Иоахим Флорский. Видение Троицы в виде псалтыри с десятью струнами

Но в данном случае меня интересует использование Иоахимом букв греческого алфавита для диаграммирования троичности. Иоахим имел видение Троицы в виде псалтыри с десятью струнами. На его диаг­рамме она изображена в виде треугольника с усеченной верхней вер­шиной. Треугольник этот был видением «альфы». В центре треуголь­ника, там, где у музыкальных инструментов располагается акустичес­кое отверстие, Иоахим поместил круг, — в его интерпретации, за­главную «омегу». Внутри круга — надпись IEUE — Иоахимов вари­ант тетраграмматона — YHVH. Усеченная верхняя вершина «альфы» обозначала Святого Отца, нижняя левая вершина — Сына, а правая — Святого Духа. «Омега» выражала единство Троицы, а «альфа» троич-

Иоахим Флорский. Фигура «а-w-о»

ность ипостасей¹⁰. Иоахим обыгрывал форму треугольника, расходя­щегося двумя лучами из вершины, и форму круга, соединявшего три­единство в целое.

В контексте хармсовской диаграммы Мабра наибольший интерес представляет диаграмма Иоахима, известная как фигура А-w-О¹¹. Здесь А рассекается малой «омегой» — «со». Смысл этой диаграммы в обоз­начении связей Св. Духа, олицетворяемого вершиной «омеги», и воз­никающего из Святого Отца и Сына, обозначаемых двумя полумеся­цами расходящегося круга малой «омеги». «Омега» в данном случае — это расщепляющийся круг, из которого возникает единство — штрих, разделяющий два полумесяца. Соединение «альфы» и «омеги» у Иоахима означает процесс манифестации множества из единства и одновременное собирание множества в единство.

Буквы Иоахима, восходящие к апокалипсическому самоопределе­нию Христа как «альфы» и «омеги», одновременно вбирают в себя всю полноту алфавита, разворачивающегося от «альфы» до «омеги», то есть всю полноту Писания. Нетрудно заметить, что схема Мабра воспроизводит иахимитскую диаграмму, обогащая ее образом сердца как абсолютного центра. Рассечение сердца у Хармса оказывается и рассечением, производящим буквы, алфавит, письмо и Писание. Рас­секающий штрих производит все богатство алфавитных знаков, от­крывает центр на манифестацию множественности в дискурсе.

Иоахим иллюстрирует включенность письма в диаграмму троич­ности манипуляциями над тетраграмматоном. У крещеного испан­ского еврея Петра Альфонси (Petms Alphonsi) он позаимствовал идею тринитарного чтения четырех букв, обозначающих имя Божье. Петр Альфонси в книге «Secreta secretorum» попытался доказать, что Трои­ца скрыта в еврейском тетраграмматоне, который он разделил следу­ющим образом: JH, HV, VH, объявив каждое сочетание именем од­ной из ипостасей Троицы. Три круга Иоахима — это лишь диаграмматическое представление о тринитарном делении Божьего имени. В каждый из кругов он вписал имена ипостасей по Петру Альфонси¹². Поэтому у Иоахима цифра (три) манифестирует себя в рассечении слова, в алфавитизации «тела слова».

То, что разрез, проходящий через сердце на диаграмме Мабра, от­деляет создаваемую им цифру три от некоего подобия треугольника, существенно еще и потому, что треугольник еще со времен пифаго­рейцев считался видимой манифестацией тройки. Число три возни­кает в своем символическом обозначении — 3 — и в своей геометри­ческой ипостаси как форма. То есть как письменный знак и его видимое воплощение.

Три в таком случае — как бы эйдос некой формы, в которой это число манифестируется. Аристотель в «Метафизике» подверг крити-

________________

¹⁰ McGinn Bernard. The Calabrian Abbot. Joachim of Fiore in the History of Western Thought. New York: Macmillan, 1985. P. 162-163.

¹¹ Ibid. P. 170.

¹² Hirsch-Reich В. Joachim von Fiore und das Judentum // Joachim of Fiore in Christian Tho­ught. V. 2 / Ed. by Demo C. West. New York: Burt Franklin, 1975. P. 475-481.

ке пифагорейские представления о том, что число является эйдосом, к которому могут быть сведены такие сложные формы, как, напри­мер, человеческое тело:

...если число, как утверждают некоторые, доходит лишь до десяти, то эйдосы, во-первых, быстро будут исчерпаны; например, если тройка есть сам-по-себе человек, то каким числом будет сама-по-себе лошадь? Ведь только до десяти каждое число есть само-по-себе сущее. <...> Точ­но так же если меньшее число есть часть большего и состоит из сопоста­вимых друг с другом единиц, содержащихся в том же числе, то если сама-по-себе четверка есть идея чего-то, например, лошади или белого цвета, человек будет часть лошади, в случае если человек — двойка¹³.

Человек не может быть тройкой хотя бы потому, что тело его не может быть сведено к треугольнику — простейшей, замкнутой гео­метрической форме, выражаемой числом три. Определением число­вого соответствия форме человеческого тела занимался пифагореец Эврит (Euritus). Аристотель упоминает Эврита в «Метафизике»¹⁴.

Псевдо-Александр Афродис с своем комментарии к этому месту «Метафизики» так описал опыты Эврита:

Допустим, ради примера, что определение человека — число 250, а оп­ределение растения — 360. Приняв это, он брал двести пятьдесят ка­мушков, окрашенных в разные цвета: зеленые, черные, красные и т.д. Затем он мазал стену известкой и рисовал контур человека и растения, а потом втыкал эти камушки: одни на линии лица, другие — на линии рук, где какие, и получал изображение человека, выложенное камушка­ми, равными по числу тому количеству единиц, которое он полагал определением человека¹⁵.

По мнению современных комментаторов, в глазах Эврита количест­во точек, необходимых для построения формы человеческого тела (возможно, в трех измерениях), уникально для каждого тела. Так, из 250 точек (или обозначающих их камушков) можно построить един­ственную форму, соответствующую этому числу, а именно форму че­ловеческого тела¹⁶. Камушки Эврита похожи на точки в carmina figurata Рабана Мавра, они обозначают «места», «границы» и, по выраже­нию А. Ф. Лосева, «иллюстрируют главное учение пифагорейства, что число есть некий вид вещи»¹⁷.

_______________

¹³ Аристотель. Мет., 1084а, 12—2 5//Аристотель. Соч.: В 4 т. Т. 1, М.: Мысль, 1975. С. 341.

¹⁴ «...Эврит устанавливал, какое у какой вещи число (например, это вот — число челове­ка, а это число лошади; и так же, как те, кто приводит числа к форме треугольника и четырех­угольника, он изображал при помощи камешков формы <животных> и растений)...» (Арис­тотель. Мет., 1092b, 8 //Аристотель. Соч. Т. 1. С. 364).

¹⁵ Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1 / Сост. и пер. А. В. Лебедев. М.: Наука, 1989. С. 446.

¹⁶ Kirk G. S., Raven J. E. The Presocratic Philosophers. Cambridge: At the University Press, 1962. P. 315.

¹⁷ Лосев А. Ф. Античный космос и современная наука//Лосев А. Ф. Бытие—имя—космос. М.: Мысль, 1993. С. 87. В лосевском анализе Эврита интересно приравнивание пифагорей­ского понятия числа канторовскому понятию числа (Там же. С. 86—87). О Георге Канторе в связи с Хармсом см. следующую главу.

Таким образом, число, включенное в тело, соотнесенное с ним, — это шифр его формы. В диаграмме Рабана Мавра треугольная форма сердца проявляет себя и в числе три. Число, включенное в тело, воз­никает не в результате деления (которому нет предела), но в результа­те рассечения, обнаруживающего математическое выражение сущ­ности формы. Оно, используя терминологию Владимира Соловьева, относится всецело к «идеальному» телу как единству.

Хармс дал собственное объяснение особого смысла числа три, кото­рое он определил как «троицу существования». Обсуждение смысла троицы дано им в «трактате» «О времени, о пространстве, о сущест­вовании». Хармс исходит из того, что мир, состоящий из чего-то еди­ного, не мог бы существовать, потому что в нем не было бы частей и он не подчинялся бы принципу различия:

3. Существующий мир должен быть неоднородным и иметь части.

4. Всякие две части различны, потому что всегда одна часть будет эта, а другая та (Логос, 102).

Но и это первоначальное различие, являющееся предпосылкой су­ществования мира, требует, в свою очередь, иных различий. Чтобы существовало это, должно быть не это, а чтобы существовало то, должно быть не то. Хармс называет не то и не это — «препятствие». «Препятствие» — чисто умозрительное полагание различия, необхо­димое для существования частей. Хармс записывает:

9. Итак: основу существования составляют три элемента: это, препят­ствие и то.

10. Изобразим несуществование нулем или единицей. Тогда существо­вание мы должны изобразить цифрой три.

11. Или: деля единую пустоту на две части, мы получаем троицу сущест­вования (Логос, 102).

Хармс проецирует «троицу существования» на самые первичные формы мира — пространство и время. Он считает, например, что всякое пространство конституируется тремя элементами —там, тут и там. Тут разделяет там и там:

44. Тут является «препятствием» существующего пространства. А как мы говорили выше, препятствием существующего пространства служит время.

45. Таким образом: тут пространства — это время (Логос, 104).

Но и время само разделяется той же троицей на прошлое, будущее и настоящее. При этом настоящее ассоциируется Хармсом с простран­ством и объявляется несуществующим. Троичное деление времени поэтому строится как прошлое и будущее, между которыми распола­гается исчезающее настоящее — собственно линия разреза, оказыва­ющаяся пространственной мнимостью.

Эти процедуры деления на три иллюстрируются, например, в сти­хотворении «Третья цисфинитная логика бесконечного существова­ния» (1930), где разделяются «вот и вут час» (2, 45). Сходный поэти­ческий «трактат» о разделении единого — стихотворение «Нетеперь» (1930) (2, 46-47).

«Троица существования» — это, конечно, некий абстрактный прин­цип разделения, это преображенная обэриутами тринитарность, пом­ноженная на гегелевскую диалектическую схему. Важна она для обэриутов потому, что позволяла найти способ перехода от абстракции числового принципа к «телу» как пространственной форме:

46. Тут пространства и «настоящее» времени являются точками пересе­чения времени и пространства.

47. Рассматривая пространство и время, как основные элементы сущест­вования Вселенной, мы говорим: Вселенную образуют пространство и время и еще нечто, что не является ни временем, ни пространством.

48. То «нечто», что не является ни временем, ни пространством, есть «препятствие», образующее существование Вселенной.

49. Это «нечто» изобразует [sic] препятствие между временем и про­странством.

50. Поэтому это «нечто» лежит в точке пересечения времени и про­странства (Логос, 104).

«Нечто» Хармса — это как раз продукт рассечения и центральности. Это точка перехода пространства во время. Характерно, что Хармс иллюстрирует механизм функционирования «троицы существования» примером звучащего слова:

31. Когда мы произносим это слово, произнесенные буквы этого слова становятся прошедшим, а непроизнесенные буквы лежат еще в буду­щем. Значит только тот звук, который произносится сейчас, является «настоящим».

32. Но ведь и процесс произнесения этого звука обладает некоторой протяженностью. Следовательно какая-то часть этого процесса «настоя­щее», тогда как другие части либо прошедшее, либо будущее. Но то же самое можно сказать и об этой части процесса, которая казалось нам «настоящей».

33. Размышляя так, мы видим, что «настоящего» нет(Логос, 103).

Процесс бесконечного деления слова здесь совершено идентичен про­цессу деления физического тела у Соловьева. Он полностью разруша­ет реальность феномена. Этому бесконечному дроблению можно либо противопоставить «идеальное слово» — Логос Соловьева, либо ситуа­цию постоянного перехода от бытия к существованию, от простран­ства ко времени, то, что Хармс называет «троицей существования» и что проявляет себя в схеме Мабра, как и в схемах Иоахима Флорского, у которого расщепление единства в «альфе» тут же компенсирует­ся восстановлением единства в «омеге».

Алфавитный код диаграммы Мабра, вписывающий в сердце «альфу» и «омегу», отсылает нас к Апокалипсису, в котором использование этих букв, по мнению некоторых комментаторов, аналогично хармсовской «троице существования». Изложу теологический комментарий к ис­пользованию этих букв Св. Иоанном по Остину Фарберу.

Фарбер замечает, что самоопределение Христа в начале «Открове­ния» не может быть только простой формулой начала и конца:

Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет, Вседержитель (1,8).

Действительно, «альфа» и «омега» соответствуют тут началу и кон­цу — «был» и «грядет», оставляя без соответствия «есть», то есть ос­новное качество Бога как вечно сущего, как выражающего Бытие. А и W следует понимать как часть имени Бога в греческом изводе. Дей­ствительно, в греческой версии еврейское YHVH стало передаваться как триграмматон IA . Эти три буквы были греческим эквивалентом еврейского тетраграмматона, иногда передававшегося как Jahoh или Jahuh. Ориген ввел форму Iave, превратившуюся в нашего Яхве.

Греческий триграмматон был составлен из трех букв, каждая из которых занимала в алфавите символическое место. «Альфа» и «оме­га» были первой и последней буквой алфавита, I — срединной бук­вой. Она занимает четвертое, то есть как раз срединное, место в ряду семи гласных греческого алфавита. Фарбер отмечает, что с такой точ­ки зрения триграмматон кажется аномальным. Он начинается с сре­динной буквы, а продолжается первой и последней. Казалось бы, бо­лее логичной была бы конструкция типа греческого AI N, то есть «вечность». Ведь срединная позиция I соответствует точке настояще­го времени на временной оси, где она расположена между прошлым и будущим. Поскольку же вечное настоящее — фундаментальное свой­ство Бога, его имя парадоксально должно начинаться с буквы, обоз­начающей «я есмь», то есть I.

«Я есмь Альфа и Омега» должно читаться именно как зашифрован­ный триграмматон, в полном соответствии формуле «Который есть и был и грядет»¹⁸.

В отличие от обозначения Бога в Дельфах буквой Е (по сообщению Плутарха), которая могла означать «ты есть», в апокалипсической аббревиатуре срединная буква опущена вообще. Буква прошлого — «альфа» — дается на письме, то же самое происходит и с «омегой» — буквой будущего. Настоящее же исчезает в процессе бесконечного деления, теряет «тело» и переходит в не обозначаемый буквами акт присутствия — «я есмь». Бытие как будто возникает из расщепления, разрушения буквы настоящего. Графема, как пространственная фи­гура, целиком переходит во время.

Возможен и иной вариант. Чистая абстракция «препятствия» может обрести материальность, стать «предметной»¹⁹. Тело, вещь, предмет возникают, «рождаются» в силу действия «троицы существования».

_______________

¹⁸ Farber Austin. A Rebirth of Images: the Making of St. John's Apocalypse. Boston: Beacon Press, 1963. P. 262-271.

¹⁹ Такой переход от числовой абстракции к телесному может быть обнаружен, например, в оккультных текстах. Так, в известном «Курсе оккультизма», изданном в Петербурге, тройка, или, как принято было писать в эзотерических текстах, «тернер», — третий аркан Таро. Его иероглиф —

берущая рука, в смысле — кисть руки, сложенная так, что образует узкий канал, могу­щий что-либо вместить.

От идеи узкого канала переходят к идее влагалища, служащего последним этапом в про­цессе рождения, а от этого — к самой идее рождения (Курс Энциклопедии Оккультиз­ма, читанный Г. О. М. в 1911—1912 академическом году в городе С.-Петербурге. Вып. 1. СПб., 1912. С. 11).

Таким образом, препятствие начинает пониматься как узкий выход из влагалища, а тво­рение как роды. Любопытно, что рука, как орган творения, ассоциируется не с десятью (паль­цами), а с тремя.-

Друскин, например, считал, что интерес Введенского к музыке обус­ловлен действием в ней принципа троичности:

...если в мелодии означаемым считать направление интервала (вверх, вниз), то два звука, обозначающих этот интервал, при слушании неотделимы от самого интервала; может, поэтому Введенский так часто упоминает в сво­их вещах музыку, музыкантов и певцов, звуки — ведь он хотел, чтобы поэзия производила не только словесное чудо, но и реальное: он называет это превращением слова в предмет, одного состояния в другое²⁰.

Речь здесь идет о том, что интервал, определяющий сущность мело­дии, будучи своеобразным тут, разделяющим там и там (верх и низ — направления чрезвычайно важные для обэриутов), в результате производит «нечто» понимаемое как время, но само разделение там и там носит пространственный характер. Поэтому музыкальность стиха у Введенского позволяет перейти от чисто числовой гармонии звуков к «реальному», к «предмету»,

За этим разделением миров на тут и там стоит гностическая тра­диция, которой Хармс интересовался (см., например, написанный им в 1931 году диалог гностика и Атруна). Согласно гностическому учению, существуют «этот мир» и «иной мир», принципиально про­тивоположный ему и непостижимый. Из «иного мира» в этот доходит лишь голос вестников (тема «вестников» излюбленная у Друскина, Липавского, Хармса).

В одном из произведений 1929 года Хармс подвергает троичному разделению существо по имени Тарфик (который определяется как «зверь первоначальный»; тема первоначального существа — типично гностическая). Персонаж Ку характеризует его совершенно в духе гностического манихейства:

Два в тебе существа.
Одно земное

Тарфик — имя существу,
а другое легче вздоха
Ку зовется существо
Для отличья от меня
Ананан его названье...

(1, 147)

______________________

²⁰ Друскин Яков. Коммуникативность в творчестве Александра Введенского // Театр. 1991. № 11. С. 83.

Само тело становится результатом разделения. Ку описывает себя как «восемь третьих человека» — как нечто возникающее от деления на три. В другом тексте 1930 года говорится:

...на плечах его висело три десятых головы.

(2, 74)

Три в таком контексте — принцип существования, производящий немыслимые цифровые и телесные комбинации.

Вертикальная черта в схеме рассечения сердца у Рабана Мавра впол­не может пониматься как диаграмматическое изображение препят­ствия. Само же возникновение троицы из процесса рассечения ука­зывает как раз на «троицу существования». Сердце не предшествует диаграмме, оно возникает тогда, когда оно разрезается на две поло­вины, на «то» и на «это». Схема Мавра, вероятно, означает не только возникновение числа из разрезания тела, но и схему возникновения тела (как чего-то наделенного существованием) из разрезания знака.

Но есть в этих «трех восьмых человека» явное нежелание иметь дело с целыми числами. Деление, как выявление кратности, заклю­ченной в «пропорциональном» теле, подменяется Хармсом идеей «не­кратности», невозможности поделить без остатка, воплощенной все в том же треугольнике²¹.

Флоренский говорил об арифметически невозможных числах и даже называл их «трансцендентными», потому что

длина диагонали [треугольника] трансцендентна <...> в отношении дли­ны стороны. Этот факт впервые открыт еще Пифагором; как известно, сам геометр ужаснулся глубине открытого им факта...²²

По мнению Флоренского, несуществующие числа, возникающие из «невозможных» делений, — это иррациональный результат рацио­нальных операций. Возможности преодоления антиномии рациональ­ного и иррационального он видел в математике Кантора. Как извест­но, Кантор различал единицу и бесконечный ряд чисел, заключенных в единицу, который он называл «иррациональным числом». И хотя в пределе иррациональное число стремится к единице и даже равно ей, оно фундаментально отличается от единицы. Единица в такой ситуа­ции оказывается, по выражению Флоренского, «трансцендентной» для иррационального числа. При этом иррациональное число может

____________

²¹ Ср. со сходными фантазиями в «Автобиографии трупа» Сигизмунда Кржижановского:

...с довольно ранних лет меня стал посещать один странный примысел: 0,6 человека. <...> Зажмурил веки и вижу: ровное, за горизонт уползающее белое поле; поле расчер­чено на прямоугольные верстовые квадраты. Сверху вялые, ленивые хлопья снега. И на каждом квадрате у скрещения диагоналей оно: сутулое, скудное телом и низко склоненное над нищей обмерзлой землей — 0,6 человека. Именно так: 0,6. Не просто половина, не получеловек, нет. К «просто» тут припутывалась еще какая-то мелкая, десимметрирующая дробность. В неполноту — как это ни противоречиво — вкрады­вался какой-то излишек, какое-то «сверх» (Кржижановский Сигизмунд. Возвращение Мюнхгаузена. Л.: Худлит, 1990. С. 29).

²² Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. С. 507.

быть транспонировано в единицу, но единица не может быть тран­спонирована в него. Между ними устанавливается понятие сходства, «хотя это «сходство» есть только сходство намека — не тавтегория»²³.

Тот факт, что одно и то же число может заключать в себе совершен­но разные, даже несовместимые понятия, важен для-Флоренского потому, что он дает «новую» по сравнению с Боэцием перспективу решения вопроса о триединстве.

Рассуждения Флоренского интересны для меня в той мере, в какой они увязывают троичность, троицу, «тернер» с бесконечностью, ну­лем и постулированием двух несоотносимых миров внутри одного и того же числа. Как будет видно из дальнейшего, все эти понятия иг­рают в мире Хармса существенную роль.

Тарфик — двойное существо — у Хармса раздваивается на два имени и два телесных состояния. «Мясо», «тела мертвые основы» отвалива­ются «камнем в ров», а пальцы тянутся ввысь, как листва (1, 147— 148).

Раздвоение тела как результат разрезания имени интересовал Хлеб­никова. Тема двойничества прежде всего связывалась у него с Егип­том и мотивом Ка — души, отделенной от тела. Примером развития этого мотива может служить цикл текстов о Степане Разине, в имени которого Хлебников обнаруживал египетский корень — «Ра». В сти­хотворении 1921 года тема разрезания-удвоения получает одно из на­иболее полных своих воплощений:

Pa — видящий очи свои в ржавой и красной болотной воде,
Созерцающий свой сон и себя
В мышонке, тихо ворующем болотный злак,
В молодом лягушонке, надувшем белые пузыри в знак мужес­тва,
В траве зеленой, порезавшей красным почерком стан у девуш­ки, согнутой серпом,

Собиравшей осоку для топлива и дома,
В струях рыб, волнующих травы, пускающих кверху пузырь­ки,

Окруженный Волгой глаз.

Pa — продолженный в тысяче зверей и растений,

Pa — дерево с живыми, бегающими и думающими листами,

испускающими шорохи, стоны.
Волга глаз,

Тысячи очей смотрят на него, тысячи зир и зин.
И Разин,
Мывший ноги,

Поднял голову и долго смотрел на Ра,
Так что тугая шея покраснела узкой чертой²⁴.

___________________

²³ Флоренский Я. А. Там же. С. 511.

²⁴ Хлебников Велимир. Творения. М.: Сов. писатель, 1987. С. 148.

Ра — это бог солнца, собственно, — само солнце, но это в мифологии Хлебникова и название Волги у античных авторов²⁵. Волга — это как бы зеркало, в котором Ра отражается, раздваивается, предстает в виде подводного глаза, удваивающего солнечный глаз над водой. Отсюда настойчивый мотив пузырей, рыб — своего рода подводных глаз Pa-Волги. Сама поверхность водной глади как бы отрезает Ра-небесного от Ра-речного, создает гомотипическую пару двойников.

Разрезание Ра надвое метафорически введено мотивом красной во­ды — окрашенной солнцем и кровью, а также мотивом девушки, со­гнутой серпом над водой, осоки и красного «пореза» на стане девуш­ки. Этот разрез вновь возникает в красной узкой черте на шее Разина — предвестнике того топора, который отсечет голову Разина, оконча­тельно «раздвоив» его.

Ра-зин оказывается телесным эквивалентом Ра, потому что имя его состоит из двух корней «Ра» и «зин» — диалектального обозначения глаза (ср. «тысячи очей <...> тысячи зир и зин»). Разин возникает из удвоения солнечного глаза Ра в водном глазе Волги. И это удвоение-разделение отмечается красной «узкой чертой» на его шее. И оно же фиксируется в синонимическом повторе: Ра — зин. Вся фигура раз­резания-раздвоения в конечном счете укоренена в разрезании имени:

Ра-зин²⁶, эквивалентном разрезанию тела и глаза.

То, что Разин возникает как удвоение, делает его своеобразной ил­люзией, его тело — результатом деления. Хлебников изобрел второго Разина, как зеркального двойника первого, как результат вторичного деления. Он окрестил его «Разин напротив», «отрицательный Разин» или «Двойник-Разин».

Тема числового двойника была развита Хлебниковым в тексте «Ка²». Здесь поэт рассуждает об отрицательных и «мнимых» людях и при­знается в своем желании «увидеть V[квадрат.корень]-1 из человека и единицу, дели­мую на человека»²⁷. Хлебников посвятил «отрицательному Разину» текст «Две Троицы. Разин напротив» (1921—1922).

_________________________

²⁵ См. комментарий В. П. Григорьева и А. Е. Парниса: Хлебников Велимир. Творения. С. 672.

²⁶ Упражнения Хлебникова с именем Разина напоминают работу Фрейда над именем Моисея, которое он интерпретирует как усеченное египетское имя, как бы половину име­ни. Ср. египетское Ра-мзес (Ra-mose), где «мзес» (mose) означает «сын», сын Ра. Моисей, та­ким образом, означает «сын», но без указания на имя отца (Freud Sigmund. Moses and Mono­theism. New York: Vintage, 1967. P. 5). Имя Моисея оказывается именем с фундаментальным зиянием, которое метафорически замещается Богом, чье имя не может быть произнесено. Любопытно, что имя Моисея традиционно имеет два этимологических толкования: данное Фрейдом и восходящее к коптскому mose — «дитя», и другое, восходящее к еврейскому гла­голу masah — «вытаскиваю» (Аверинцев С. С. Моисей // Мифы народов мира. Т. 2. М.: Сов. энциклопедия, 1982. С. 164). Мартин Бубер дал подробное толкование этой этимологии, поясняя, что речь идет именно об извлечении из воды, из Нила, как и об указании направ­ления движения(Buber М. Moses: The Revelation and the Covenant. New York: Harper, 1958. P. 35—36). Во всяком случае, река, вода играют роль в удвоении смысла имени, как и в его усечении, разрезании.

²⁷ Собрание произведений Велимира Хлебникова. Т. 5. Л.: Изд-во писателей, 1933. С. 127. В стихотворении «Числа» (1912) Хлебников спрашивает: «...что будет Я, когда делимое его — единица» (Хлебников Велимир. Творения. С. 79).

Здесь противо-Разин движется по реке, «перерезая время, напере­кор ему»²⁸, от казни к собственной юности. Перерезанное горло Ра­зина становится разрезом, меняющим направленность его жизни. При этом обратное движение задается как погружение в зеркало, почти в духе Льюиса Кэрролла:

...смотреть в темную глубь реки — в темный мир омута, смотреть на тени, брошенные убегающим, испуганным раком, — быть лодкой мерт­вецу, умноженному на «нет-единицу»²⁹.

Рак в данном случае, возможно, также вариация на тему «Ра» и «Ка». А плавание на лодке мертвеца, конечно, отсылка к Ра³⁰, который, согласно египетским мифам, днем плыл на лодке по небесному Нилу, а ночью — по подземному. Таким образом, разрезание входит в комп­лекс «переворачивания» направления, о котором речь пойдет ниже.

Разрезание и зеркало, меняющие направление, входят в подтекст хлебниковских «перевертней», в которых строки как будто разрезаны посередине и отражаются в зеркальной поверхности, меняющей их направление. Например:

Кони, топот, инок,
Но не речь, а черен он.
Идем, молод, долом меди.
Чин зван мечем навзничь³¹
и т.д.

Сам ход строк создает сложную зеркальную темпоральность. Если первая половина строки до «разреза» движется из прошлого к насто­ящему, то разрез как бы оборачивает движение вспять и производит время, текущее из настоящего в прошлое. Здесь в трансформирован­ном виде воспроизводится структура A-I- , которая превращается в иную триаду: A-I-A. В стихотворении «Пен Пан» Хлебников, хотя и не придерживается столь жестко зеркальной структуры, как в «Пере­вертне», но зато строит текст вокруг темы воды, как бы отражающей слова, меняя их направление и, соответственно, — смысл:

У вод я подумал о бесе

И о себе,

<...>

И взора озерного жемчуг

Бросает воздушный, могуч меж

Ивы,

Большой, как и вы.

<...>

И свист пролетевших копыток

Напомнил мне много попыток

_____________

²⁸ Хлебников Велимир. Творения. С. 567.

²⁹ Там же. С. 568.

³⁰ В тексте упоминаются подобные водному потоку «черные Млечные пути», в которых, по преданию, можно было различить контуры островов мертвых Осириса (Maspero G. Au temps de Ramses et d'Assourbanipal. Paris: Hachette, 1910. P. 174).

³¹ Хлебников Велимир. Творения. С. 79.

Прогнать исчезающий нечет
Среди исчезавших течений³².

Воды разделяют поэта надвое — беса и себя — зеркальные словесные отражения. Любопытно, что в конце Хлебников превращает слово «нечет» в перевертня «течен-ия». Исчезающий счет соотносится с потоком — водным и временным.

В разрезании Ра-зина есть нечто непосредственно связывающее эти тексты Хлебникова с хармсовской диаграммой Рабана Мавра. Это мотив Троицы, неожиданно возникающий в тексте об отрицатель­ном Разине. Троица описывается Хлебниковым с намеренной амби­валентностью. Прежде всего — это некая дата, момент, точка весны, в которой совершается поворот времени вспять, от смерти к рожде­нию, от зимы к весне³³.

В метаморфозе хармсовского Тарфика этот момент разделения, момент настоящего времени, обозначается границей, отсекающей Тарфика, возрождающегося, растительного, выпускающего вверх руки-листья, от Тарфика смертного, чья плоть отваливается в ров.

Хлебников пишет о двух Троицах — одной 1905 года на

вершинах Урала, где в окладе снежной парчи, вещие и тихие, смотрят глаза на весь мир, темные глаза облаков и полный ужаса воздух несся оттуда, а глаза богов сияли сверху в лучах серебряных ресниц серебря­ным видением³⁴.

Вторая Троица 1921 года в Халхале,

на родине раннего удалого дела Разина. <...> на переломе Волги и теку­щих к северу рек Сибири <...>. У каменного зеркала гор, откуда прочь с гор, с обратной стороны бегут реки в море, любимое с севера Волгой...³⁵

________________________

³² Хлебников Велимир. Творения. С. 101—103.

³³ Такое темпоральное понимание Троицы было разработано Святым Августином. Авгус­тин утверждал, что в нашем сознании сосуществуют память (прошлое), воля (будущее) и любовь (настоящее) также нераздельно, как три ипостаси Троицы. Августин называл эту тем­поральную растянутость сознания «троицей ума» и утверждал, что она есть «образ и подобие Бога» (Augustine. The Trinity // Augustine: Later Works / Ed. by John Burnaby. Philadelphia: The Westminster Press, 1955. P. 113). Темпоральная троица Августина позже наложилась на алле­горию времени как трехликого существа, левый профиль которого обозначал прошлое, фас — настоящее, а правый профиль — будущее. См.: Panofsky Erwin. Titian's Allegory of Prudence: A Postscript//Panofsky E. Meaning in the Visual Arts. Garden City: Doubleday, 1955. P. 146—168; Wind Edgar. Pagan Mysteries in the Renaissance. New York: Norton, 1968. P. 259—262. Уинд сре­ди прочего материала обращает внимание на придуманный Николаем Кузанским термин possest, который описывает в одном слове сочетание потенциальности (прошлого = posse) и актуальности (настоящего = est) (Wind E.. Op. cit. P. 106). Переход из потенциального в акту­альное миметически изображается самим процессом чтения слова как растянутый во време­ни переход от posse к est. Буква «е» в гибридном слове Кузанца — это граница, точка, в рав­ной мере принадлежащая и прошлому, и настоящему.
³⁴ Хлебников Велимир. Творения. С. 569.
³⁵ Там же. С. 569.

Троица выступает неким разделителем, как времени, так и простран­ства. Она разрезает мир на два пространственных направления — одно на север, другое на юг — и два временных потока — одного, движущегося в будущее, другого — в прошлое. Переход через кряж «Троицы» оказывается символическим переходом из одного времен­ного потока в противоположный, из реки, текущей в сторону «устья», в реку, текущую в сторону «истока». Троица Хлебникова близка хармсовской «троице существования».

Слово, понимаемое как манифестация «троицы существования», перестает быть набором фонем, следующих одна за другой в направ­лении временного потока. В «Апокалипсисе», например, происходит замена звучащего, темпорального слова письменным словом, кото­рое может читаться в любом направлении. Именно на письме, спо­собном выходить за рамки узкой хронологичности, центральный эле­мент слова может предшествовать первому и последнему. Св. Иоанн, создающий свое «Откровение» не как устное пророчество, но как пись­менный текст, может в силу этого заменять звучащее слово игрой с алфавитным порядком.

У Хлебникова также существенен акцент на письменную форму. «Перевертни» читаются прежде всего как письменные тексты, в уст­ной форме они теряют большую часть своего смысла, ведь они воз­можны только благодаря перестановкам буквенных элементов на письме.

Главный смысл таких гомотипических текстов, строящихся вокруг центральной оси симметрии, — это генерация слова не из начала, ассоциируемого с прошлым, с предшествованием, не из некоего во­ображаемого истока, а из середины, то есть из настоящего.

Из середины, из настоящего растут организмы, построенные по принципу тела, проникающего в четвертое измерение. Таким телом может быть дерево, растущее из зерна, или тело человека, по мнению Аристотеля, растущее из сердца. Сердце в такой схеме оказывается одновременно и центром, и «точкой настоящего».

В русской мысли конца XIX — начала XX веков сильна тенденция «отелеснивания» слова. И это «отелеснивание» неотрывно связано с тринитарностью и с идеей некоего центра слова, истока, от которого слово растет «направо» и «налево». Возможно, наиболее полное вы­ражение эта концепция получила у Флоренского. В статье «Магич-ность слова» он попытался показать, что акустическая форма слова является организмом, так как несет в своем физическом, звучащем объеме след того живого тела, которое его породило. Он советует

...видеть в слове организм, скажем точнее — живое существо, отделяю­щееся от наших голосовых органов, рождающееся в голосовых ложеснах³⁶.

Слово возникает, по мнению Флоренского, из самого центра, серд­цевины организма, из «сердца» и несет в своей структуре такую же

________________
³⁶ Флоренский П. А. У водоразделов мысли. М.: Правда, 1990. С. 260.

модель центральности, то есть троичности. Поскольку слово исходит из «центра», оно не говорится. Ведь говорение — это разворачивание от начала к концу. Слово у Флоренского «прорывается», «выбухает», оно возникает не из начала, а из центра:

Нечто в человеке назрело, набухло и не может не выделиться наружу, или, иначе, выделится внутрь и направит свою действующую силу не по назначению, т. е. губительно. <...> слово, по признанию новейших линг­вистов, не говорилось, а вырывалось из переполненной сверхсознатель­ными переживаниями груди <...> воздушная масса, первично образую­щая слово, исходит из самых средоточии нашего тела...³⁷

Отсюда сравнение слова с семенем и специфическое представление о генерации дискурса. Дискурс порождается не от предшествующего элемента к последующему, он возникает в результате дробления, рас­щепления слова. Слово, как и тело человека, оказывается гомотипическим образованием, поддающимся рассечению:

...слово подвергается процессу, который трудно не назвать кариокинезисом, клеточным дроблением слова как первичной клетки личности, ибо и сама личность есть не что иное, как агрегат слов, синтезированных в слово слов — имя³⁸.

Кариокинезис распространяется и на синтаксические структуры, ко­торые также возникают в результате дробления сердцевины на подле­жащее и сказуемое:

...процесс дробления идет все далее и далее, амплифицируя слово, вы­являя и воплощая сокрытые в нем потенции и образуя в личности но­вые ткани...³⁹

Эта идея слова-семени в России была обоснована Потебней, который видел во «внутренней форме» слова (пон