Литературная критика как акт чтения15

Я хочу поделиться личными впечатлениями от того, что называется

литературой и литературной критикой (имея в виду, конечно, впечатления

философа). В конце концов и философия и любой литературный текст, текст

искусства, сводятся к жизненным вопросам, то есть к любви, смерти, к смыслу

и достоинству существования, к тому, что мы реально испытываем в жизни и

ожидаем от нее; и, очевидно, читаем мы то, что близко нашему душевному

опыту. То, что не западает нам в душу, не является для нас литературой.

Какие-то куски литературы для нас закрыты просто потому, что они, наверное,

не совпадают с нашим жизненным путем и с самым главным актом - актом

раскрытия себя в том, что говорит тебе впечатление от читаемого. И к ним,

наверное, литературный критик не должен прикасаться.

Если мы не узнали себя в том, что мы читали, то оно для нас пусто, и,

наверное, мы не должны в этом случае предъявлять счет в терминах

литературной критики, да и литературная критика не может существовать

относительно того, что чуждо литературному критику и что не задело его за

душу. Он ведь не сможет тогда ничего эксплицировать в тексте так, чтобы,

развиваясь сам, расширить и опыт книги и опыт ее читателей.

Меня поразила одна такая встреча - встреча с писателем Марселем Прустом,

который имеет одновременно преимущества и гениальности и современности, то

есть это писатель XX века, близкий к опыту человека этого века, близкий к

нашему опыту. И, что самое главное, в тексте Пруста наглядно виден путь

человека. А "путь", по определению, если брать это слово с большой буквы,

это путь, по которому человек выходит из какой-то темноты: из темноты своей

жизни, из темноты впечатлений, из темноты существующих обычаев, из темноты

существующего социального строя, из темноты существующей культуры, своего

"Я", ее носителя, и должен пойти куда-то, куда светит указующая стрелка его

уникального личного опыта. В том числе - и пойти на "костылях" искусства,

его артефактических органов. И вся жизнь в каком-то смысле состоит в том,

способен ли человек раскрутить до конца то, что с ним на самом деле

случилось, что он на самом деле испытывает и что за история вырастает из его

предназначения. А отличить то, что случилось на самом деле, от того, что

кажется, очень трудно. И особенно трудно воссоединиться с невербальным

корнем своего незаместимого личного видения, только через который мы и

прорастаем в действительное бытие и единство с другими людьми.

И вот меня поразила абсолютная близость человека, написавшего текст, - я

имею в виду Пруста, - к моему опыту, и близким оказалось также отношение

Пруста к возможной задаче литературной критики, взятой со стороны

философского ее смысла.

Я не случайно говорю о современности Пруста. Я имею в виду и то, что его

писательский опыт начинался или задумывался в форме своеобразного, не

традиционного романа, где основным "сюжетным" стержнем должно было быть

сведение Прустом счетов с литературной критикой, т.е. фактически с тем, как

воспринимается произведение и что от личности в нем вычитывается (критиком,

читателем). Он даже избрал в персонажи (в первоначальном, затем изменившемся

замысле романа) своего рода идеального литературного критика (Сент-Бева) и,

как бы споря с ним, строил свой роман, имея в виду под "романом" движение

распутывания жизненного опыта и одновременно определение места текста

искусства в таком движении вообще и в судьбе (и личностном облике) автора в

частности. И вот в той мере, в какой литературная критика или отношение

людей к произведениям искусства включается или мешает этому распутыванию

опыта прохождения пути, в этой мере литературная критика и фигура

литературного критика вовлекались существенно в сферу внимания Пруста.

Меня как читателя, как философа затронуло прежде всего одно: акт чтения

как жизненный акт (и уравнение этого интеллектуального акта с "чтением"

смысла любой другой судьбоносной встречи, будь то встреча с цветами

боярышника или с несчастной любовью). Слишком часто литературу рассматривают

как совершенно внешнее дополнение к жизни, как некую область украшения и

развлечения, вынесенную отдельно за пределы нормального процесса жизни и

"артистами" обеспечиваемую, или как готовое поучение и вмешательство извне,

специально реализуемое этакими "людоведами и душелюбами", хранителями и

носителями правды, своего рода "теоретиками-поверенными" мироустроительного

Провидения; т.е. литература нас или развлекает и уносит куда-то в сказочный

мир "эстетических" наслаждений, или учит, она - или "искусство для

искусства", проявление чистого артистизма, или социально, нравственно и

идейно ангажирована. Но в обоих случаях произведения (как и их авторы) -

вещь, готовая сущность, и не выделяется специфический литературный факт (или

эффект литературы) как таковой, труд слова, с его последствиями и

производимыми действиями в контуре, жизнью принимаемом (как и в людях,

которые на этот труд осмеливаются, поскольку "жизнь их решается..."). И нам

никуда не уйти от фетишизма и идолопоклонничества. И можно бесконечно

спорить, не лучше ли реального воображаемый мир выдумки и литературного

предания. Иными словами: или человек убегает посредством книг от

действительности, или книги дают ему путь в ней, известный кому-то за него и

вместо него и навязываемый ему извне "ради его же собственного блага", а он

их пассивно потребляет.

А Пруст, как и многие другие (когда рассеялись горячечные фантазии

просветительского абсолютизма и миссионерства), понял, что так называемая

"романтическая фикция" (можно присовокупить сюда и теоретическую,

поэтическую и т.п. фикции) прямо связана с изначальным, жизненным для

человека смыслом, что искусство словесного построения есть способ

существования истины, действительности и что ее нельзя внушить научением и

она не пред-существует в готовом виде. И это бросило странный свет на сам

акт чтения.

Во-первых, оказалось, что если книгу ты прочитываешь, то только в той

мере, в какой она есть зеркало, поставленное перед путем жизни, который по

отражениям в нем выправляется, и зависит, следовательно, от того, что в

твоей собственной душе, т.е. в этом смысле книга есть духовный инструмент, а

не предмет, не вещь.

Меня всегда смущала, например, судьба Достоевского как писателя в глазах

нашей литературной критики и нашего читательского восприятия. Всегда имелось

в виду какое-то особое учение и послание, наличествующее у Достоевского в

его романах: послание ли это России, послание ли это человеческой душе. И

послания эти периодически то отвергались, то принимались, то они выступали

как реакционные, то как прогрессивные. Во всех случаях предполагалось, что у

писателя есть какая-то система, которую мы можем эксплицировать, прочитав

книгу, а сам-то он уже существует как ее носитель и хранитель.

У Пруста есть неожиданная фраза (поразительно близкая и внятная мне):

почему-то принято слишком торжественно писать и говорить о Достоевском. И

действительно, явно (и я так воспринимаю), на наших глазах, Достоевский

имеет дело с самим собой, пишет себя по "зеркалу", ищет путь, бытие,

выправляет их по экспериментальным реализациям в словесной действительности

и не излагает никакого учения. И если мы это воспринимаем как нечто

"учительское", то только потому, что мы можем сделать близким себе путь

человека, который в существующих условиях культуры и отбрасывая ее

стереотипы, отбрасывая ее предрассудки, устоявшиеся проблемы,

приостанавливая в себе стихийно производимые ею душевные сдвиги и состояния,

дивился действительному смыслу своего существования и тому, что оно

свидетельски явило об окружающем собственной, так сказать, "персоной".

В XX веке обостренно встала проблема места искусства в жизни, отношения

автор - произведение и в принципе самого существования автора. И не случайно

роман Пруста есть одновременно роман как нечто, имеющее какое-то содержание,

и в то же время роман о средствах понимания этого содержания и реализации

личностного целого жизни... в зависимости от искусства, то есть роман о

романе, о человеке, пишущем роман.

И это второй момент, о котором я хотел сказать. Он состоит в том, что в

XX веке отчетливо поняли старую истину, что роман, текст есть нечто такое, в

лоне чего впервые рождается и автор этого текста как личность и как живой

человек, а не предшествует как "злой" или "добрый" дядя своему посланию. В

этом смысле и оказалось, что литература, в общем, - не внешняя "пришлепка" к

жизни (развлекательная или поучительная) и что до текста не существует

никакого послания, с которым писатель мог бы обратиться к читателям. А то,

что он написал, есть то лоно, в котором он стал впервые действительным "Я",

в том числе от чего-то освободился и прошел какой-то путь посредством

текста. Мое свидетельство неизвестно мне самому - до книги. Да и жизнь я не

реализовал.

Одним из первых проблесков серьезного искусства на рубеже веков, почти

религиозного, без всякого употребления слова "Бог" и без всякой религиозной

конфессии искусства которое я назвал бы героическим искусством, был,

конечно, символизм. Не случайно он оставил такой значительный след в истории

литературы. Я имею в виду французских символистов.

Его основной идеей была одна простая мысль, выраженная четко Бодлером,

потом закрепленная Маларме, - изменить жизнь. Имелось в виду зажить

действительной жизнью и реализоваться тому, кто пишет поэму, пишет роман,

симфонию, пишет живопись. И они отнеслись к искусству, то есть к созданию

текстов как к элементу и инструменту такого акта жизни, т.е. с полной

серьезностью.

Искусство XX века и дальше пошло новыми путями - путями более строго

личностного поиска, более скромного отношения к слову, понимания того, что

текст создается потому, что тебе лично и жизненно нужно встать с его помощью

в точку испытания, свидетельства бытия, поскольку истину нельзя ниоткуда

получить, ее можно лишь создать, как говорил Пруст, целиком, в каждой части,

и писатель сам должен стать через создаваемый текст, который не есть,

конечно, естественное явление, т.е. психологическое побуждение, намерение,

прекрасномыслие, внутренний признак воображения и т.п. Разговор есть

естественное явление, в котором ничего не происходит, а текст не есть

естественное явление. Текст как бы существует в другом времени, и там что-то

может произойти. Мы часто пишем так, как разговариваем. Пруст в таких

случаях говорил, что это бывает, когда люди пишут без любви, а только с

любовью к себе или с самолюбием.

Так вот, Пруст относится к той литературе XX века, которую я назвал бы

серьезной литературой, исходя из того отношения к тексту, о котором я

говорил, т.е. не о таком, что является способом выражения для готовой мысли,

для готового "Я", для готовой истины, а, наоборот, чем-то, что должно стать

посредством его. Он утверждал фактически, что только когда я пишу, я сам

узнаю, что я думал и что я испытывал. Поэтому ход его мысли и можно

завершить известным афоризмом Маларме: поэмы не пишутся идеями, поэмы

пишутся словами. Но под "словами" нужно, конечно, иметь в виду тексты в том

смысле, в каком я сейчас говорил.

Борхес - один из блестящих писателей XX века - говорил в этой связи, что

поэзия всегда таинственна, потому что никогда не знаешь, что тебе в конце

концов удалось написать. А это означает для литературной критики простую

вещь, что в каком-то смысле читатель, т.е. потребитель, и писатель уравнены

в отношении к тексту, т.е. писатель так же "не понимает" свой текст и так же

должен расшифровывать и интерпретировать его, как и читатель. Писатель -

такой же человек, как и мы с вами, но только с определенным опытом.

И это соответственно означает, что литературная критика в моих глазах, в

философском аспекте, есть лишь расширенный акт чтения, является расширением

моего акта чтения, вашего акта чтения - и не дальше. В этом смысле

литературная критика лишь может помочь моему участию в отношениях

сознательной бесконечности, т.е. поддержания живого состояния. Такое

отношение к книге, естественно, уравнивает акт чтения книги с другими

жизненными актами. Это меня, как я уже говорил, особенно и привлекло в

Прусте.

Мы, как правило, с большим пиететом относимся к книге. Я скорее

придерживался бы, так сказать, непочтительного отношения к литературе и тем

самым ратовал бы, вслед за Прустом, за особый жанр литературной критики,

который назвал бы жанром непочтительной литературной критики.

Что я имею в виду? У Пруста и в романе и в его литературно-критических

рассуждениях целый ряд жизненных переживаний, скажем, по поводу розы,

красивой женщины, пирожного "мадлен", ну, любые простые жизненные, так

называемые обыденные впечатления уравнены с актом чтения. То есть для него

восприятие раскрытия того впечатления, которое испытывает человек перед

кустом боярышника, абсолютно уравнено с восприятием содержания книги - это

тоже "текст". И ценность восприятия зависит, следовательно, от того, что

извлечешь из себя, от степени и градиента преобразования, а не от материи. В

предположении, что иногда, - если суметь прочитать восприятия как буквенные

написания книги своей души, - они больше нам могут сказать о мире и о нас,

чем иная серьезная книга. Можно лишь принять бутаду Пруста, что из рекламы

мыла можно извлечь не меньше, чем из "Мыслей" Паскаля.

Он имеет в виду, что и в том и другом случае одинаково имеет место

дискретный луч впечатления, уникальный, как мучительно вспоминаемое лицо,

подвешенный перед нами вне причин и их содержанием не разрешаемый и прямо по

нам ударяющий. Вот почему-то куст боярышника нас взволновал. Нет причин для

волнения - он ничем не отличается от тысячи других таких же кустов. Но если

совершился этот жизненный акт - волнение, требующее разрешения (как и

"мысль" у героев Достоевского), то значит там был какой-то удар, прямой

контакт с истиной, реальностью, как она есть на самом деле, в отличие от

ожиданий или логических возможностей. "Живой синтаксис", как говорил Пруст.

Далее, волнение непонятно (и истина не видна), пока мы в нем не

разобрались своим развитием и перевоссозданием того, что с нами произошло.

То, что я назвал путем, и есть путь "раскручивания" того, что произошло.

Именно такого рода впечатления, содержащие начало индивидуации мира, требуют

нашего вхождения в самих себя, чтобы раскрутить положение вещей, - иначе

информация ниоткуда не может быть получена, она не может быть получена

извне, заимствована, присовокуплена, суммирована и т.д. Истина тебя нигде не

ожидает, никто тебе ее по почте, как выражается Пруст, не пришлет (в том

числе истину о Гете, о Стендале и др.). Ты должен остановиться и работать,

т.е. там, в движущемся по инерции мире, ты должен остановиться, а здесь, в

точке луча впечатления, работать.

Пруст в одном из текстов, неточно цитируя, приводит слова из Евангелия от

Иоанна: "Ходите, пока свет еще с вами". Пруст цитирует, заменяя одно слово

другим. И ошибка характерна: вместо слова "ходите", он берет слово

"работайте". Т.е. это глубокое ощущение устройства мира, такого, что он

есть, существует, если только мы пошевеливаемся в зазоре - молнией, на одну

секунду открывшегося лада. И если мы упустили эту секунду и не расширили

работой этот открывшийся интервал, то ничему не быть, ибо, по

метафизическому закону, все необратимо и не сделанное нами никогда не будет

сделано. То, что ты оказался здесь, это только ты оказался здесь, только ты

мог понять в том, что только тебе посветило. Ты ни на кого другого не можешь

положиться, никто другой тебе не может помочь, и ты не можешь положиться ни

на будущее, ни на вчерашнее, ни на разделение труда, что мы, мол, вместе

сплотимся и разберемся. Не разберемся, а лишь упустим часть мира в полное

небытие. "Живой синтаксис" Пруста есть, оказывается, "синтаксис молнии",

если воспользоваться словами Сен-Жон Перса и если предположить, что такое

вообще может быть.

И в данном случае я Прусту верю не только потому, что он как писатель для

меня хорош и в чем-то совпал со мной в личном опыте, а еще и потому, что я

могу это подкрепить положениями философии. Можно доказать, что это так и

только так, и не может быть иначе.

Так что я хочу, заканчивая выступление, закрепить одну простую мысль. Для

меня литературная критика есть, во-первых, расширение акта восприятия, но

ограниченное рамками задач этого расширения. За эти задачи она выходить не

может. Она всегда есть критика собрата по испытанию, продолжение испытания

своими средствами (даже если получается отрицательный вывод о результате).

И, конечно, можно мимоходом зайти в любые дебри эстетики, семиотики или же

исторической учености, теории мира и т.п., но лишь до некоей границы

(которую нельзя заранее раз и навсегда единым образом провести), ибо критика

всегда остается этим средством прояснения. Но и так место, оставляемое для

критики, значительно. Ибо бытие никогда не умещается в существующее - в том

числе и в то, что получило существование силой литературного текста. Оно

всегда "вытеснено", "утоплено" по отношению к последнему. Великие

произведения как раз и отличаются тем, что в них есть голос, есть латентный

текст в отличие от явного содержания. И критика - его неотъемлемая часть,

способ жизни, находится внутри бесконечности текста (не давая никогда

окончательного разъяснения), в "тайне времени", посвященности в которую

Чаадаев когда-то горячо желал Пушкину, и доносит до нас (при удаче, конечно)

фрагменты этой "неизвестной Родины" (Пруст) - единственной родины художника.

Во-вторых, критика может строиться для философа, быть важна для него

только при условии участия вместе с читателем в открытии содержания и при

предположении, что книги, идеи и слова - не фетиши. Любое другое отношение к

книгам и словам есть идолопоклонническое отношение, в котором наше

действительное "Я" прикрыто десятками других наших "Я" (кстати, идея

множественности "Я", полисубъектности одна из существенных идей и Пруста и

всей литературы XX века). И литература - никакая не священная корова, а лишь

один из духовных инструментов движения к тому, чтобы самому обнаружить себя

в действительном испытании жизни, уникальном, которое испытал только ты, и

кроме тебя и за тебя никто извлечь истину из этого испытания не сможет.

"ТРЕТЬЕ" СОСТОЯНИЕ16

Начать мне хотелось бы с определения характера нашего социального

мышления, под которым я подразумеваю не деятельность в профессиональных

департаментах социальных наук, а социальное мышление людей в их повседневной

жизни. Иными словами, состояние общегражданской грамотности. Говоря коротко

и прямо, состояние это на сегодняшний день просто чудовищное. Но другим,

видимо, оно и не могло быть. Народ, который выскочил из истории и жизни (я

имею в виду все народы, населяющие российское пространство), не мог не

оказаться в итоге больным. Больны сами люди. И это видно по тому, как они

реагируют на происходящие события, на самих себя, на власть, на окружающий

мир. Очевидно, что мы имеем дело здесь с дезорганизованным, заблудшим,

одичавшим сознанием, которое представить себе можно лишь в фантасмагоричных

образах, например, как если бы волосы на голове человека росли не наружу, а

внутрь. Вообразите себе эти дикие заросли, в которых все спуталось, где одна

половина мысли никогда не может найти другую, чтобы создать целую,

законченную, законопорожденную мысль... Люди по-прежнему жаждут крови,

по-прежнему везде видят вредителей, а это значит, что они фактически

находятся в том взвешенном состоянии, когда любая мутация, любой толчок

могут выбросить их в кристалл, который мы называем тридцать седьмым годом.

И, видимо, мы не сможем очистить или позволить выздороветь такому сознанию,

если как профессионалы будем продолжать употреблять такие дубовые, уродливые

слова, как "ошибки", "отклонение", "необоснованные репрессии" (как-будто

бывают обоснованные?!), "ложный навет", "перегибы" и т.д. Это бессмысленный

набор слов, который, однако, роковым образом означает, что, находясь во всех

этих благочестивых, добронамеренных состояниях, в которых оперируют

подобными словами, мы не можем раз и навсегда извлечь смысл из того, что с

нами произошло, что мы сами испытали. Поэтому страдания, обиженная

чувствительность, стоящие за такими словами, будут длиться вечно. И каждый

раз, когда мы будем оценивать какие-то события, мы будем снова и снова

говорить о том, что это насилие, произвол и т.д. Еще Салтыков-Щедрин в свое

время заметил, что русские люди (если угодно, российские люди) готовы вечно

страдать, как бы считая, что здесь, в России, хорошо, потому что тут больше

страдают. Но в метафизическом смысле, в том смысле как устроен мир, не

бывает страданий во множественном числе, как и не бывает смерти во

множественном числе. Если страдают действительно, то делают это один раз, в

одном экземпляре. Это единственный путь, на котором можно извлечь хоть

какой-то смысл из пережитого. Извлечь раз и навсегда, чтобы в историческое

существование вошло то, что уже однажды испытано. Страдающий многократно,

постоянно возвращается в царство теней, обрекает себя на круговерть, где

несовершенное деяние, непрожеванный кусок истины вечно тащится потоком нашей

жизни и сознания.

Я не случайно делаю такой акцент на "словах". Ведь проблема больного

сознания - это еще и языковая проблема. Мы живем в пространстве, в котором

накоплена чудовищная масса отходов производства мысли и языка. Пространство

это предельно замусорено побочными, вторичными продуктами нормальной

мыслительной и духовной деятельности, мифологизированными их осколками.

Поэтому, даже когда мы хотим мыслить, когда есть позыв, побуждение мысли, у

нас ничего не получается. Что-то уже нарушено в самом языке, в его

основании.

Но прежде чем приступить к выяснению причин этой болезни, мне хотелось бы

предупредить читателя об особенности восприятия данного текста. Дело в том,

что профессиональное по своей сути философское мышление должно оперировать

более крупными единицами времени и пространства. Логика его такова: чтобы

извлечь смысл из сегодняшнего дня, нужно мыслить крупными единицами, которые

захватывают и связывают XX век, например, с XVIII; мыслить в терминах

долгодействующих, так сказать, сквозных сил российской, например, истории. А

для этого их надо хотя бы выявить, установить действительную временную и

пространственную размерность нашей (возможной) мысли о событиях этой

истории. Только в этом случае мы сможем увидеть, к примеру, что та сумма

проблем, о которых мы так много сегодня говорим, в действительности может

быть сведена к одной - проблеме гражданского общества.

Если коротко, то суть ее состоит в расщеплении, разрыве жесткой спайки

государства и общества, в развитии самостоятельного общественного элемента,

который, с одной стороны, являлся бы естественной границей власти, а с

другой не подпирался бы никакими государственными гарантиями и никаким

иждивенчеством. Но эта проблема самого начала Нового времени, добуржуазного

или до естественно-правового состояния общества. И для того, чтобы убедиться

в том, что это и есть наше сегодняшнее состояние, вовсе не нужно искать

каких-то особых доказательств. Достаточно вернуться в плоскость языковой

проблемы.

Приведу очень простой элемент догражданственности в нашем сознании. Мы,

например, говорим - "общественный труд" и при этом сразу же подразумеваем

отличие общественного труда от индивидуального. Мы рассуждаем примерно так:

сперва нужно поработать на общество, а уже потом на себя. Но это и есть та

самая "спайка" сознания, то "кривляющееся слово", через которое

проговаривается помимо нашей воли нечто совершенно другое. А именно, что

труд наш есть труд барщины, поденщины, где мы лишь отрабатываем. Но это и

есть ситуация, отличная от самого начала Нового времени, от возникшего

новоевропейского общества и культуры. Просвещение уже ничего подобного не

знает. Просвещенное состояние человечества отвечает той стадии развития,

когда труд осуществляется свободными производителями, вступающими между

собой и с нанимателями в договорные отношения. И тут никаких различий между

трудом на себя и трудом на общество быть не может. А если они возникают, то

это отражает существующее в действительности крепостное состояние

экономической материи. Что в наше время воспринимается как полнейший абсурд.

Но опять же нельзя забывать о том историко-культурном контексте, в котором

мы находимся.

В свое время у Пушкина возник спор с Чаадаевым, который первым в нашу

философскую традицию ввел оппозицию между "историческими" и

"неисторическими" образованиями. Чаадаев имел при этом в виду характеристику

России как социально-культурного феномена. Пытаясь определить его, он

столкнулся с довольно странной вещью, которую я бы назвал "неописуемостью".

В том смысле, что есть вещи, которые можно описать, а есть нечто, что не

поддается описанию. Таким загадочным феноменом и стала для Чаадаева Россия.

В самом деле, "говорят про Россию, что она не принадлежит ни к Европе, ни

к Азии, - пишет Чаадаев, - что это особый мир. Пусть будет так. Но надо еще

доказать, что человечество, помимо двух своих сторон, определяемых словами -

запад и восток, обладает еще третьей стороной", которой в действительности

нет. Да и быть не может. Этот момент очень точно схвачен в нашем языке. Мы

говорим - "с одной стороны" и "с другой стороны". И никогда не скажем - "с

третьей стороны".

Если мы теперь соединим это с другими наблюдениями Чаадаева, с нашим

собственным опытом, то поймем, что в реальности "третьей стороны" быть не

может. Но она может быть в ирреальности. В зеркальном мире.

Для Чаадаева, очевидно, Россия и была такой неописуемой страной из

"зазеркалья". Не случайно он называл ее "пробелом в понимании". То есть

чем-то, чего нет в историческом мире членораздельных форм, устоев, традиций,

внятной артикуляции. Пушкин возражал против этого, но фактически собственной

жизнью подтверждал верность этой мысли. Ведь это он чуть ли не

собственноручно пытался создать в России традицию, устои Дома, Семьи. А в

ирреальном мире за это приходится платить своей жизнью. Ведь понятия,

которыми там пользуются люди, фантасмагоричны. Они есть порождение больного,

одичавшего сознания. Одним из первых это, кстати, понял Гоголь. Именно он

развил специальную технику литературного описания этих потусторонностей. И в

этом смысле действительно вся русская литература вышла из "Шинели" Гоголя.

Еще Набоков, который сам был чувствителен к теме потусторонностей, отмечал:

"...ну какой же Чичиков плут? Предмет плутовства его ирреален". Он так же

неописуем, как современный московский или грузинский миллионер. Попробуйте

его художественно-типологически описать, как, скажем, Гобсека, Шейлока или

какого-нибудь Руггон-Маккара. У вас ничего не получится, потому что предмет

его стремлений так же ирреален, как ирреальны советские деньги.

В самом начале XX века в спор Пушкина и Чаадаева включился О.Мандельштам

- один из немногих поэтов в русской современной традиции с ярко выраженным

историософским и метафизическим складом ума. Соглашаясь во многом с

Чаадаевым, он в то же время утверждал, что Россия все-таки "историческое

образование", потому что здесь есть как минимум одна органическая структура,

стоящая на собственных ногах, живущая по собственным законам, имеющая свои

традиции и устои. Это русский язык.

Но весь трагизм ситуации состоял в том, что мысль Мандельштама была

высказана в тот момент, когда уже начался процесс выпадения именно языка из

нашей истории, когда стало сбываться предчувствие Блока о возможности

разрушения самих внутренних истоков гармонии, а не просто варварского

обращения с их внешними продуктами. Мандельштам это тоже понимал. Весь его

спор с Чаадаевым оговорен одной странной фразой о том, что если мы уж и от

языка отпадем, то окончательно рухнем в пропасть нигилизма. Так оно и

произошло. Но интересно тут и другое. Именно в этом историческом пункте, на

краю пропасти, в России, вопреки всему, появились люди, которые продолжали

уже существовавшую литературную традицию. Я имею в виду прежде всего

Зощенко, Заболоцкого, Платонова. Они первыми стали описывать странных людей,

говорящих на "языке управдомов", на языке человеческого существа,

выведенного Булгаковым в повести "Собачье сердце".

Язык этот состоит из каких-то потусторонних неподвижных блоков,

представляющих собой раковые образования. В самом деле: ну как можно

мыслить, например, такими словосочетаниями: "овощной конвейер страны"? За

этим языковым монстром сразу возникает образ этаких мускулистых, плакатных

молодцов у конвейера. Увидеть же или помыслить о том, что в этот момент

происходит с овощами, решительно невозможно. Вы сразу как бы попадаете в

магнитное поле и несетесь по нему в направлении, заданном его силовыми

линиями.

Я здесь сознательно отвлекаюсь от социальных проблем. Меня интересуют

мыслительный механизм и состояние языка, в котором уже все есть. Остается

только эту языковую наличность успевать прочувствовать, успевать вписывать в

нее свои чувства и мысли. Сознание такого рода очень напоминает комнату, в

которой вместо окон сплошные зеркала, и вы видите не внешний мир, а

собственное изображение. Причем отвечающее не тому, какой вы есть, а тому,

каким вы должны быть. Любая искорка сознания может закапсулироваться в этих

отражениях и обезуметь. И человек с таким сознанием может хотеть только

одного - взорвать себя, т.е. покончить с собой и одновременно со всем миром.

Ведь зло человеческого сердца - это ненависть к чему-то непосильному в самом

себе. И только потом она проецируется на внешний мир.

Нечто очень похожее случилось и с философским языком. Возьмите в руки

любой учебник по марксистской философии и вы увидите, что весь он состоит из

таких же потусторонностей. Их невозможно привести в движение. Ими нельзя

профессионально оперировать. Они не поддаются никакому развитию мыслью. А

складывался этот язык по законам достаточно простого механизма.

Представьте себе социал-демократический кружок, где "ученый человек"

должен вместить в головы слушателей весь мир со всеми его сложнейшими

проблемами и составом. Причем вместить так, чтобы голова слушателя не

подвергалась усилию труда, чтобы ей не пришлось напрягаться, думать,

мучиться. Сделать это можно было лишь одним средством - сведя всю сложность

мира к простым схемам. Например, таким: "Почему есть бедные? - Бедные есть

потому, что есть богатые. - Как сделать, чтобы не было бедных? - Нужно

уничтожить богатых".

Я хочу обратить внимание читателя не на само сомнительное содержание

этого утверждения, а на то, с чем оно соединяется в сознании слушателя и что

в конечном счете порождает. Во-первых, оно отнимает у человека потребность в

самостоятельном труде. То есть внушает ему, что мысль - это то, для

овладения чем не требуется приложения никаких усилий ума, а достаточно лишь

услышать, прочитать. Во-вторых, существует механизм уважения человека к

самому себе. Кроме властной потребности быть, состояться, или пребыть, как

говорят философы, у него еще есть потребность понимать. Человек в принципе

не может жить в мире, который ему непонятен. Но принцип этого понимания

всегда сращивается с фундаментальным отношением человека к самому себе и в

смысле способности идентифицировать себя и способности уважать себя. Если же

он достигает степени самоуважения посредством упрощенных схем, то он скорее

убьет того, кто покусится разрушить эти схемы, чем расстанется с ними. Это

должно быть понятно, потому что его упрощенное понимание сложного мира уже

слепилось с фундаментальным для любого человека вопросом жизни и смерти.

Теперь представьте, что мы пытаемся освободиться от этого "философского"

языка, хотим научиться мыслить и выставляем в противовес Сталину таких

мыслителей, как Плеханов, Бухарин, Луначарский или кого-то другого. Но из

этого ничего не получится. Уровень этих мыслителей ничтожен. Ведь нужно было

сначала сравнять вокруг себя горы гуманитарной мысли в России, чтобы на

освободившемся пространстве такие люди выглядели монбланами философской

мысли. Их тексты не просто чудовищно скучны, но еще и написаны совершенно

деревянным, мертвым языком. Они изначально исключают живую, свободную мысль.

Поэтому, возвращаясь к нашей теме, скажу, что без разрешения задачи по

очищению языкового пространства вообще и философского в частности мы дальше

никуда не двинемся. Ведь мы постоянно живем в ситуации, которую одной фразой

очень точно описал Платонов. Один из его героев вместо "голоса души" слышит

"шум сознания", льющийся из репродуктора. Каждый из нас на собственный страх

и риск, в своем конкретном деле, внутри себя должен как-то противостоять

этому "шуму". Ибо, как я уже говорил, человек с одичавшим сознанием, с

упрощенными представлениями о социальной реальности и ее законах не может

жить в XX веке. Он становится опасным уже не только для самого себя, но и

для всего мира. А мы сегодня говорим о том, что необходимо заботиться о

нашем общем европейском доме. Но для этого, как минимум, вначале нужно

восстановить свое членство в этом доме. Основная задача, которая стоит перед

социальным мышлением, перед гражданами Советского Союза - это воссоединение

со своей родиной, которая необратимо является европейской судьбой для

России. Правда, мы реализовали пока "третью" сторону, фантасмагоричную,

поэтому проблема "гражданского общества" надолго выпала из поля нашего

зрения.

Выше я уже говорил, что суть проблемы "гражданского общества" состоит в

расщеплении спайки государства и общества, в развитии самостоятельного

общественного элемента. Отвлекаясь от социальных и экономических теорий,

попытаюсь в этой связи пояснить смысл принципиального в любом гражданском

обществе слова "частный".

Дело в том, что европейская культура есть прежде всего христианская

культура, и она сове<