургии, то она, в свою очередь, взывает к нему в тех же выражениях, в каких Совершенная Природа повелела ему обращаться к ней самой15. И всё это — вовсе не теория, а добытое опытным путём свидетельство, подкрепляемое актом молитвы, соприродной тому гимну Сохраварди, в котором Совершенная Природа уподобляется одновременно Порождающему и Порождённому. Подобное соотношение, как мы увидим ниже, включено в собственно суфийское понятие шахид, «свидетель созерцания»: созерцая теофанического свидетеля, суфий созерцает самого себя; Созерцающий становится Созерцаемым, и обратно; эта мистическая ситуация великолепно выражена в формуле Майстера Экхарта: «Взгляд, в котором я узнаю его, и взгляд, в котором он узнаёт меня».

Особенно широкое и оригинальное развитие темы Совершенной Природы встречается у одного философа, жившего чуть раньше Сохраварди. Речь идёт об Абу’ль Баракате Багдади, утончённом мыслителе весьма своеобразного склада, еврее по происхождению, позже перешедшем в Ислам и скончавшемся в 560/1165 г. в возрасте примерно девяноста лет. Поскольку я подробно говорил о нём в другой своей работе16, здесь мне хотелось бы лишь напомнить, как тема Совершенной Природы возникает в его сочинениях в связи с проблемой действенного Разума, унаследованной от Авиценны и его учеников. Когда действенный Разум философов этой школы отождествляется со Святым Духом, который в кораническом Откровении тождествен ангелу Джебраилу, или, иначе говоря, когда ангел Познания уподобляется ангелу Откровения, происходит отнюдь не рационализация Духа; напротив, вся проблема ноэтики излагается здесь в терминах ангелологии. Вследствие чего возникает вопрос: почему существует всего один действенный Разум? Ответить на него — значит согласиться с тем, что либо все человеческие души тождественны между собой в силу своей одноприродности и единосущности, либо каждая из них отличается по видовому признаку, либо, наконец, они сгруппированы в духовные семейства, равнозначные отдельным видам. «Вот почему древние Мудрецы [...], посвящённые в такие вещи, что не воспринимаются органами чувств, учили, что для каждой индивидуальной души или, быть может, для целой совокупности таких душ, имеющих общую природу и между собою схожих, определена одна-единственная сущность духовного мира, которая в течение всего существования этой души или совокупности душ проявляет к ним особое внимание и заботу; она приобщает их к знанию, охраняет, ведёт, защищает, утешает и помогает победить, и сущность эту они называли Совершенной Природой. И этот их друг, защитник и покровитель на языке верующих называется Ангелом». Хотя сизигическое соотношение проступает здесь не особенно отчётливо, основную мысль данного отрывка можно считать явным отзвуком герметизма; ею определяется позиция Сохраварди, занятого установлением связи между Святым Духом, Ангелом человечества, и Совершенной Природой каждого светового человека. Идёт ли речь о божественной Сущности или об Ангеле-архетипе, начиная с того момента, когда их явленность раскрывает трансцендентное измерение духовной личности как таковой, они должны обладать индивидуальными чертами и стремиться к установлению личностных отношений. Тем самым завязываются и непосредственные отношения между миром божественного и духовной личностью, независящей от медитативных усилий какого бы то ни было земного сообщества. «Есть души, научающиеся всему у человеческих наставников, но есть и такие, что восприняли всё от незримых вожатых, известных только им одним».

В обширном наследии Сохраварди можно выделить три отрывка, в которых выводится Совершенная Природа, выводится не теоретически, а как образ, навеянный визионёрским опытом, как собеседница в молитве. Самый показательный из них находится в «Книге бесед»17, где Сохраварди явно намекает на приведённый нами выше герметический текст: Гермесу является некая световая форма, которая приобщает его к гностическим знаниям. На вопрос Гермеса: «Кто же ты такая?», она отвечает «Я — твоя Совершенная Природа». В другом месте18 призыв, обращённый Гермесом к его Совершенной Природе среди экстатических треволнений и переживаний, свидетельствует об инициатическом испытании, пережитым как личная тайна (Гермеса в данном случае можно считать вторым «я» Сохраварди). Немаловажно, что в намёках на время и место этого визионёрского эпизода сквозят символы Севера, указывающие на переход к миру, лежащему за пределом чувственных восприятий. Этот эпизод — самая яркая иллюстрация анализируемой здесь темы: Совершенная Природа как световой вожатый духовной личности, которой она «открывает» его трансцендентное измерение, побуждая её переступить порог... (см. также ниже, гл. III). «Персона», к которой в миг инициатического экстаза обращается с призывом посвящаемый, — это всё та же Совершенная Природа — гимне Сохраварди, быть может, самая проникновенной молитве, когда либо вознесённой к Ангелу. В этом смысле её можно считать формой личной литургии, сообразной с теми предписаниями, которые Гермес, согласно «сабеянам», оставил Мудрецам19: «Ты — мой владыка и господин, мой святой ангел, моё драгоценнейшее духовное существо, ты — породивший меня Дух и Дитя, порождённое моим духом... Ты, облачённый в ослепительнейшее из божественных Сияний... предстань передо мной в прекраснейшей и высочайшей из твоих эпифаний, яви мне свет твоего лучезарного лика, будь для меня посредником... выпростай моё сердце из покровов тьмы...» Подобные сизигические отношения характерны для духовидца, достигшего центра, полюса; они встречаются как в мистике Джелалэддина Руми, так и во всей сохравардийской традиции Ирана, это подтверждается свидетельством Мир Дамада, крупного теолога, жившего в XVII веке в Исфагани; это отношения, благодаря которым душа мистика становится, подобно Мариам и Фатиме, «матерью своего отца», омм аби-ха. Об этом же говорит и такой стих Ибн’ Араби: «Я наделил тебя способностью восприятия лишь затем, чтобы мог воспринимать сам себя»20.

Эти отношения, которые можно выразить лишь посредством парадокса, являются целью единого мистического опыта, какие бы многообразные формы он ни обретал. Их поиску и достижению посвящено целое сочинение Сохраварди, озаглавленное «Рассказ о чужбине Запада». Этот рассказ обнаруживает родство не только с текстами герметической традиции, но и с текстом, чрезвычайно представительным как для гностики, так и? для манихейского богословия; речь идёт о знаменитой «Песне Жемчужины», включённой в «Книгу Деяний Фомы». Признавая, что официальное христианство не могло не отнести эту книгу к числу апокрифов, в её оправдание можно сказать, что она заключает в себе лейтмотив всей иранской духовности, в том числе и суфизма21. В «Песне Жемчужины» можно усмотреть прообраз «поисков» Парцифаля; Монсальват позволительно уподобить «Горе Господней» (Кух-э Хваджех), поднявшейся из вод озера Хамун (на теперешней границе Ирана и Афганистана), где Фравасти поклоняются семени грядущего Спасителя, Саошйанта; как и Mons victorialis, она была отправной точкой странствия Магов-Волхвов, сближающего иранскую профетологию и христианским Откровением; она, наконец, сопрягает воедино памятование о царе Гундафаре с проповедью апостола Фомы. Можно сказать наверняка, что, с одной стороны, «Рассказ о чужбине Запада» берёт своё начало в последней части рассказа Авиценны о Хайи ибн Йакзане, а с другой, что между «Песнью Жемчужины» и «Рассказом о чужбине» существует множество параллелей, вроде бы свидетельствующих о том, что ещё до написания «Рассказа» Сохраварди вычитал в «Песне» историю юного иранского принца, отправленного родителями в Египет, чтобы отыскать там бесценную Жемчужину.

Принц совлекает с себя «ризу света», любовно сотканную для него родителями, и прибывает в «землю изгнания», где чувствует себя Чужаком; он старается остаться неузнанным, но его узнают и заставляют вкусить «яства забвения». Затем он получает принесённое орлом послание, подписанное его отцом и матерью, госпожой Востока, а также всеми представителями парфянской знати. Тут-то он и вспоминает о своём происхождении и о жемчужине, ради которой его послали в Египет. И тогда начинается его «исход из Египта», великое Возвращение на Восток. Родители посылают ему навстречу двух гонцов, приносящих оставленную им на родине «ризу света». Он не помнил, как она выглядела, оставив её ещё ребёнком: «И вот я вижу её целиком в существе моём, а себя вижу в ней, ибо и в разделении нашем мы пребывали в одном обличьи... И ещё я узрел в ней движение гнозиса и увидел, что она собирается говорить... И заметил, что расту сообразно её усилиям, и царственные её устремления излились на меня22 . Представляется бесспорным, что автор нагляднейшим образом и с благородной простотой отразил здесь дву-единство Совершенной Природы (представленной в виде «ризы света») и светового человека, ведомого ею с «Чужбины Запада», — дву-единство, фактически невыразимое в категориях человеческого языка.

Все эти темы вновь оживают в «Рассказе о чужбине Запада»23. Здесь также дитя Востока отправляется в изгнание на Запад, символизируемый городом Кайраваном, в котором можно усмотреть упоминаемый в Коране «город притеснителей». Узнанный этими «притеснителями», он закован ими в цепи и брошен в колодец, откуда может украдкой выбираться лишь по ночам. Его гнетёт всё возрастающее чувство бессилия, беспамятства и отвращения. И, наконец, он получает принесённое удодом послание от родителей, из дальнего далёка, в котором ему предлагается без промедления пуститься в обратный путь. Эта весть, подобно вспышке молнии, пробуждает его от беспамятства и он начинает странствие в поисках того Востока, что не значится на наших картах, в поисках космического норда, чтобы уподобиться иранским Мудрецам, хранителям «восточной теософии», которые получили свою мудрость от «жителей» иного, не-географического Востока. Возвращение на Восток равнозначно восхождению на гору Каф, космическую (или психокосмическую) вершину, гору с изумрудными городами, небесный полюс, мистический Синай, смарагдовую скалу. В основных произведдениях Сохраварди уточняется местоположение этой горы (см. ниже, гл. III): это Восток, мистическая Земля Хиркалайи, Terra lucida, расположенная на небесном севере. Там и происходит встреча странника с тем, кто его породил (и к кому обращён приведённый выше гимн), с Совершенной Природой, с личным Ангелом, знакомящим его с мистической иерархией тех, кто предшествует ему на пути к сверхчувственным высотам; указывая на ближайшего из них, Ангел восклицает: «Он заключает в себе меня, подобно тому, как я заключаю в себе тебя».

В том и другом рассказе налицо схожая ситуация: чужеземец сталкивается с силами притеснителей, стремящихся принудить его к беспамятству, заставить подчиниться их коллективным духовным влияниям. Сначала на изгнанника смотрят как на еретика; затем, когда религиозные уставы вырождаются в социальные нормы, он обретает в глазах притеснителей черты помешанного, с которым невозможно договориться. Его безумие не поддаётся лечению, а в какие бы то ни было тонкости врачеватели не вдаются. И однако его мистическое сознание само по себе является критерием, делающим его неуязвимым для всех этих попыток насильственной ассимиляции: принц Востока, описываемый в «Песне Жемчужины» и в «Рассказе о чужбине», знает, кто он такой, и что с ним приключилось; но его ловят с поличным и заставляют вкусить «яства забвения»; его сковывают и бросают в колодец; несмотря на всё это, ему удаётся разобрать смысл Послания и он осознаёт, что его путеводный свет (светильник из подземной каморы Гермеса) не имеет ничего общего с экзотерическим днём «города притеснителей».

В том, что здесь звучит лейтмотив всей иранской духовности (образ колодца настойчиво повторяется у Наджма Кобра) можно убедиться всего на одном примере. Мы только указали на параллелизм между одним из эпизодов «Деяний Фомы» и «Рассказом» Сохраварди. Этот параллелизм сквозит и в других местах. В одной литературной компиляции, представляющей из себя арабскую обработку санскритского текста «Амритакунда» и относящейся, самое раннее, к VII-VIII векам, находится вставка — нечто вроде небольшого мистического романа, являющегося ничем иным, как текстом, бездоказательно приписываемом Авиценне и известном под заглавием «Рисалат аль-Мабра ва’ль-Маад», «Послание о первоистоке и возвращении»24, — такое название носят многие философские или мистические сочинения на арабском и персидском языках, которое, исходя из гностической перспективы, можно перевести как «Бытие и Исход», то-есть сошествие в земной мир, в чужбину Запада, и исход из Египта, возвращение на родину.

Здесь чужестранец является посланником правителя своей страны (Востока), получающим перед отбытием наставления мудрого царедворца. Место его изгнания — город, жители которого, суматошливые и суетливые, олицетворяют собой направленные вовне и вовнутрь страсти и физиологические энергии. В конце концов он встречает в этом городе восседающего на престоле шейха, властелина страны. Он подходит к нему и завязывает с ним беседу, на каждый его жест, на каждое его слово шейх отвечает теми же словами и жестами. Тут пришелец понимает, что шейх — это он сам (см. выше упоминание о посвящённом, узнающем в образе Гермеса свой собственный образ). И тогда ему внезапно приходит на память наставление царедворца, полученное перед отъездом. Он снова видит этого мудреца, который берёт его за руку и велит «погрузиться в эту воду, ибо она есть Вода Жизни». Омывшись в этом мистическом Водоёме, уразумев значение всех символов, разгадав смысл любого шифра, он вновь оказывается перед шейхом, который говорит ему: «Добро пожаловать! Отныне ты принадлежишь к нашему братству.» И расщепив надвое нить паутинки, он снова скручивает её воедино, восклицая: «Единое умножается на единое.»

Таков же смысл шифра, упомянутого нами чуть выше, поскольку расшифровать его — значит стать обладателем тайны, оберегающей нас как от псевдомистического мотеизма, довольствующегося сложением некоего Ens supremum с бесконечным множеством существ (N+1). Это шифр союза Совершенной Природы и светового человека, того самого союза, о котором так проникновенно говорится в «Песне Жемчужины»: «Мы и в разделении были явлены в одном обличье»25. Даже если не считать Авиценну автором этого мистического романа, чьё содержание лишний раз подтверждает смысл его «Рассказа о Хайи ибн Йакзане», не избежавшего поверхностных толкований, сводящих данный текст к безобидной философской аллегории, этот глубокий смысл сквозит на каждой его странице: как и другие рассказы авиценновской трилогии, «Хайи ибн Йакзан» служит указанием на тот самый Восток, которому посвящены творения Сохраварди.