Понятие условий гражданско-правовых договоров
Принятие Пленумом Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации Постановления от 14 марта 2014 г. N 16 «О свободе договора и ее пределах»[32] (далее - Постановление) было ожидаемым уже потому, что его проект около года публично обсуждался. В еще большей степени на него рассчитывала практика взаимоотношений хозяйствующих субъектов, явно нуждавшаяся в изменении подходов к оценке содержания договоров в условиях усложнения экономических связей и продолжающейся модернизации ГК РФ. Если на доктринальном уровне принцип свободы договора (ст. 1, 420 - 422 и др. ГК РФ) вполне воспринят как безусловное право сторон формировать условия договора, то его реальное воплощение в судебной практике оказалось затруднено. В конечном счете из-за опасений ошибочного толкования договора, отдельных его условий, вероятного признания их недействительными хозяйствующие субъекты далеко не всегда включают в текст соглашений необходимые для организации взаимоотношений положения. Это касается не только сложных правовых конструкций, но и вполне обычных действий, которые прямо «не прописаны» в законе или не следуют традиционному распределению прав и обязанностей.
Важно, что в Постановлении вопросы свободы договора рассматриваются преимущественно в контексте анализа соотношения нормативно-правового воздействия и состава условий договора, а включенные в его текст высказывания затрагивают концептуальные вопросы права и юридической герменевтики.
Оценивая уровень и способы воздействия правовых норм в условиях легитимно реализуемой автономии воли участников гражданско-правовых отношений, Постановление исходит из общепризнанности дихотомии «императивные - диспозитивные» нормы права. Повышенное внимание именно к этой дифференциации основано, видимо, лишь на ее распространенности, поскольку применительно к нормам гражданского права, тем более правилам регламентации договорных отношений, более любопытны иные классификационные критерии.
Положения п. 1 не случайно оказались в самом начале, поскольку обладают универсальным значением и, по сути, могут применяться к любым правовым ситуациям. Наиболее значимо высказывание о том, что при оценке нормы, регулирующей соответствующие отношения, следует исходить из существа и «целей законодательного регулирования». Иначе говоря, прежде чем истолковать условия договора, необходимо выяснить, какие идеи заложены законодателем в соответствующую правовую норму. Этот метод толкования вовсе не новелла и, скорее, мог бы именоваться классическим[33].
Главное в том, что данный способ может и должен использоваться как самостоятельный. Способы толкования договора, указанные в ст. 431 ГК РФ, и классический (целевой) подход не находятся в оппозиции уже потому, что последний ориентирован на выяснение уровня определенности законодательного регулирования конкретной правовой нормой. Одним словом, он предназначен не для выяснения намерения сторон соглашения и толкования условий договора, а для установления законодательной идеи, выраженной в известном писаном правиле. Он необходим для определения возможностей участников соглашения изменять имеющиеся правила, устанавливать те или иные права, обязанности, лишь после этого может выясняться волеизъявление сторон по алгоритму, предусмотренному ст. 431 ГК РФ.
Поэтому нет оснований упрекать Пленум ВАС РФ в том, что он якобы вышел за пределы своей компетенции, изменив смысл ст. 431 ГК РФ.
Несомненно, наиболее сложным будет вопрос о том, как выяснить «существо и цели законодательного регулирования». Не окажется ли так, что всякий правоприменитель воспримет ситуацию ex officio и сочтет уместным воспользоваться собственным пониманием целей правового регулирования, укрепляя таким образом вынесенное решение?
Ожидаемая разработка разъяснений Верховным Судом РФ изменений в тексте ГК РФ, вероятно, будет полезна. Но вряд ли такие пояснения смогут выполнять ту же функцию, которую, например, исторически выполняют Motiv'ы к проекту Германского гражданского уложения, «сопровождающие» его. Такую же роль - в потенции - могли бы играть замечания к проекту Гражданского уложения Российской империи. В нашей правовой системе на нее способна была бы претендовать Концепция развития гражданского законодательства[34], но, как известно, высказанные в ней соображения далеко не во всем совпадают с мнением законодателя.
Поскольку не следует ожидать, что сам законодатель примет участие в пояснениях о целях, которые имелись в виду при введении той или другой нормы, желательна не только подготовка рекомендаций высшего судебного органа, но также использование других приемов. В том числе привлечение пояснений специалистов в соответствующей сфере (например, как это сегодня предусмотрено в Суде по интеллектуальным правам).
Из 11 пунктов Постановления не все равновесны и не в одинаковой степени значимы, ряд правовых позиций может быть объединен общей логикой (направленностью). Так, положения пунктов 2 - 4 составляют, по существу, органически единое описание подходов к тому, что представляет собой императивная или соответственно диспозитивная норма, а также какие из этого следуют последствия.
Главное достижение, видимо, заключается в разрушении мифа о том, что всякая правовая норма исходно (так сказать, в своей базовой субстанции) является или императивной, или диспозитивной. Конечно, подобные взгляды высказывались и ранее, но являлись исключительно доктринальными и были вовсе не преобладающими. В частности, впервые столь высокий судебный орган официально сформулировал общую идею о том, что лишь при указании на «явный запрет» стороны лишены возможности предусмотреть иное содержание условия договора.
Избранная парадигма (нет безусловно императивных или безусловно диспозитивных норм) при всей ее привлекательности все же несет в себе определенный отрицательный эффект для рядовых участников гражданских правоотношений, не обладающих специальными познаниями, поскольку невозможно заранее понять - каков характер той или иной нормы и как строить собственное поведение. Приводимые в Постановлении примеры (в том числе относительно и п. 2 ст. 610 ГК РФ) подтверждают это. Но ведь в Постановлении лишь намечены подходы к выяснению регулирующей силы и масштаба действия норм права. Поэтому, например, оценку императивной нормы как исключающей автономное регулирование нам, видимо, придется сохранить хотя бы в качестве «первого шага» в процессе истолкования (невзирая на одиозность подхода).
Положение п. 3, по существу, развивает предшествующее, хотя его начало кажется не вполне удачным - первая фраза исходно ориентирует на необходимость признания нормы именно императивной. Однако далее все встает «на свои места»: такой вывод может быть сделан лишь при условии, если цели законодательного регулирования преследуют особо значимые охраняемые законом интересы, недопущение грубого нарушения баланса интересов сторон, а равно если императивность следует из «законодательного регулирования данного вида договора». По смыслу Постановления последнее выражение представляет собой особый прием толкования, связанный не с целями законодателя (телеологией), а общим строем соответствующего института, взаиморасположением его норм. На необходимость его использования делается ссылка и в абз. 2 п. 3, где этот прием назван как требующий учета применительно к явно диспозитивным нормам: суд вправе истолковать такую норму ограничительно. Но так ли это и насколько данный подход отличается от толкования на основе учета «целей правового регулирования», покажет будущая практика[35].
Одновременно надо обратить внимание, что ключевые понятия, используемые для квалификации нормы права в качестве императивной или диспозитивной - «слабая сторона», «публичные интересы», - по существу, еще предстоит сформировать для современной системы права. Сегодня они расплывчаты до степени неприемлемости. Так, выражение «слабая сторона договора» вряд ли точно, поскольку такой стороной можно признать лишь участника конкретного правоотношения, т.е. соответствующего обязательства. А договор по общему правилу порождает различные обязательства; и если в одном сторона А является «слабой», то не исключено, что в другом обязательстве из того же самого договора «слабой» является сторона Б.
Сходная логика применена и в п. 4 при оценке диспозитивных норм. Данный пункт включает давно ожидаемое положение: само по себе отличие условия договора от содержания диспозитивной нормы не может служить основанием для признания соответствующих условий (или договора в целом) недействительными в силу ст. 168 ГК РФ.
Правда, безусловное право сторон заключать самые различные соглашения почему-то в абз. 4 данного пункта сопровождается примером о прекращении неоднородных обязательств со ссылкой на ст. 410 ГК РФ. Здесь было бы верным сослаться на ст. 407 ГК РФ, охватывающую все возможные ситуации прекращения обязательств. Не будет ли данное разъяснение понято таким образом, что на соглашение о прекращении обязательств путем двустороннего «арифметического зачета» распространяются нормы ст. 410 - 412 ГК РФ (что явно не так)?
Для выяснения того, является ли договор поименованным или нет, рекомендованы определенные критерии (п. 5). И не вполне ясно, почему не назван такой популярный и эффективный критерий, как «направленность» договора? С другой стороны, несколько сомнительным видится лишь указание на «распределение рисков», критерий, который если и может помочь, то в весьма незначительном числе случаев.
Может показаться ошибочным положение о том, что к непоименованным договорам при отсутствии в них признаков смешанного договора правила об отдельных договорах не применяются. Ведь представление о том, что к таким соглашениям следует применять правила об известных договорах, считалось если не аксиоматичным, то разумным. На самом же деле все логично: если договор действительно непоименованный, то он в достаточной степени и самостоятельный (имеет собственный предмет). И в таком случае нет возможности пользоваться правилами известных (поименованных) договоров. А допущение - в соответствующих случаях - аналогии закона и применение к «сходным отношениям» известных правил также помогают снять вероятные недоразумения.
Однако как соотносить положения абз. 4 п. 5 Постановления с нормой п. 1 ст. 6 ГК РФ, надо ли понимать последнюю ограничительно, и в какой степени орган правоприменения может сужать масштаб действия нормы Гражданского кодекса? Ведь именно такой вывод следует из рассматриваемого положения: применение императивных норм по аналогии закона оказывается возможным лишь «в исключительных случаях», когда это необходимо для защиты интересов слабой стороны договора, третьих лиц, публичных интересов или недопущения грубого нарушения баланса интересов сторон.
В Постановлении нет прямых указаний о том, как оценивать включение в договор так называемых отрицательных обязательств, хотя ряд положений (см. п. п. 1 - 3, 7) вполне лояльно относится к появлению самых различных условий, выражающих взаимную волю сторон и в отношении которых не предусмотрено ограничений. И следует надеяться, что более не будет ставиться под сомнение правомерность включения в корпоративный договор (ст. 67.2 ГК РФ) условий, требующих воздерживаться от совершения каких-либо актов.
Содержание п. п. 9 - 10 также может оцениваться совокупно, поскольку в них рассматриваются вопросы так называемых несправедливых условий. Генетически эти положения предопределены рядом известных зарубежных актов, в том числе английским Unfair Contract Terms Act (1977).
Предполагается, что на договоры с «несправедливыми условиями» можно распространять действие п. 2 ст. 428 ГК РФ (о договорах присоединения). Ссылка же на п. 4 ст. 1 ГК РФ (в абз. 3 этого пункта) должна, видимо, пониматься так, что соответствующий договор не просто расторгается или изменяется, но могут быть применены и другие последствия, нейтрализующие «несправедливые условия».
Вот с ними не вполне ясно, да и наличие «несправедливых условий» вовсе не обязательно свидетельствует о «недобросовестности поведения». Если даже полагать, что решение проблемы нейтрализации таких условий решается в формате простого заявления, то отсутствует уверенность в том, что следует предоставлять суду право это всегда делать в оперативном режиме (ex post).
В тексте Постановления имеется отсылка к п. 2 ст. 10 ГК РФ и ст. 169 ГК РФ. Понятно, что в соответствии с первой нормой суд лишь отказывает в защите соответствующего права; возможность же взыскивать убытки требует установления «злоупотребления правом» (см. п. 4 ст. 10 ГК РФ), что в самом факте существования «несправедливых условий» обнаружить трудно.
Вероятно, двусторонняя реституция в силу совокупного действия ст. 169 и 167 ГК РФ станет преобладающей мерой воздействия в таких ситуациях. Но гипотеза ст. 169 ГК РФ требует установить, что у одной из сторон была цель, которая именно «заведомо» противна... и т.д., и уместно перепроверить - не следует ли в таких случаях пользоваться нормами главы 60 ГК РФ.
Скорее всего, весьма трудной задачей окажется выяснение составителя текста (Постановление возложило эту обязанность именно на суд). Обычно проект договора предлагается стороной, предоставляющей товар, оказывающей услуги, выполняющей работы, и как бы не оказалось так, что она всегда и будет презюмироваться создавшей «несправедливые условия».
В п. 10 наибольший интерес представляют высказывания о необходимости суда определить «фактическое соотношение переговорных возможностей сторон», «уровень профессионализма сторон в соответствующей сфере». Так, принято считать, что страховая компания является профессионалом в области оказания страховых услуг, транспортная - в отношении договоров перевозки и т.д. Разумеется, знание о деталях хозяйственной жизни, нюансах определения объемов и т.п. важны. Все это так, но лишь тогда, когда речь о специальной технологии и соответствующих ей познаниях. Если же спор возник о юридических понятиях (конструкциях), то они универсальны (что и отличает право), достаточно глубокое цивилистическое понимание механизма действия права есть обязанность каждого юриста. В этой связи было бы весьма желательно отойти от складывающейся практики, фактически поддержанной Постановлением, что профессионализм юриста определяется тем, продает ли его организация кирпичи или же делает пирожки.
Отдельно следует сказать о положениях п. 11 Постановления. По существу, в нем выражены соображения о применении правила «contra proferentem», широко известного в зарубежной практике и давно существующего в цивилистике наряду с другими сходными ограничениями толкования правовых положений; например, «contra jus et fas» - «не имеют силы договоренности, направленные против права человеческого и божественного, против справедливости»; «contra non valentem agere nulla currit praescriptio» - «давность не течет против недееспособного лица» и т.д.
Понимать его следует как истолкование соответствующего условия против того, кому оно было выгодно, но никаких нормативных определений не существует. Логика данного правила основана на том, что лицо, фактически составляющее соглашение, находится в выигрышном положении по сравнению с другой стороной; поэтому все те ситуации, когда условия оказываются расплывчатыми, неясными, должны толковаться не в пользу составителя.
Но придавать ему расширительное толкование не следует. Масштаб применения данного правила также ограничен тем, что независимо от него надо учитывать предписания действующей ст. 431 ГК РФ, а также иные подходы к толкованию гражданско-правовых договоров, включая высказанные в рассматриваемом Постановлении. В результате оказывается, что данный прием толкования реально можно применить лишь в тех редких ситуациях, когда налицо противоречие в установленных сторонами условиях. То есть весьма редко и даже не для истолкования договора в целом (его направленности, предмета и пр.), а лишь для решения судьбы одного или взаимосвязанных условий. Если из текста однозначно следует, что именно имели в виду стороны или какой смысл должен быть придан их действиям, то оснований для толкования «contra proferentem» нет.
В английском праве данный прием толкования действует лишь в случаях, когда речь идет о попытке освободиться от ответственности. И нам следует предельным эффектом данного приема толкования считать лишение силы определенного условия (при сохранении прочих).
Безусловно, у одной из сторон в случае применения правила «contra proferentem» могут возникнуть отрицательные последствия. Нет сомнений, что они не должны рассматриваться как санкция в связи с правонарушением, но все же хотелось бы определиться: упречным является сам факт подготовки текста, который плохо понимает контрагент, или же намерение вызвать положительный эффект для себя?
По смыслу Постановления суд также должен выяснить - кто именно был инициатором конкретного истолковываемого условия. Общеизвестно также, что противоречия могут вкрасться в текст как случайно, так и из самых лучших, в том числе альтруистических, соображений.
Есть опасение, что при помещении в центр внимания фигуры и поведения лица, готовившего договор, сомнительным будет усматриваться само желание загодя обеспечить, защитить свои интересы в будущих отношениях. В нашем законодательстве отсутствует понятие «составитель текста договора», даже в тех случаях, когда известно, кто именно писал текст, на него не может возлагаться бремя последствий собственных правомерных действий. Не считая того безусловного факта, что договор вообще для того и пишется, и его условия продумываются, чтобы «работали» в пользу соответствующего участника.
Недобросовестным может быть и поведение стороны, заявившей о навязывании ей «недобросовестных условий», условий противоречивых или просто непонятных. Поэтому целесообразна также выработка «контрприемов», которые бы нейтрализовали подобные ссылки, во всяком случае, добровольный факт приема товара (услуги, работы) должен лишать заявителя права считать себя освободившимся от исполнения собственных обязанностей по договору, в котором выявлены «недобросовестные условия» или имеется почва для применения правила «contra proferentem».